Альма-матер

      — Скоро Комиссар вернется.       Свет заходящего солнца ложился на формы комнаты ломаными линиями, и яркий оранжевый покров огибал фигуру рядом сидящего Себастьяна. Его фигуру, кажется, огибал любой свет.       — Этого стоило ожидать, — в ответ пожали плечами. — Есть знамения?       — Ты спрашивал, кто такая Керри. Его девушка. Он слил ее… личные фотографии. Очевидно, отводит внимание.       Очевидно… Сиэлю до забавного очевидно все, что его не касается, и ни на грамм не понятно то, что происходит с ним и его жизнью. Этот клубок не распутать, да и зачем бы? Он не знает. Ему больше не нравится то, что он делает, как выглядит и то, что он чувствует (если он вообще продолжает это делать). Все кажется безумно сложным, игра, верно, и свеч не стоила, но что ему делать? Он выбирает себя — и ни черта не получается, он теряет всех и ломает себе жизнь. Он выбирает других — и теряет себя.       Сиэль переводит взгляд на Себастьяна, замечая невыразимую усталость в его глазах, жестах и внешнем виде. Он снова ломал все теории. Он, определенно, выбрал себя уже давно, потерял всех и сделал жизнь невыносимой… и, тем не менее, потерял себя. Даже тут не повезло. Лишился всего, хотя предполагался выбор.       Себастьян понимал чудовищно мало и много одновременно. Вообще-то, даже если обеспечить безопасность и разложить все по полочкам было не в его силах, он все равно давал много больше, чем Сиэль мог бы просить.       Несмотря ни на что, сейчас Сиэль чувствовал себя спокойно и даже не столь скверно. Он поджимал колени к груди, пытаясь согреться, и рассматривал игру света на окружающем пространстве. Дышал вполне размеренно. Возможно, он даже испытывал нечто сродни безразличия к миру. Себастьян полулежал на левом углу дивана, подпирая голову, и Сиэль лишь вскользь рассматривал его руки.       Они заживали. Не так уж и быстро, но за две недели ситуация отчасти улучшилась. Хотя, вполне возможно, это весьма долгий срок?       — Что случилось с твоими руками? — Сиэль все же спросил.       Внезапно понял: бояться нечего. Себастьян посылал его сто раз, и на сто первый не станет хуже, а это был абсолютный максимум того, что Себастьян мог сделать в принципе. Здесь лишь четыре пути. Либо Сиэль вызовет агрессию этим вопросом и на него накинутся с кулаками — о, кто первый зальется хохотом? Либо его проигнорируют или откажутся отвечать — что ж, по крайней мере, он попытается. Либо ему детально объяснят, куда идти, — и это не будет ничем новым и значащим. Либо ему расскажут — это наиболее благоприятный исход.       Все происходящее больше напоминает сон, но в этот раз много приятнее, спокойнее. Какое-нибудь сюрреалистическое видение, где он качается на лианах и под его ногами колышутся цветы. В оранжевых тонах, словно стекающий мед…       А во снах случаются невероятные вещи. Например, Себастьян рассказывает. Однако его берет усталость, дерет когтями и демонстрирует себя беззастенчиво, в итоге Себастьяна хватает лишь на несколько вымученных слов.       — Не повезло с обладателем, — тон не отдает шутливой интонацией, даже саркастической — нет. Возможно, это слишком много для утомленного. — Производственная травма.       Сиэль ведет плечом и снова смотрит в окно. Ему рассказали, определенно, но Сиэль будто ничего и не узнал.       Пора уходить, наверное. Себастьян чертовски изнуренный и не может отдохнуть в присутствии другого человека, сомнений нет, только… почему же он молчит? Почему не выгоняет и не шлет куда подальше, как привык делать?       Сиэль не знает. Сиэль хочет домой, но, кажется, у него нет дома. Больше нет.

***

      Солнце было на закате, почти закатываясь за горизонт. В теплом свете Тауэр казался значительно лучше, чем днем: он действительно напоминал королевский замок в цветущем королевстве, а не оборонную крепость, отливающую каменным холодом и угрозой заточения. Сиэль никогда не видел романтики и эстетики в Тауэре, на который жадно сбегались туристы, и никогда не задерживал на нем взгляд. Сейчас — тоже. Он проходил заполненные аллеи, минуя достопримечательности, и держал путь в заброшенную церковь. Не в ту, где уже бывал с Себастьяном, хотя он бы вряд ли отказался сходить туда еще раз. Но ходить по заброшкам Пэкхема в одиночку на закате солнца — безрассудство.       Это — восточная церковь Святого Дунстана, руины которой лежат тут со времен второй мировой. Тоже достопримечательность, скромность и умиротворенность которой проигрывает на фоне Тауэра в глазах туристов. Сиэль же находил в ней особенное очарование. Поросшие зеленью, увитые трещинами стены — здесь природа взяла свое, несмотря ни на что.       Сиэль осматривает рамы окон, скользит взглядом по ветвям плюща на стенах, находя это все жутко гармоничным. И хотя сейчас деревья и трава не могли порадовать красками, Сиэлю было значительно лучше в окружении руин и голых деревьев. Чувствовалось родство с ними, разбитыми и угнетенными морозом. Сквер внутри был совсем скромным: лишь несколько пустующих лавочек, на одну из которых Сиэль свалился со вздохом. Снега уже не было, лишь опустелые внутренности и ветер. Обломки цивилизации. И полная тишь.       Смотря в небо, испещренное голыми ветками деревьев, Сиэль думал. Обо всем, но ни о чем конкретно.       Что ему делать? Как дальше взаимодействовать… да хоть с кем-то? Сиэль никогда не думал, что доживет до момента, когда единственными сносными отношениями будут отношения с Еретиком. Наверное, это было неправильно. Возможно, чем-то сродни грехопадения.       Он все еще пытался понять, кто он. Действительно ли он был кем-то? Все ли, кого он знает, были кем-то? Себастьян, как оказалось, не был и не знал, хотя именно он больше всего выделялся среди прочих. Однако… Сиэль, на самом деле, никого не знал. Как и Еретика. Остальные люди были для него лишь образом, который он наделял чувствами, эмоциями и характером. Этакая марионетка или глиняная фигурка. Ее лепят старательно, прорабатывают углы. Он наделяет ее свойствами, посчитав их подходящими. Все исходит из восприятия. А значит — и он никогда не был кем-то на самом деле.       Возможно, впервые за все восемнадцать лет он может сказать, что потерялся напрочь, не понимая ничего совершенно.       А возможно, это был его шанс — наконец стать членом семьи Фантомхайв, которым он, откровенно говоря, никогда не был все эти восемнадцать лет. Ведь чета Фантомхайв не слабая, она не позволяет обманывать себя, не подстраивается под других, не ставит их выше себя и властвует, а не подчиняется. Сиэль никогда не принадлежал этой семье, но, кажется, у него есть шанс наконец ею стать. Если он сможет полноправно заявить, что он — Сиэль Фантомхайв, сможет ли он найти себя?       Небо стемнело.

***

      Как ни странно, дома его ждали. После того, как он умчался в комнату переодеваться, чтобы, не приведи бог, его не увидели в помятом и до сих пор не до конца сухом виде, его пригласили ужинать, а после молчаливой трапезы отец сказал зайти к нему в кабинет. Удивленный, Сиэль постарался припомнить, что успел сделать не так в условиях всеобщего раздора, однако на ум не пришло ничего. С рыцарской храбростью он подавил дрожь и направился к отцу.       Что бы ни сказал отец, вряд ли это будет хуже, чем несказанная восемь лет назад правда.       Постучав, Сиэль молча входит в кабинет. Кресло протяжно скрипит, когда он опускается в него, и Винсент неспешно откладывает в сторону документы.       Кажется, даже воздух здесь разреженный.       — Сиэль, — спокойно вступает отец. Его голос обволакивает, погружает в необъяснимый транс, и этот маневр давно отработан. Его отец демонстрировал дьявольское обаяние, когда это было нужно, и с таким же успехом мог выглядеть чудовищем в самом пугающем смысле. — Не хочешь поговорить?       Сиэль подается назад, откидываясь на кресло. Он может быть уверенным, наглым и даже агрессивным перед кем угодно, включая Себастьяна, но не перед отцом. Это нечто рефлекторное, подсознательное, как инстинкт.       — О чем конкретно? — поэтому выбирает быть лишь спокойным. Превосходства ему здесь не возыметь, а ударить в грязь лицом еще хуже.       Отец вздыхает. Видимо, разговор предстоит тяжелый.       — О чем бы ты хотел?       — Честно? Ни о чем.       — Это не может продолжаться вечно, Сиэль. Мне сегодня звонил мистер Иден, сказал, что твоя успеваемость снижается.       Тревога, которую он глушил, вдруг иглами врезается в сердце. Сиэль ощущает, как страх скребется в груди, и все тело отзывается жаром.       — Ты пропускаешь пары, в том числе сегодня, без причин. Хотя ты занимаешь первое место по успеваемости.       Возможно, это много больше, чем Сиэль может принять. Он никогда не думал, что это дойдет до отца, ведь… Такой пустяк же? Зачем было звонить отцу? Почему нельзя было сперва поговорить с самим Сиэлем?!       И ему нечем крыть эту карту. У него не было уважительных причин для пропуска.       Сиэль отмахивается. Он же громогласно заявлял Габриэлю, что уже не ребенок и не обязан оправдываться. Вот и не будет.       Однако… отец, вероятно, имел полное право знать, почему игнорируется учеба, которую он оплачивает. Сиэль будет просто капризным дитем, если упрется рогами и откажется вести диалог. Так не поступают зрелые, состоявшиеся люди.       — Успокойся, — но отец усмехается. — Я не в восторге от этого, но я и не Фрэнсис. Знаешь… Ты вырос, Сиэль. Когда твоя мама настаивала на том, чтобы отправить вас с Габриэлем в разные университеты, я и не надеялся, что это поможет тебе. Но, похоже, она смотрела шире. Я рад, что ты начинаешь давать отпор, хотя это и выводит из себя. Но я никогда не думал, что наша ложь станет проблемой.       — Зачем ты говоришь мне это? — Сиэль сводит брови.       Он начинает чувствовать себя неуютно. Он никогда в жизни не разговаривал с отцом о чем-то личном и откровенном, может, потому что ничего личного у Сиэля тогда не было. Но отец… Последний человек в мире, который зашел бы спросить, как у него дела.       — А что ты хочешь, чтобы я говорил? — хотя его голос звучит вполне мягко, Сиэль не верит. Ни на толику.       — Да что угодно, — мышцы лица слабо поддаются контролю, и усмешка непроизвольно вырывается изнутри. — Но тебе никогда не было до меня дела. Почему ты вспомнил обо мне сейчас?       — Это не так, — Винсент хмурится. — Ты всегда был для меня важен. Я уделял Габриэлю больше внимания, чтобы вырастить достойного преемника. Но ты мой сын не меньше…       — Хватит врать.       Сиэль чувствует подступающий к горлу ком, жжение в глазах, предвещающее слезы, и не может больше слушать всю эту чушь.       — Я никогда не был и вполовину так же важен, как Габриэль. Иначе бы ты учил и меня тоже. Ты бы брал меня с вами на работу не потому, что мама попросила. Ты бы спрашивал у меня за столом, как прошел день. Ты никогда не интересовался мной.       Поэтому, делая глоток воздуха и успокаивая себя, Сиэль не хочет выглядеть слабым или нуждающимся, обиженным или выпрашивающим внимания. Внимание отца ему точно больше ни к чему. Сиэль скрещивает руки, вскидывает подбородок, выглядит серьезным до смеха. Хоть табличку вешай.       «Особь страдает вниманиеблядством и неоправданной горделивостью, будьте бдительны».       Когда-нибудь это должно закончиться, но не таким образом. Разумеется, для них сей инцидент незначителен, но Сиэль с трудом представляет себе прощение. Отец нес косвенную вину за все кошмары, которые пришлось пережить ему с Габриэлем, нес вину за невнимательность ко второму сыну, за внушенную ложь, но до сих пор вел себя так, словно раскол в семье — не важнее разбитой чашки за завтраком. А это волновало Сиэля больше прочего.       Неужели все, что его мучает, — пустой звук для отца?       Следует вздох. Сиэль, кажется, больше не видит смысла в разговорах. Хоть он и вовлечен непосредственно во все происходящее, совершенно очевидно, что живет Сиэль сейчас прошлым больше, чем настоящим.       Кому от этого лучше? Нужен ли он в настоящем? Что ему даст прошлое?       Вопросы копошатся и грызут его изнутри, Сиэль лишь ведет плечом. Кризис личности? Прости, господи, за абстрактный юмор. Имел ли он право не верить в существование Бога, если никогда не верил даже в себя и, к тому же, вряд ли существовал на самом деле? Небытие не определяет материальность. Никогда не определяло.       Угнетающие мысли, в которых он тонул, плохо соотносились с внешним видом. Сиэль пытается вести себя так, будто что-то значит.       Не значит. И это… нужно просто принять?       — Тогда, — голос отца все еще спокоен и уверенный не менее, — как мы собираемся жить дальше? Будешь делать вид, что нас не существует?       О, да, эта дорожка уже протоптана. К сожалению, ее конец возвращает в начало пути.       — Я не ребенок, — Сиэль говорит со всей серьезностью. — Я был бы рад поговорить, но тут говорить не о чем. Всю свою жизнь я пытался угодить вам, но забыл о себе. Так что… сейчас я просто хочу сосредоточиться на себе, ладно? — собрав собственные мысли в одно целое, он устало поднимается с кресла и смотрит на отца. — Я не собираюсь ненавидеть вас до конца жизни. Не собираюсь игнорировать или мстить, но пока что я не думаю, что могу простить вас. Дайте мне разобраться с собой, и… думаю, я скажу, когда что-нибудь решу. Хорошо?       Взгляд отца отдает чем-то неуловимым, сверкает по-особенному, и после недолгих переглядок он кивает и слабо улыбается. Сиэль привык к его снисходительным улыбкам, но, кажется, это не было ею. Он истощен, не может уделить этому достаточно внимания, но подмечает как… действительность. Все меняется, даже его тоскливые завывания.       — Хорошо.       Больше ничего не следует. Сиэль ждет несколько секунд, но как только понимает, что разговор окончен, то уходит. Как знать, правильно ли он ответил.       В любом случае он, кажется, проиграл. Жаль? Он не уверен. Не похоже, чтобы он был уверен хоть в чем-то, не до игр сейчас. Отдает минором.       Сиэль возвращается в комнату, падает на кровать и смотрит в потолок. Ему нужно догонять материал в университете и… нужно еще много чего, но он не чувствует себя вполне сильным для такого. Тяжело даже взяться за учебу. И что с этим делать?       Игнорировать — больше не его метод. Но что делать с этим разрастающимся безразличием, которым полнится его тело?       Должно быть, он выглядит жалко. Как можно ничего не понимать? Быть столь потерянным, что даже последние идиоты в университете смотрели бы на него, не способного понять элементарных вещей, и ухахатывались: «Он что, тупой?». Сиэль перекатывается на бок. Что они знают? Были ли хоть раз на его месте? Как свора ослов вообще может судить его, считать себя выше и думать, что хоть что-то знает сама? «Он что, тупой?». Собственные родители восемь лет водили за нос. Он не понимал общеизвестных, фундаментальных вещей. Боже, он что, тупой? Или сходит с ума?       Учеба.       Нужно браться за все пропущенное, иначе отцовские деньги уйдут на ветер. Конечно, он все догонит и поймет. Поймет того, чего не понимает бо́льшая часть студентов. Но это не то, что ему нужно, кажется.

***

      Сиэль спит не в пример плохо. Ко всему — его все еще мучает холод, поэтому кутаться в одеяло приходится так сильно, что воздуха не хватает.       Впрочем, спать он хочет меньше всего. Он прекрасно знает, что ждет его во снах, за пределами времени и форм, в подсознании и беспомощности. Знает, что эти ощущения он бы хотел переживать меньше всего.       Кажется, это останется с ним навечно. Однако страдания того времени — это выбор, и Сиэль сознательно подписывается на то, чтобы влачить за собой ненависть и страх, ведь… что у него останется, если он откажется? Ничего, в том числе и оправданий собственной слабости.       В том числе и боли, которую он мог разделить с Себастьяном. И хотя эта злоба накапливается с незапамятных времен, они оба не могут возвести ее в абсолют, притом позволяя ей быть силой движущей в собственном теле.       Себастьян… отличен от Еретика, хотя это весьма призрачный разлад. Оба — те еще подонки, но глупо отождествлять их. Правда, Сиэль начинает сомневаться в собственных выводах, пусть они и подтверждаются раз за разом; никто больше этим вопросом не задается, и Сиэль будто играется с воздухом. Неужели никто не видит игру масок на лице, их тонкую перетасовку соответственно каждому шороху? Микродвижения мышц его лица? Мгновенную реакцию на любое движение в свою сторону? Не сошел же Сиэль с ума окончательно?       Или дело в том, что как Еретик, так и Себастьян никому не нужен, чтобы так пристально наблюдать за мелочами? А ведь зря. Хотя, возможно, если бы не полный бардак в жизни, то они бы так и грызлись друг с другом. Едва ли тот, кто доволен жизнью, станет Еретику ближе.       Нет, это вовсе не попытка оправдать хаос в своей жизни. Как бы?       Сиэль слишком хорошо знает все, что было восемь лет назад и продолжалось достаточно долго, но что происходит сейчас — он не понимает. Абсолютно. Он разорвал со всеми связи, и было ли это правильно? Нужно? Они все время были вокруг него, рядом с ним, поддерживали, защищали, заставляли улыбаться или плакать, но никто из них до сих пор не знает, что снится Сиэлю каждую ночь и что наполняет его содрогающееся тело при всяком намеке на печальный опыт.       От тяжести мыслей, высасывающих все соки из и так опустошенного тела, у Сиэля пересыхает в горле. Оно першит, заставляя прокашляться. Вся эта дрянь подступает незаметно, накатывает, выскальзывает из ночной тьмы, из подворотен и неоновых вывесок, и Сиэль оказывается так бессилен перед всем, что склоняется. Невероятно, но в этой беспомощности даже есть что-то… уникальное. Чарующее, завлекающее, как покров полуночных интриг.       Почему-то Сиэль чувствует себя достаточно опустошенным, чтобы снова напиться в дешевом клубе и вести себя так, будто конец света приближается и дышит в спину. Мир кажется сюрреалистичным, незначительным, ускользающим, и сам Сиэль будто олицетворение распутства. Все на исходе.       Смешно. Но эти ощущения напоминают Сиэлю о том, как они ходили с Себастьяном по широтам Пэкхема, в каком-то фиолетовом свете звезд под звуки магистралей — уже тогда все казалось не вполне реальным. Другим. Оторванным, не обременяющим, будто Сиэль был изрядно пьян.       Он встает с кровати и выходит из комнаты. Как бы ни хотел он уйти и прогуляться по ночному Лондону под градусом, смотря на ночное небо, но идет лишь на кухню выпить обыкновенной воды. Возможно, однажды он почувствует себя достаточно свободным, чтобы послать к чертям все условности.       Это столь невероятно. Так же смешно.       Он не перекроит окружающий мир, не завладеет его просторами и, скорее всего, ничего близкого к уверенности не обретет, ведь это все подразумевало некоторую силу, какую не достичь кому-то вроде него. Но это и не отдавало предрешенностью или, того хуже, обреченностью — больше было похоже на возможность перестать гнаться за невыполнимым, фокус на ближнем, а не дальнем. Равносильно тому, как неловко отводил взгляд при зрительном контакте с кем угодно, Сиэль мог быть подавителем, а не подавляемым. Забавно? Едва ли.       Сиэля напрягала даже та тишина, которую хранило в себе их поместье с давних времен. Оно ни разу не издавало звуков, не скрипело половицами, когда спускались по лестнице, не визжало петлями, когда открывали двери; даже в совершенно бытовом плане их дом отличался мертвой безукоризненностью. Да и в остальном… Было ли тут что-то настоящее?       Бессонницей мучился не только лишь он. Сиэль удивился, увидев горящий свет на кухне, и бесшумно ступил к проему. Всхлипы. Он услышал заглушенные всхлипы прежде, чем увидеть спину сидящей за столом матери, и невольно вздрогнул.       — Мам? Все хорошо?       Рэйчел испугалась — Сиэль увидел, как она встрепенулась.       — Да, все хорошо, — она постаралась звучать весело, но Сиэль увидел и то, как она стирает слезы, прежде чем повернуться к нему. — Ты почему не спишь? Что-то не так?       Он не видел ничего, привыкший возводить свои переживания в максимум, но, как оказалось, о настоящей боли он не знал. Возможно, он еще не чувствовал себя так отвратительно, ведь не мог припомнить ощущения хуже, чем нынешнее — видеть плачущую мать и чувствовать себя столь же бессильным, как в свои десять. Что-то было не так, и у Сиэля сердце рвало на части, потому что это не было правильным. Не она. Этих слез заслужили многие, но не она, и Сиэль ощутил себя полным сил положить к ее ногам хоть весь мир, лишь бы не видеть слез.       И не видеть эту мягкую улыбку, отдающую горечью, но отверженно скрывающую изнанку.       — Мам…       Он не может видеть ее слез.       Априори женские слезы для Сиэля — тяжелая артиллерия, от которой нет ни средства, ни спасения. Это, быть может, шло из детства, из дворянского воспитания — уже тогда он не переносил слезы Лиззи и с трудом смотрел на одноклассниц, если они расстраивались. Но их плач был совершенно блеклым на фоне материнских слез. Сиэль подлетает к матери, вблизи отчетливо различая влажные щеки, и сводит брови.       — Почему ты плачешь?       — Все хорошо, Сиэль. Просто в глаз что-то попало.       — Не ври мне, пожалуйста, — аккуратно отодвигая стул рядом и присаживаясь, Сиэль берет ее ладони в свои. — Что случилось? Где папа?       — Спит в комнате. Все нормально, дорогой, правда, — она улыбается, смотря прямо в его глаза, и Сиэль видит, как в них что-то гаснет. — Просто…       Глаза ему достались от матери, они такие же глубоко синие и восхитительные, пронзительные, завораживающие, но когда их застилает сверкающая пелена, они выглядят почти трагично. Это так больно, будто даже нереально.       — Просто голова болит. Все хорошо.       — Настолько? — Сиэль хмурится. Ложь, конечно. — Тебе бы к врачу сходить тогда. У нас, кажется, был лечебный чай? Я тебе заварю, подожди. Ты пила таблетки?       Хотя это показалось вполне рациональным, но Рэйчел остановила его, едва он попытался встать. Очевидно. Сиэль растерян лишь потому, что смотрит на расширяющуюся улыбку на чужом лице и непонимающе качает головой.       — Не нужно, дорогой, спасибо. Оно пройдет.       — Ты что-то недоговариваешь, — заключает Сиэль, присаживаясь обратно.       Легкое прикосновение материнской ладони к его лицу — тому прямое подтверждение. Сиэль хорошо различает эмоции других, но в глазах напротив их кипит слишком много, чтобы разобраться.       — Не волнуйся, дорогой. Я просто… расстроена.       — Чем?       Кажется, это было несколько грубым. Душевный трепет чужих страданий слишком уязвим для такого наглого обращения.       — Все так изменилось, понимаешь? Вы с Габриэлем выросли, повзрослели, и… Наша семья теперь совсем другая. Мне просто так больно, что… из-за наших ошибок вы нас так ненавидите, — задушенный всхлип.       Слеза, скатившаяся по щеке, пробуждает в Сиэле слишком много эмоций. Безотлучную вину, яркую боль. Будто внутреннее, его дух и разум срываются в бездну. Все вокруг становится таким малозначительным, неважным, а оттого вызывает глубокую ярость, потому что не стоит тех слез, которые сейчас проливались.       Сиэль стирает их и обнимает Рэйчел так сильно, как только может.       — Как ты можешь говорить такое?       Он отстраняется, чтобы посмотреть в ее глаза, и сглатывает слюну.       — Как я могу ненавидеть тебя? Неужели ты думаешь, что я не помню, как ты читала нам перед сном? Как сидела со мной, когда я болел? Ты была рядом со мной все мое детство и воспитала меня, не говори глупостей, пожалуйста. Я был зол и до сих пор злюсь, что вы обманывали меня все это время, но… это не значит, что я ненавижу вас. Особенно тебя. Не смей плакать из-за этого.       Сиэль прочитывает в чужих глазах удивление, любовь, благодарность и меркнущую боль, а затем снова обнимает мать. Это было чем-то… давно забытым, но родным и близким, как тоска. Всеохватывающая, глубинная тоска по родному дому.       Рэйчел осторожно гладит его спину и улыбается, не отстраняясь.       — Прости, дорогой.       Сиэля снова захлестывают эмоции, они отвратительны и мелочны, они ему снова не нравятся, но, кажется, это приносит удовольствие матери — и, пожалуй, это стоит того. Стоит многого.       Однако откуда она взяла, что Сиэль их, господи, ненавидит? Отец неправильно передал? Глупости. С ним такого случиться не могло. Между строк прочитала? Еще бо́льшая глупость.       Это совсем не походило на диалог с отцом, хотя речь до сих пор шла о том же. Но он…       — Ты… хотела, чтобы мы с Габриэлем поступили в разные университеты. Это ведь твоя инициатива. Ты ведь понимала?       Вообще-то, это важно. Немного более важно, чем все светские и земные глупости, и Сиэль не уверен, что готов услышать ответ.       Но он разговаривает не с Еретиком и даже не с отцом. На вопрос дают ответ сразу:       — Да… — Рэйчел шепчет, крепче обнимая сына. — Я хотела, чтобы ты стал… самостоятельнее, понимаешь? Ты никогда не был глупее или не таким способным, но… ты так сильно цеплялся за Габриэля, а он так привык оберегать, что тебе дышать было нечем.       И впрямь, Сиэль не дышит. На самом деле, он действительно слушает чужую речь не дыша, смотря на кухонную утварь и не видя ее.       Он отстраняется медленно, смотрит неверяще, словно на оживший сон, и видит в глазах матери столько, что под этим весом ломаются все его обиды и устои. Снова. Она была тем, кто помог ему и ослабил удавку на шее. Она была тем, кто верила и помогла почувствовать кислород. Сиэль чувствует возрастающую вину и вместе с тем облегчение, кидается в объятия Рэйчел почти рефлекторно, сдерживает слезы и тихо шепчет:       — Спасибо.       Наверное, ни одна речь Себастьяна о том, что Сиэль никому ничего не должен, не звучала бы и вполовину так же убедительно, как материнские объятия. Сиэль скучал. Воистину, нуждался в этом безмолвно и неведомо.       В конце концов, даже речи Себастьяна были обязаны матери. То, что Сиэль вообще с ним познакомился, — ее заслуга.       — Спасибо, — он шумно усмехается, не в силах выразить, как сильно благодарен за ее веру и настойчивость. Пусть все это несло огромный ущерб, план нуждался в сотнях корректировок, Сиэль знает: ничего не стоило дороже осознания, что все это время в него верили.       Отпрянув, он искренне улыбается матери, как не улыбался, казалось, уже давно. Лет восемь. Много.       — Даже не думай больше плакать, слышишь? Я люблю тебя, мам. И всегда любил.       Кажется, ночь была долгая. Едва ли Сиэль выспался, но, о… его бессонница привела к кое-чему более важному.