Альма-матер

      Сиэль жив.       Номинально. У него есть плоть, есть кровь, даже сердце бьется как надо. Все на месте, кроме правого глаза, но Сиэль плохо помнит, каково видеть двумя глазами. Если понимать, что внутреннее всегда ближе внешнего, то несложно прийти к мысли, что он, — скорее, снаружи, чем внутри.       Он совсем не думает. Он просыпается ночью от кошмаров и со временем перестает кричать. Он больше не разговаривает с родителями и братом, лишь внимательно наблюдает за должным поведением.       Он видит Лиззи, сидящую в гостиной, и больше не думает, что она страдает от своей роли. Она ждет Габриэля, чтобы начать заниматься совместным проектом или пойти погулять — что-то в этом духе. Ее улыбка ни на грамм не искренняя, когда она здоровается с ним.       А Сиэль совсем не думает.       — Элизабет, на кого ты поступила?       — Лиззи, Сиэль, — она смеется. — На медицину, конечно.       — Думаешь, будет весело копаться в человеческих органах?       — Что? — она теряется, но к этому моменту подоспевает Габриэль.       Сиэль спешит покинуть их компанию.       Мать не смотрит в его глаза, когда приходит поинтересоваться о самочувствии и напомнить о лекарствах, а отца и вовсе не видно.       Сиэль смотрит на свои руки, на свои ноги, смотрит в зеркало и в отражения на начищенных до блеска поверхностях, но… это бесконечный самоанализ, который ни к чему не приводит. У него есть проблемы, и это безумно смешно, ведь, казалось, у него есть все возможности для беспечной жизни.       Еще у Сиэля есть целый вагон кошмаров, которые он отныне не пускал на самотек: уже научен опытом, бегство не помогает. Он не пытается делает вид, что их нет, не пытается забыть и внушать себе, что все нормально. Вообще-то, он напротив уделяет им много внимания, возможно, больше, чем стоило. Потому что это было переломным моментом. Точкой х, в которой он, непутевый ребенок с тысячей недостатков, взял в руки оружие и пристрелил ублюдка, без промаха всадив пулю прямо в лоб. Немой выкрик: «Я могу»; протест оковам и треск кокона слабого, безнадежного ребенка. Уже тогда он мог покончить со всем этим. Но как только в кокон проник свет внешнего мира, Сиэль оказался слишком напуган. Он зарылся обратно, пытаясь скрыться от пугающего явления, а кокон любезно залатали по новой.       У Сиэля была возможность, и он сознательно отдал ее, выбросил за ненадобностью. Ему нравилось быть защищенным, поэтому было глупо винить Габриэля: он лишь давал то, что было нужно.       Сиэль анализировал свои кошмары постоянно. Минутами, часами, ночами. Погружался обратно в ту среду, впитывал обратно чудовищный страх и превозмогающую ненависть, беспомощность и дрожь рук, готовых выцарапать чужие глаза ногтями без сожаления. Сиэль чувствовал, как этот омут поглощает его с головой, как вяжет цепи и опоясывает горло. И это — лишь запоздалое осознание, которое он не сумел принять тогда, в свои десять.       Осознание, которое он мог принять еще после клуба — когда остался ни с чем, доверившись незнакомцу. Или в тот злосчастный день, когда Себастьян рассказал ему о том, что произошло с убитым приемным отцом и как подло поступили мать и брат, упекшие его в бедлам.       Но он оказался готов принять его лишь тогда, когда ему открылась полная правда: ему врали всю жизнь. Всю жизнь его водили за нос и считали глупым, неразумным дитя, которое чем бы ни тешилось, лишь бы не плакало. А Сиэль тешился сказками и упивался ложью.       Он был ребенком, но он не был глупым. Он лишь безоговорочно верил не тем.       Прошло две недели, прежде чем он смог восстановиться и вернуться в университет, и ему пришлось вливаться обратно в поток. Отвечать на вопросы Алоиса. Объясняться. Разговаривать с преподавателями о том, какой материал ему необходимо догнать и как отработать семинары.       И ему кажется, что он совершенно не был к этому готов. Вокруг было до смешного много людей, они двигались резко и хаотично, словно коралловые наросты, шумели роем пчел. А Сиэль пялился в доску, на которой преподаватель вырисовывал схемы, и находил это жутко нереальным. Подавляющим, небезопасным. Это не могло быть безопасным, покуда здесь было столько людей, которых он совсем не знал.       Но Сиэль был больше растерян, чем напуган. Его выводили из себя бестолковые разговоры, но на каком-то низменном, глубинном уровне, потому что он совершенно не ощущал в себе злости на самом деле. Он вообще мало что ощущал, кроме непомерно тяжелого груза на плечах и треска позвоночника под этим грузом, который с каждой секундой обретал все более значимую массу. И в том не было ничего, кроме усталости и страха.       Сиэль не слушал ничего из того, что говорил Алоис или преподаватель. Вместо веселых рассказов со стороны Сиэль продолжал слышать похабные шутки сектантов, их дребезжащий смех и грозный баритон из кошмаров, а вместо заинтересованных взглядов студентов ловил только виноватые взгляды матери и брата, устремленные в пол. Сколько бы еще они молчали о правде и боролись с последствиями, а не с причинами, если бы Габриэль не проговорился? Это не было предательством по неосторожности. Они сознательно обманывали его всю жизнь, а он велся, как слепой щенок.       Сиэль вздрогнул, когда прозвенел звонок. Надо было подойти к преподавателю, но он не хотел. Он ничего не хотел, на самом деле, кроме как исчезнуть, зарыться в землю и сгнить, как подобает всякой божьей твари.       Стоило переступить порог аудитории, как Алоис потащил его с собой в столовую, будто иначе Сиэль умчится куда-либо еще. Было бы хорошо, но ему некуда идти. Все ограничивалось университетом и домом, больше его нигде не ждали. Да и дома…       Стоит быть готовым к внезапному столкновению, когда тебя слепо ведут за руку, а Сиэлю особенно. Но ему было откровенно не до этого, именно поэтому столкновение было неизбежным, и он с тихим шипением врезался в нечто движущееся и мрачное. Сиэль уловил прежде всего запах сигарет и едва ли не рефлекторно дернулся в сторону источника, замечая черное пальто. Неужто…       Вот только, подняв взгляд на лицо, Сиэль растерялся. Это был не Себастьян, хотя издалека можно было перепутать. Сиэль его первый раз видит, но сочетание сигаретного запаха, черного пальто и черных волос (явно окрашенных: светлые корни уже успели отрасти) кажется безумно знакомым, как и общее впечатление от фигуры. Что за?..       Сиэль не знает, сколько пялился на парня. Это чем-то напоминало инсульт, когда ты смотришь вокруг и не узнаешь ничего, хотя абсолютно все выглядит знакомым. А вот взгляд, которым его одарили, — абсолютно точно дешевая пародия. И презрение, и усталость, и безразличие в нем безумно наигранное, безвкусный оттиск, утративший первоначальное значение.       — Смотри куда прешь, — негромко, но буквально выплюнув эту фразу, парень развернулся и пошел дальше.       И что это было? Сиэль смотрел на пустую копию, пытавшуюся воссоздать внешнее, но сделанную совершенно из другого материала, и бездумно хлопал глазами.       — Кто это? — вспомнив об Алоисе, он тут же поспешил задать вопрос.       — Это? Ты его разве не видел раньше?       Сиэль отрицательно машет головой.       — Он из шестой группы. Тоже первый курс. Без понятия, кто это, но кое-кого напоминает, да? В общем, у Еретика появляются поклонники.       Сиэль вряд ли смог бы объяснить, почему именно это так сильно тревожило его, почему сердце так тяжело билось и тем более почему вгоняло в какое-то отчаяние, но он питал безотчетное и безрассудно сильное отторжение к появившемуся подражателю. Мерзко. Отвратительно. Исчезни.       — Не похоже, — цедит он и сам берет путь в столовую. — Абсолютно. Еретик бы промолчал.       Даже если Алоис что-то и сказал, то Сиэлю было безразлично. Все точно было неправильным. У него ощущение, что он вернулся в какую-то искаженную реальность, где все изуродовано и перелицовано, поэтому столь чуждое. Ему действительно нужно было увидеть настоящего Еретика, потому что здесь, среди потока людей и в знакомых стенах, он ощущал невыносимый дискомфорт. Не спасал и Алоис. Все сдавливало, пугало, стесняло, и Сиэля тошнило. Он не хотел быть здесь. Или, по крайней мере, не здесь конкретно.       Кажется, отождествляя себя со Всем, Сиэль напрочь забыл о том, что на самом деле он Ничто. Его воспетая Наполненность была не более чем Пустотой, ведь стоило помнить, что Сиэль никогда никем не был. У него не было личности, не было желаний и, вполне вероятно, даже имени. Он не был своим именем. Никто никогда не дает имя Пустоте.       Возможно, Сиэль даже полноценно не был. Что он сейчас? Кто?       Он ведет плечом, игнорирует чужой голос и — надо же — сливается с общим потоком из кого-то и чего-то, будто наделен чем-то внутренним так же, как они все. Может быть, его наполняла ненависть к тем ублюдкам, зарытая под горой многолетней пыли, или ненависть к себе. Может быть, пытаясь оправдать данное ему имя и не подвести родителей, он не становился сильнее, а лишь бежал от собственного Я. Ведь, на самом деле, ничего из того, что он имел, не принадлежало ему в действительности. Ни привитая ненависть к себе, ни подаренное родителями имя, ни отточенный гувернантками ум, ни фамилия семьи, ни дом, ни этот свитер за страшно высокую цену, ни даже это тело. Все, что вправду принадлежало ему, — это ненависть к тем уродам, страх к людям, пролитые слезы и жуткие кошмары вместе с душераздирающими криками по ночам. На самом деле Сиэль действительно не был ничем большим, как эта травма. Ему принадлежала только ненависть, которую он самостоятельно взрастил в себе.       И то, что из него пытались вытравить единственную часть настоящего себя, раздирало изнутри больше, чем все остальное. Все, что было у Сиэля, — это ненависть.       Все, что есть у Сиэля, — это ненависть.       И вопрос только в том, что будет у Сиэля через время, кроме ненависти.       А это значило уже сейчас перестать гнаться за тем, что ему не нужно. Уже сейчас делать то, что нужно Ему.       А Ему нужно, пожалуй, пристанище для передышки. Восстановить силы, собраться с мыслями, наточить мечи и составить план. Ему нужно оружие и сила. Ему нужна защита. Все, что поможет сохранить себя и получить необходимое.       Что Ему не нужно, так это балласты и предатели, которые всадят нож в его спину при первой возможности, и это значило отсекать якоря. Сужать круг общения. Анализировать.       Например, те смешки за столом, к которому его привели. Фрэнк, восседающий рядом с Мэйлин, что-то рассказывал и параллельно показывал телефон. Клод смотрел внимательно, Ханна хихикала, Мэйлин краснела, а Финни очень пытался не обращать внимания. Сиэль поднял брови.       — Что это? — возможно, стоило допустить мысль, что это не его дело.       Было неважно, откровенно говоря. Он хотел знать, и уже поэтому глупо было бы молчать.       — О, ты же еще не знаешь, — Алоис усмехается, начиная искать что-то в собственном телефоне. — Комиссар слил очень интересные кадры. Погляди.       На фотографию Сиэль успел взглянуть лишь мельком, тут же отворачиваясь, уловив очертания.       — Формы у Керри, конечно… Так и не скажешь, — насмешливо замечает Ханна, отставляя кофе в сторону.       — У шлюх всегда хорошие формы, — отвечает Фрэнк.       — Она с Комом встречалась, чего еще было ожидать, — Алоис пожимает плечами так буднично, словно речь шла о погоде.       Не звоночек, а бой колоколов.       Сиэль чувствует дрожь, чувствует отвращение и едва различимый, маскирующийся под прочие эмоции, страх. А это — лишь еще один повод вспомнить, кто есть люди. Без иллюзорных надежд и розовых очков, преломляющих беспощадный свет. Он знает, что такое быть обманутым, знает, что такое быть выставленным в подобном свете, поэтому не может питать к этой ситуации ничего, кроме отвращения — еще большего, расширяющегося до исполинских габаритов — к Комиссару. Фантомное жжение метки на спине напоминает о ненависти и обещании, данных самому себе. Отсекать якоря и сжигать мосты. И вырезанный крест на собственном теле — шрам в память о том, благодаря кому он попал в этот небольшой, кровожадный мир, не став добычей.       Сиэлю больно, определенно, Сиэль не хочет перечеркивать эту страницу и возводить баррикады между ними. Ставить точку здесь — потрошить себя же. Алоис сделал для него больше, чем можно себе представить. И этот стол был временным пристанищем, почти что отчим домом в здешнем мире.       Но Сиэль видит, что это не первое натяжение веревки. Помнит ровный тон Клода: «Может, это твой дружок?». И видит безжалостный блеск глаз, упертых в телефон. Девушка Комиссара не была шлюхой, но, кажется, плохо разбиралась в людях.       — Это отвратительно, — его голос не звучит громко, но и не дрожит.       — Даже так, — смеется Фрэнк. — Ну, ничего, у всех разные вкусы.       — Нет, — Сиэль отступает на шаг. — Отвратительно лишь то, что Комиссар слил свою же девушку, чтобы отвести внимание от собственных поступков и подняться в глазах таких же животных за ее счет. И то, что вы оказались такими же животными.       Сиэль стискивает зубы и разворачивается, пытаясь игнорировать взгляды в спину.       Так нужно. Ему, а не тому зашуганному мальчишке, который боится внимания и всегда молчит.       Только мальчишка болезненно воет. Ничего. Ему осталось недолго. Он жутко сентиментален, привязывается к каждому встречному и ищет защиту под чужим крылом. А Сиэль умеет только ненавидеть так сильно, что придушит собственными руками. И сейчас он готов душить мальчишку, что боязно сторонится света внешнего мира и укрывается обломками кокона.       Все закончится. Он встанет на ноги и поднимет взгляд, потому что… пора бы уже. Только, наверное, ему все же нужно восстановить силы прежде этого.       Ему чудится боль, ползучая и шипящая, она заполняет его грудь и обвивает сердце, сжимает, как змея добычу. И Сиэль сглатывает ком, принимая эту боль. Привыкнет. Он умеет привыкать к боли. Обычно она поглощается, рассеивается по всему телу, как искры света, и Сиэль впитывает ее. Становится ею. И сейчас нужно лишь подождать.       Нужно, нужно, нужно… Ему нужно так много. Так много, что невозможно для его тела. Нужно стать сильнее, нужно оборвать все цепи, нужно впитать боль, нужно спасти себя, нужно выбиться в свет, нужно найти оружие, нужно, нужно, нужно бесконечно.       И он не может ничего, на самом деле. Сиэль нуждается в прибежище, чтобы залатать раны и собраться.       Сиэль почти бессознательно берет путь к пустому столу возле стены, на котором никогда не бывает никого, кроме Еретика. Сиэлю нужен Себастьян, и он в шаге от желаемого.       В действительности — значительно дальше. До его стола — полсотни футов через кишащую студентами столовую, ведь перемена едва началась. Ничего еще не улеглось.       Последний рубеж до пристанища. Он выстоял бой, осталось лишь преодолеть дебри леса до хижины.       Возникает проблема: лес обитаем, и звери в нем до жути голодные.       Чьи-то загребущие руки, схватившие его, словно волчья пасть, заставляют вздрогнуть в первую очередь. А затем волна злости, обусловленной то ли бесчестным захватом его уязвимого тела, то ли отдалением от пристанища, накрывает его с головой. Захлестывает, подчиняет и наполняет оболочку, заставляя в истерическом порыве рваться от чужих прикосновений, нежеланных и грубых, до боли знакомых.       — Остынь, мелкий! Это я, успокойся!       Даже определение Роса не разгоняет морок, потому что Сиэль не хочет чувствовать чьи бы то ни было касания.       — Убери руки! — голос, срывающийся на рычание, неосознанно громкий.       Небрежные, сильные, довлеющие… образы из кошмаров, лапающие его тело, как дешевую проститутку. Беззащитность и жалкое сопротивление, заставляющие их смеяться.       Сиэль не знает, в какой момент медвежий капкан разжали, но он выскочил в эту же секунду и повернулся к угрозе лицом. Между ним и растерянным Росом — ничего, кроме громкого дыхания Сиэля, поглощаемого окружающим шумом. Будто могло быть что-то еще.       — Что… — бормочет Сиэль с таким непониманием, словно только очнулся от аффекта и не помнил ничего из происходящего. — Что ты делаешь?..       Что делал Рос — вопрос чуть менее интересный, чем действия самого Сиэля, но то лишь глупые условности и призраки прошлого, восставшие через много лет.       Искомый остов отдаляется внезапной преградой, и это действительно похоже на схватку с волком — более сильным, опасным и клыкастым.       — Это ты что делаешь?! — впрочем, образ рушится одной лишь интонацией. — Я думал, уже опять приступ какой-то!       Сбитое дыхание медленно выравнивается, и Сиэль берет под контроль свое тело.       — Не нужно трогать людей без разрешения.       — Бля, я ж не думал, что ты так отреагируешь, — Рос тоже выдыхает и подходит ближе, обхватывая за плечи. — И вообще, мелкий, есть серьезный разговор.       Пытаясь проглотить отвращение, Сиэль морщится и передергивает плечами, будто это может помочь. Конечно не может. Рос не знает о личном пространстве ничего, будь это хоть Себастьян, хоть Сиэль. А потому — остается либо нагрубить, либо поскорее покончить с этим. Сиэль не знает, как раньше не замечал всего происходящего, но его окружение — ужасно отталкивающее. Ему в самом деле хотелось в общество Еретика, который не смеется над чужими личными фотографиями и для которого личное пространство — не пустой звук. Ему не нужна поддержка, совет или осуждение, не нужна лекция морали и тонна нравоучений о том, как важны родители и что добро спасет мир. Ему нужен Еретик, которому все это будет неважно.       Как оказалось, уже на этом этапе есть преграды.       — Короче, — Рос подталкивает ненавязчиво, уводя к выходу из столовой. — Мелкий, дела такие. Тебе надо заканчивать тусить с Еретиком.       Уловив взгляд Сиэля, в котором смешалось удивление, непонимание и возмущение, Рос поспешил прежде него объясниться:       — Бля, я понимаю, тебе это не нравится. Но, во-первых, он уже заебался решать проблемы, которые ты ему создаешь. Да, ты неспециально его подставляешь, но ему же в итоге все разгребать. И во-вторых, ну, будем честны, с ним вообще лучше не общаться. Зуб даю, ему на тебя вообще плевать. Сечешь? Без шуток, надо просто отъебаться от него.       Столько великодушия в этих словах, сколько и малодушия. Наверное, Сиэль не ожидал этого. Он мало чего ожидал от разговора в целом, однако еще одного «но» в общении с Себастьяном — точно нет. Рос же… сам с ним общается? Сам в друзья набивается, так какого черта? Сиэль не вполне знается в местных переплетениях и устоях, но он не слепой идиот — дело совсем не в заботе о бедном мальчике, которому разобьет сердце злой и страшный Еретик.       — Если бы не я, медсестра и твои родаки, его бы тут уже прикончили. Серьезно. Ясен пень, ты королевская свита и все такое, привилегий выше крыши, но ты же понимаешь, какое влияние имеешь тут на всех. Помнишь, как Человек-паук говорил? «С большой силой приходит большая ответственность», врубись, мелкий.       Сюрприз. Достаточно злой сюрприз, что-то вроде кота в мешке, для Сиэля особенно неприятно.       Внутри должны были быть эмоции: гнев, возмущение, злость или элементарное недовольство — ведь это тот же этюд: за него снова решают и выбирают круг общения. Быть настолько ведомым, что не определять даже собственных знакомых — так унизительно, что Сиэля передергивает. Он примыкает, как влитой, к общей отлаженной схеме, но не потому, что идеально вписывается, а потому, что столь незначителен и бесполезен, что не мешается — пусть стоит.       Это переходит границы.       Сиэль кивает, непонятно что подтверждая, и усмехается. Вообще-то, совсем невесело, соединяя пустоту с отчаянием. Взболтать, но не смешивать. Час пробил, гильотина сорвалась, пора рубить все нити и говорить уже сейчас, пока не стало поздно кричать.       — Ты ведь сам с ним общаешься, — смех рвет речь на конце. — Боже… — снова — заливисто и навзрыд.       Сиэль выскальзывает из чужой хватки и глушит истерический смех, саднящий горло.       — Иди к черту, Рос. Просто… иди к черту. Это вообще не тебе говорить! Пусть он сам пошлет меня, раз я доставляю ему столько проблем. Я не собираюсь слышать это от тебя.       На этом — весь их глупый разговор.       «Он заебался решать проблемы, которые ты ему создаешь». Магнит для проблем, да… Помнит. Не первый раз слышит.       Сиэль снова не слушает ответ и уходит туда, куда собирался изначально. Это все так выматывало, так иссушало, что ни сил, ни эмоций уже не оставалось. Отстаивать себя сложнее, чем он мог подумать, и намного сложнее, чем зарываться головой в песок и позволять другим управлять его жизнью. Может…       Или не может. Пора бы уже, так ведь? Ему нужна Сила, а Сила плевать хотела на него и его слабости. Пан или пропал.       Проблема только в доступности этой силы, на пути к которой вырисовывается все больше труднопроходимых терний и перипетий: до нее безумно сложно добраться и будет еще сложнее, когда он действительно доберется. Сиэль прикрывает глаза от избытка ощущений, потому что ему кажется, что тело рвет на куски. Безраздельная ноша и поваленная веха в том мире, где без опоры не выстоять. Все скоротечно, но секунды вмещают в себя не один час.       А дюймы — не одну сотню футов.       Он преодолевает жуткий лес, выживает после нападения волка (хотя, кажется, кровотечение не останавливается, именно поэтому Сиэль чувствует себя столь обессиленным), достигает наконец желанную хижину. И между ними — лишь пара шагов. Он подоспел аккурат в момент, когда Себастьян собирался уходить, и лишь его внимательность, наблюдательность, уловившая мальчишку краем глаза, не дала стремительно покинуть столовую.       Сиэль остановился в двух шагах под взглядом Себастьяна — исключительным взглядом, который не повторить никакому подражателю с бесталанным исполнением — и только сейчас понял: он не знает, что говорить. И действительно, хочет ли говорить Себастьян после всего. Он никогда не выражает эмоций, и Сиэлю втройне сложнее сориентироваться. Ни по взгляду, ни по жестам, ни по ауре нельзя сказать, что в чужой голове.       Может быть, прошла минута безмолвных гляделок, которые Сиэль боялся попросту прервать: это было бы сравнимо с шагом за Рубикон, восхождением на поле боя сразу и безраздумно, с одним лишь затупленным мечом. Это было непредсказуемо, опасно и пугающе. Сиэль не знал, чего именно опасался, ведь теперь, имея чуть более детальное представление о нем, он перестал бояться Себастьяна в целом: тот безобиден, покуда его не начинают душить. А сейчас… возможно, страх был вовсе не перед ним. Страх был перед вероятным исходом диалога.       Сиэль не рискнет первым сказать что-либо, да и ему, как и всякому раненому бойцу, откровенно нечего сказать. Ход за Себастьяном, но и тот молчал, как рыба… как сибас. Забавная игра созвучий, но Сиэлю нисколько не весело.       Однако Себастьяну (Еретику?) надоедает первому, и он прерывает зрительный контакт, поправив ремешок сумки на плече.       — Только не свались опять с приступом. Я курить.       Снова замечание смешливое, и снова Сиэлю несмешно. Он молча устремляется за Себастьяном, покидая столовую.

***

      — Я ведь говорил, с этим телом не так легко управляться. Оно… требовательно, — Сиэль приподнимает уголок губ, это смотрится печально вкупе с опущенным взглядом.       Еще печальнее выглядит туалет, в котором догорала энергосберегающая лампочка, с ободранной керамической плиткой на столешнице — тошнотворное зрелище. Напрягало каждое шарканье этой столешницы, даже когда на ней сидел Сиэль, тот при всей своей незначительности веса умудрялся не ощущать себя в безопасности. Но он сидел, ведь вряд ли могло произойти что-то хуже, чем все прошедшее.       Хладная плитка приводила в себя и Себастьяна, делающего очередную затяжку. Он на столешницу опирался лишь бедром, вел диалог с рядом сидящим Сиэлем и курил так расслабленно, будто жизнь вокруг полна наслаждения. Это потешало, но и заигрываться не стоило.       — Да, я… не думал об этом, на самом деле, — но зрительный контакт не устанавливался уже несколько минут кряду. — Что тело бывает дефективным. На моем заживали даже гематомы от того выблядка. Я выпивал всю барную стойку за ночь, курил пачками и не спал, но ничего не брало. Телу вообще без разницы было.       — Ты свои синяки под глазами видел? — Сиэль поднимает бровь.       — Это неизбежность. Приходится жертвовать бесценной красотой.       Оспорить сказанное — желание вселенского масштаба, и несмотря на согласие подсознательного уровня, в ответ Сиэль лишь усмехается.       — Не льсти себе. До красоты тебе еще далеко.       Себастьян мимолетно удивляется.       — Лжешь.       — Приходится, — Сиэль пожимает плечами, игнорируя покалывание в грудной клетке. — Не замечал, что хорошо живется только тем, кто лжет?       Вообще-то это не вполне осознанно. Он намеревался не затрагивать тему семьи ровно столько, сколько она будет болеть — а это ближайшая вечность без права на помилование. Но и Себастьян — откровенен до жути. У Сиэля до сих пор ощущение, что дома реальность обглодала его до костей, пережевала и выплюнула, наспех слепив из мессива нечто еще более безобразное, чем прежде, и восприятие такой фигурки совсем другое. Либо она видит мир иным, либо мир тоже оказался обедом реальности. Здесь все было настолько другим, что Сиэль не представлял, как раньше был настолько слеп. И не понимал, почему Себастьян не безразлично пялится в окно, настоятельно рекомендуя отвалить. Он много чего не осознавал до конца, ведь все до сих пор казалось сном воспаленного мозга. Скоро он проснется и перестанет видеть перед собой Еретика, выдыхающего личные мысли вместе с дымом. Проснется в семье, где ему не врали столько лет без тени совести, где его брат не будет властным лжецом с манией контроля, а Сиэля будут поздравлять с днем рождения, не созывая все сливки общества в поместье.       — М, — между тем подает голос Себастьян, делая затяжку. — Я предчувствую душеизлияние. Сиэль, я похож на человека, который умеет поддерживать?       Сиэль делает выпад слишком резко:       — Нет, — на его голос даже взгляд обращают, но ненадолго. Себастьян не поворачивается к нему, возможно, поэтому Сиэлю легче звучать уверенно. — Мне не нужна поддержка.       Только с другой стороны — вовсе беззвучная усмешка, такая неуместная, что сомнений нет: она больше от Еретика, чем от Себастьяна.       — Что тогда?       — Ничего, — Сиэль сводит взгляд на трещины потолка и расслабляет плечи.       Дело не в том, что он оказался неприспособленным, но было в этом нечто беспомощное и нисколько не трогательное. Сиэль попал в самый разгар битвы безоружным, растеряв все шансы. Ни восставшие из прошлого кошмары (не дающие и вдоха сделать в полную силу), ни потеря убежища в лице родного дома, ни родительская многолетняя ложь, ни собственная беспомощность, ни потеря (отречение, на самом-то деле) тех, кого он почти считал друзьями, не вызывали в Сиэле ничего. Все заглушалось вместе с удовольствием от того, что Себастьян с ним разговаривал, а не слал ко всем чертям. Все было в той мере бесцветно, чтобы не тревожить его душу никоим образом. Он плавал в ненависти, словно в просторах океана, и ледяная вода иглами впивалась в кожу, замораживала легкие — удушье сковывало его. Одежда впитывала холод океана, и берега было не видно.       И, возможно, желания глушились в той же степени. Что нужно Сиэлю, если не поддержка? Он не уверен, но, откидывая голову назад и закрывая глаза, кое-что он может сказать:       — Я хочу потеряться.       «Исчезнуть», пожалуй, слишком громкое слово для того, кто никогда и не существовал (и нашел ли он себя, чтобы желать потеряться?).       Себастьян ограничивается простым кивком, после которого не следует ничего.       Сиэль не представляет, куда его приведет эта дорога, и Еретика тоже сложно назвать человеком сведущим. Он не знает, вырастет ли он из своей ненависти и станет ли чем-то большим, и Себастьян тоже. Это похоже на безрассудство: сесть на случайный поезд и узнать, что твой попутчик тоже не в курсе, куда он едет.       С ними так же, верно. Они не вместе, но им по пути.       — Сегодня понедельник, — через минуту подмечает Себастьян. — Мы идем?       — Да, — выдыхает Сиэль. — Только… у тебя дома моя кофта осталась. Мне нужно забрать ее.       — После пар?       — Не хочу на пары. Идем сейчас.       — Идем, — Себастьян выбрасывает сигарету. — Главное не попасться мистеру Идену.       В нем чудовищное количество неосмотрительности — главным образом внутри и очень мало во вне.

***

      Будь Сиэль при рассудке, его бы обязательно напрягло поведение Еретика: хотя и странности обнаруживались, скорее, на интуитивном уровне, все оно сейчас было жутко необычным.       Однако — Себастьян не молчит и даже не помалкивает, и Сиэль принимает это как должное. Куда его ведут — тоже загадка.       То, как под его ногами звучал асфальт, привлекало гораздо больше внимания, и Сиэль впервые не слушал Себастьяна.       Правильно ли он поступил с Алоисом и остальными, поддавшись сиюминутному порыву уберечь себя от еще одних животных? Разве они ими были? Сиэль всегда боялся тех, кто сильнее, от этого его не избавила даже кровь сильного на руках. У него было два пути: либо и дальше трястись и преклоняться перед ними, либо стать тем, кого боялся. Но он не стал, как бы ни пытался. Не стал ни на шаг ближе к Себастьяну и даже к Ричу, не возымел даже отголоска той силы. И это… угнетало. Эта Сила окружала его с самого детства, но он не научился с ней управляться. Не взаимодействовал, не пытался, просто пропускал сквозь себя, принимал, как вода, словно Сила была в совершенстве аэродинамичной. Сиэль просто отводил взгляд.       Тот же Комиссар, не обладавший ни граммом Силы, был среди сильных. Мерзкий, бесчестный, но долгое время он имел власть. Ему сходило с рук все, что он делал, лишь потому что Сила Себастьяна была подавлена, связана по рукам и с заклеенным ртом. И это устраивало всех, даже чертову Вселенную с отвратительным чувством юмора и справедливости. И ничто из причиненного ущерба не окупало тех издевательств, которые терпел Себастьян. Комиссар — одна из первых фигур на доске, давний носитель власти, но уже не самых честных правил.       Это все напоминало затянувшуюся партию в «дурака». Где Король был не королем, но тузом, бьющим все. Студенты делились на группы, устанавливали иерархию, рдели за порядок, поэтому четко разделяли свою зону влияния. Какой бы сильной ни была карта короля, но и она бьет только свою масть. Вся королевская свита — лишь козырная масть. И все остальные бьются лишь в пределах своих мастей, их достоинство имело вес только в рамках определенного круга. Однако…       Была карта, которая била абсолютно все, включая козырного туза. Себастьяну было плевать и на масть, и на достоинство, но — он никогда не ходил первым. Лишь отбивал.       Параллели занятные, а размышления на темы далекие, будто эта самая карта не шла с ним рядом и не рассказывала о чем-то, — вовсе бескультурье. Сиэль думает об университете, о семье, о сектантах, но совершенно не знает, куда его ведут.       В какой момент Себастьян замолк и закурил — он тоже не уловил. Сейчас Сиэль, несомненно, был, скорее, внутри, чем во вне, хотя номинально все еще был жив. Все происходящее если и казалось реальным, то лишь потому, что Сиэль находил это таким же безобразным, как и все настоящее. Реальность действительно была дамой премерзкой, похуже тети Фрэнсис или куратора их группы, однако была таким же пожизненным, неотлучным спутником, как и сигарета в руках Себастьяна. Как клеймо на спине Сиэля. Необходимым, значимым и отвратным.       В одно мгновение и воздух стал прохладнее, свежее, влажнее. Сиэль не следил за дорогой, понятия не имел, куда они пришли, но, впрочем, вряд ли он замечал и это. Будь он при рассудке, мог бы предположить, что пришли они к одному из берегов Темзы или другому водоему, который он видел впервые.       Только когда под ногами заскрипел деревянный помост, Сиэль свел взгляд с ног на воду и солнечные блики на ее поверхности. Те скользили, подстраивались, однако отблески были не более привлекательны, чем плесень. Паразитизм противного на величественном. Слишком много Сиэль Фантомхайв имеет с паразитизмом, дилетант.       Куда бы ни лег взгляд, ничто не цепляло. Сиэль не был глупым, не был наивным и был способен на простейшие умозаключения: в этот раз за его спиной никого. Не физически, разумеется, ведь сейчас за ней молча стоял Себастьян. Но Сиэль достаточно разумен и зрел, чтобы понимать: никто и не обещал. А единственный, кто говорил об этом… совсем не тот, кем был. В этом есть и свои плюсы, верно: если никого нет за спиной, то в спину не последует удар.       Даже если виды вокруг не смогли вытащить Сиэля из раздумий, то внезапные прикосновения Себастьяна не могли не напугать. Замешательство Сиэля началось сразу с ощущений, потому что он до сих пор не хотел чувствовать ничьих прикосновений, и смятение нарастало от осознания, что прикосновения Себастьяна — кто бы ждал?       Однако они прекратились прежде, чем Сиэль успел бы сообразить что-либо. Стало понятно лишь то, что из его карманов вытащили телефон, все же купленный отцом, и кошелек. И пока он собирал мысли воедино, чтобы выдать что-то вразумительное, опасения сбылись: если кто-то есть за спиной, то в любой момент стоит ждать удара.       Удар последовал.       Толчок вперед, и Сиэль падает ровно на гладь воды, которая тут же поглощает его. Ледяная, отрезвляющая, плотная до ужаса среда выбивает из легких немногочисленный воздух, и нелепые движения руками — тщетная попытка сражаться. Сотни игл, впившихся в кожу, были тем самым океаном, но на этот раз от и до материальным. Сиэль теряется. Вода обволакивает. Холод пробирает до костей.       Deus ex machina — паника не успела захватить с головой. Его вытянули. За шкирку, как глупого котенка, будто сам поток воды выплюнул его обратно на помост. И ветер, окативший его дополнительным холодом, привел в чувства окончательно. Сиэль судорожно стал захватывать воздух.       — Ты… — кашель прервал назревающую тираду.       Себастьян держал шиворот, терпеливо ждал, когда Сиэль откашляет воду, и был настолько пугающе осязаем, что можно было прикоснуться. Схватить за выпирающее колено и впиться пальцами — неосознанно, но ощутимо. В отличие от воды, Себастьян был жутко твердым.       И сжать колено еще сильнее, когда пришло осознание, — тоже, можно.       — Какого черта?! Ты идиот?!       Себастьян усмехается: «ни одного мата, ну надо же», и Сиэль явственно ощущает перемены: больше ничего от того несвойственного, живого поведения. Себастьян снова воплощение бездушности и Силы.       — Во-первых, — он отпускает шиворот, — что бы у тебя ни произошло, это не причина выпадать из реального мира. Во-вторых, я терпеть не могу, когда меня не слушают.       — Я слушал! — ложь.       — Я тебе десять минут сказки про принцесс рассказывал. Приди в себя, истеричка.       — Да ты!.. Ты вообще придурок?! На улице зима! Вода ледяная! Ты полоумный?!       — Именно поэтому я тебя вытащил почти сразу. Поверь, я был бы рад оставить тебя барахтаться.       — Сволочь. Если я с пневмонией слягу — будешь сам лечить!       — Я в ужасе. Поднимайся уже, — наконец Себастьян выравнивается, и Сиэль отпускает его колено.       Солнце, безвкусно поблескивающее на поверхности воды, выглядело ничуть не лучше, ложась на мокрые волосы Сиэля и его же кожу. И хотя он до сих пор был не в себе, потрясенный неожиданным ударом, но абсолютно точно мог ощутить злость, текущую в крови. Это было невыразимо безмозглым поступком. Ни Алоис, ни Рос, никто из тех, кого он послал, не совершил бы такого идиотизма.       — Мудак, — едва слышно шепчет Сиэль, все-таки поднимаясь на ноги.       Его несло, в крови до сих пор кипела ярость, которая концентрировалась на пальцах, и он замахивается. Хлесткий удар по чужой щеке. Сиэль поднимает взгляд на Себастьяна. Тот удивленно поднимает брови — и это максимум эмоций, которые Сиэль мог видеть на его лице.       — Я, по-твоему, собака какая-то? Или кот бродячий, чтобы скидывать меня в воду?       Но в ответ — усмешка.       — Может быть. Сиэль, — собственное имя выбивает Сиэля из колеи, и он видимо теряется, когда Себастьян склоняется, — как бы там ни было, я всего лишь привел тебя в чувства. Я не прошу благодарности, но бить — совсем уж наглость. К тому же сейчас ты действительно похож на мокрого кота, и это не комплимент.       Себастьян — идиот. Сиэль принимает это как данность, поэтому лишь зло шипит и отстраняется. От греха подальше уходит с помоста, но намерение к чертям уйти прерывает голос Себастьяна:       — Стой, — спокойный.       В противовес — внезапное ощущение груза на голове и плечах. Сиэль удивленно сдвинул ткань чужого пальто с лица, устремляя взгляд на оказавшегося рядом Себастьяна.       — Зима на улице, — его менторский тон контрастировал с ироничным взглядом. — Вода ледяная. А если с пневмонией сляжешь?       Он сунул в руки телефон с кошельком, вытащенные несколько минут назад, и, тяжело вздохнув, двинулся вперед.       — И кто тут еще полоумный? Совсем не думаешь, — не переставая отчитывать.       Его точно выбросило в параллельную реальность. Чужое поведение выбивало из колеи, но, разумеется, Себастьян никогда не подчинялся никаким правилам. Это нормально — не понимать его действий и мотивов. Однако… Есть вопрос, который необходимо задать.       — Ты слышал про фотографии Керри?       И ответ — более чем ожидаем.       — Кто это?       Конечно. Сиэль стискивает края пальто, кивает собственным мыслям и неспешно идет следом за Себастьяном.       Энтропия всегда растущая, но — не все подлежит хаосу.

***

      Пальто Себастьяна успевает впитать влагу, когда они все же заходят в его квартиру. Что-то, бесспорно, было не так, но Сиэль ощущал лишь трепет от осознания, что он действительно сюда вернулся. Желание, накрывшее его еще две недели назад, обрело плоть, воплощалось прямо сейчас, и Сиэль должен был испытывать что-то глубже, чем поверхностная радость. Но он претерпел не в пример много, чтобы источать все те же эмоции.       Господь увещевал избегать Тьму и все ее воплощения. И если эта Сила была от Дьявола, а не от Бога, то Сиэль мог считаться поклонником Дьявола? Сиэль был бы последним лжецом, если бы все обстояло так. Самообман дорого обходится, но сейчас он привел к бедной квартире трущоб Лондона — а это уже ценнее всего, что мог предложить Всевышний.       Сиэль несмело снимает пальто с головы, внимательно осматривая пространство. В прошлый раз он был слишком не в себе, чтобы обращать внимание на окружающее, но ведь это было не менее важно. Скинув обувь, он прошел чуть дальше по коридору. Взгляд скользнул по бледно-зеленым стенам, дверям из темного дерева без единой царапины, однако коридор совершенно пуст. Только комод у входа, на котором засох нерасцветший папоротник.       Пальто Сиэль аккуратно передал Себастьяну. Стало холоднее.       — Иди в гостиную.       Гостиная была почти совмещена с кухней — их разделяла лишь перегородка, это Сиэль запомнил. В конце коридора.       Хотя ему было безумно интересно посмотреть остальные комнаты, он посчитал это пределом наглости и тихо проследовал в гостиную. Сиэль подметил, что в доме удивительно чисто. Вероятно, именно за этот счет квартира, при всей своей бедности, выглядела вполне приемлемо.       Здесь тоже было пусто. Квартира Себастьяна — не иначе как радость минимализма, не одаренная никакими приукрашиваниями. Лишь диван, стол, дверь на балкон да книжный шкаф.       Сиэль с интересом осматривал коллекцию книг — это была целая домашняя библиотека, не меньше. Немецкая классика, английская поэзия, философские трактаты, книги по квантовой механике… Интересно, прочитано ли все это? Или куплено на распродаже да поставлено на полку как декор? Действительно любопытно, ведь… это бы означало широкий кругозор и эрудированность. Себастьян никогда не был похож на глупого человека, но и в полной мере умным он не казался. Впрочем, это было в его духе — не показывать весь максимум своих возможностей.       Не стоило исключать и того, что это просто наследство от прошлых хозяев.       — В этот раз без чая, — внезапно прозвучал голос Себастьяна.       Тот возник из коридора и кинул забытую кофту Сиэля на диван.       — Грейся на солнце.       А это — уже более насмешливо.       Сиэль повел бровью и настороженно подошел взять свою кофту. Однако осознание того, что она осталась нетронутой и запах сигарет с алкоголем до сих пор можно было уловить без труда, заставил усмехнуться. Хорошо. Хоть что-то осталось.       Себастьян открыл дверь на балкон, и Сиэль с удивлением наблюдал, как через нее в комнату юркнула кошка и важно стала идти на кухню, но замерла, завидев его. О, господи.       — Ну привет, — натянуто усмехнулся Сиэль. — Ты же говорил, что она тут почти не бывает.       — Почти. Но все же приходит.       Сиэль ощутил щекотливый рой в носоглотке, но промолчал. Ему повезло прийти в нужный момент, как иначе.       И хотя с кошками его отношения оставляли желать лучшего, но в каком-то роде это даже очаровывало. Себастьян был не последним мудаком и мог питать к кому-либо теплые чувства.       — Не думал, что ты любишь кошек, — он усмехается.       — Не люблю, — Себастьян же не звучит довольно. — Но это взаимно. Она меня тоже не переносит.       — Так и не скажешь. Выглядит ухоженной.       Сиэль, игнорируя аллергические проявления, подходит ближе к кошке, однако та агрессивно шипит. Рассматривать придется издалека. Себастьян усмехается:       — У нее хороший вкус на людей.       Затем он уходит к кухонным шкафчикам, выуживая оттуда сухой корм.       — То, что я ее не люблю, не значит, что я за ней не ухаживаю.       Позиция до сих пор странная, но, кажется, Сиэль начинал понимать.       — Как она у тебя появилась?       — На улице нашел. Домой шел после бара, увидел и притащил в квартиру.       Сиэль непроизвольно чихает, но усмехается.       — Благородно.       — Тупо, — раздражение в голосе Себастьяна было неожиданным. — Притащил по пьяни, теперь возиться приходится жутко.       — И все-таки, — отводя взгляд на книжную полку, Сиэль ведет плечом, — ты ведь мог ее выбросить туда же, откуда и подобрал.       — Я похож на безответственного ребенка? — Себастьян иронично поднимает бровь. — Увы, но не она виновата в том, что я подшофе головой не думал и решил принести ее домой.       Улыбка, играющая на лице Сиэля, отдавала чем-то тоскливым. Может быть, Себастьян не умел испытывать чувства и быть человеком в полной мере, но даже он руководствовался моральными принципами. Или отголосками своей травмы… приемные родители, что забрали из детдома, издевались и по итогу спихнули в бедлам, полностью разрушив жизнь, выбросив его, словно бракованную игрушку. Наверное, Себастьян слишком хорошо знал, каково это, чтобы не поступать так же.       Почему же Габриэль не мог? Он прекрасно знал, каково быть слабым и подчиняющимся, быть в проигрышной позиции и не иметь никакой возможности спасти себя… Почему же он позволил себе стать тем, кого ненавидел?       И — не становится ли Сиэль таким же?       Это не было сценарием фильма, что пугало больше всего. Сиэль не знал, чем он был. Зачем он был. Станет ли он чем-то значимым, чтобы так пытаться?       Дрожь, пробежавшая по телу не то от холода, не то от мыслей, заставила вздрогнуть. Что-то ведь было в этом? В этом должен быть смысл?       Сиэль бесцеремонно падает на диван, чувствуя, как ткань под ним впитывает воду. Но это мало волновало. Он снова уходил в себя, и это было неостановимо. Тяжесть в груди, пересохшее горло и внешний холод вгоняли в какое-то отчаяние, похожее на состояние перед истерикой.       Но слез в нем, казалось, не оставалось. Даже если бы он собрался реветь, то ничего не получилось бы.       Внезапная тень, преградившая солнце, отвлекла Сиэля, и он поднял взгляд.       — Если собрался рыдать, — Себастьян, облокотившись на спинку дивана, снова стоит с сигаретой, — то не на диване.       — Не собрался я рыдать, — хмурится Сиэль и отворачивается обратно к книжной полке. — Просто думаю.       — Господи. О чем опять?       — Тебе-то какая разница?       — Никакая, честно говоря, но пока ты лежишь на моем диване полумертвый, ты меня напрягаешь.       — Могу уйти, если так мешаю.       Себастьян лишь тяжело вздыхает.       — Боже. Вытри сопли, бедный брошенный мальчишка, что за нытье?       Сиэль снова ощущает подступающую злость, и она слабо поддается контролю. Злость поглощающая, первородная, доначальная — верховодствующая.       — Да иди ты к чертям, сволочь. Ты знаешь, что у меня было? Знаешь, что происходит? — его голос становится громче, и тело напрягается. — Ты понятия не имеешь, каково быть неоднократно изнасилованным толпой мужиков в мантиях и слушать, что таким образом тебя очищают. Потом оказывается, что убийцей был не твой брат, а ты, и вместо того, чтобы сводить меня к проклятому психиатру они решили, что будет лучше врать мне до конца жизни! Я просто не могу поверить, что все это происходит со мной, это похоже на кошмарный сон.       Сиэль выдохся, осознав, что именно говорит Себастьяну, и поджал губы. Черт. Лишнее. Совершенно лишнее.       Но Себастьян не выглядит так, будто его окатили горой признаний и чудовищных подробностей. Не так, будто Сиэль обвинил его в том, что он понятия не имеет, каково быть обманутым и убийцей. Уж Себастьян знает.       — Ну, — он делает затяжку, — могу заверить, что проснуться ты не сможешь. Это не сон.       Снова усмешка, но она отдает печалью и чем-то странно личным. Неправильным, ведь это совершенно не принадлежало Еретику. Ни на долю.       Возможно, это тоже понимание. Возможно, когда-то он лежал на этом же диване и надеялся проснуться от затяжного кошмара, но не получилось и до сих пор.       — Не собираешься же ты до конца жизни плакаться и копаться в своих мыслях?       — Я не знаю, — Сиэль сознается, не раздумывая. — Я без понятия, Себастьян. Я даже не знаю, что теперь настоящее. Они могли врать мне о чем угодно. Завтра окажется, что я даже не Сиэль. Что вообще не было никаких сектантов, и это был просто какой-то эксперимент. Я не понимаю, чему можно верить.       Себастьян снова усмехается, горько и фальшиво.       — Я тоже, — он стряхивает пепел прямо в ладонь, скрытую перчаткой. — Но долго прятать голову в песок у тебя не получится. Нужно что-то делать.       Кошка бесшумно покидает квартиру через балкон, а Сиэль сжимает руки на мокрой ткани. На фоне щелкает закипевший чайник.       — Я знаю, — Сиэль сглатывает. — Но я не понимаю, что делать. И это давит. Все похоже на сон, и я знаю, что должен что-то делать со всем этим, но я не понимаю. И мне кажется, что меня сожрут, если я не пойму.       Речь смолкает, но Себастьян не отвечает — знает, что это не конец.       Сиэль говорит. Говорит много, говорит несвязные вещи и совсем глупые. Говорит все, что приходит в голову, будто это может быть безопасно.       Его речь сбивчивая и нестабильная — то он шепчет и шипит, то звучит совсем безразлично. Но это длится достаточно долго, чтобы Себастьян успел докурить сигарету.       — Я не знаю, — и Сиэль иссыхает, выжав из себя все соки. — Ничего не знаю. Это просто… смешно. Мне кажется, внутри меня просто какая-то дрянь, и я не могу ее спрятать. Я пытался. Сто раз. Пытался быть хорошим сыном, успешным учеником, послушным ребенком и никогда никому не доставлять неудобств, но… оно вырывается. Понимаешь? Хороший ребенок не убивает людей, не дает другим пощечины и не ссорится с родителями. Я не понимаю. Я не знаю, кто я.       Голос Сиэль срывается, и это — последнее, что он мог из себя выдавить. Молчаливая пауза длится недолго.       Себастьян чувствует. И Себастьян задумчиво кивает, медленно и долго, но больше не усмехается. Сигарета докурена. Сиэль не ждет ответа, но он следует. Негромкий и краткий, однако он ставит точку.       — Я тоже.       И Сиэль закрывает глаза. Горит последний монастырь.