Альма-матер

      Мелькающие виды в широком окне автобуса Сиэлю не казались столь же привлекательными, как это бывало обычно. Возможно, причина крылась в давшей о себе знать аллергии, которая начала брать через недолгий час диалогов, и в медленно падающем настроении, что вовсе не было удивительно, и в забытой у Себастьяна кофте. Мало того, что он лишился денег и телефона, так еще и был вынужден ехать на пары без всего.       Он отворачивается от окна к рядом сидящему Себастьяну. Автобус был заполнен, и лучше, чтобы знакомых лиц здесь не было: превратно истолковать их компанию вовсе не трудно. Сиэль сильнее съежился: холод, который пробирал его на кухне чужой квартиры, въелся так основательно, что Сиэль до сих пор мог чувствовать его колющее дыхание в своих конечностях. Может, на улице тоже похолодало, и куртка сейчас просто не справлялась. Решив отвлечься, он устало посмотрел на Себастьяна: тот совсем не выглядел так, будто ночь была бессонной — а она была, что Сиэль не только чувствовал, но и видел в своем отражении в зеркале, которое висело в темном коридоре бедной квартиры. Себастьян не был более усталым, чем обычно, даже синяки под глазами не изменились в цвете. Неделя начиналась скверно.       Сиэль помнил свои еще трезвые мысли о том, что в свете клуба Себастьян выглядел потрясающе, и находил несправедливым, что в дневном свете после бессонной ночи он не выглядел ни на толику хуже.       День обещал быть плохим, вот только меньше всего Сиэль хотел его окончания. Ему придется вернуться домой. Где отец наверняка готов высказать ему все менторские тирады, Габриэль будет метать недовольные взгляды от него к окружению, старательно показывая, что ему и дела нет до брата. И мать не отстанет с расспросами. А теперь ему еще и придется отчитываться, где он вообще был всю ночь, почему нет телефона и куда делись все банковские карты. Перспектива была пугающей, поэтому Сиэль решил не ступать в это болото раньше времени. Сейчас он ехал в автобусе до университета, а по правую руку восседал Себастьян (с немыслимой любезностью оплативший ему проезд, и Сиэль не представляет, как будет возвращать такой долг), у которого проблем было значительно больше, они были серьезнее. Если он и переживал, то не подавал никакого виду, поэтому Сиэль старался делать то же. Ему было неловко думать, что его проблемы вообще имели вес, особенно когда Себастьян был рядом.       И, несмотря на безупречную внешность, имел столько проблем, что из них было не вынырнуть. Сиэль смотрел, но все переставало казаться реальным. Что бы он чувствовал, будь он на месте Себастьяна? На месте, где странно осознавать, что было все, но в один момент проснулся — и нет ни черта. Где странно осознавать, что вещи помнят тебя лучше, чем люди. Где некому сказать о своих проблемах и понять, что за тебя их решит заботливый братец, всегда встающий на твою защиту.       И вполне вероятно, что именно поэтому Сиэль сейчас ехал именно с Себастьяном, а не кем-либо другим. В нем исключительная, превосходящая Сила, он полон Ею, сплошная полость для этой бездушной мощи, он был не этюдом в ее проявлении, но ее воплощением, укрощал в себе и пытался дышать тем же кислородом, что и люди вокруг, будто они одинаковы. Но это не так. Сиэль видит, что никогда Себастьян не мог быть наравне с остальными.       Сиэль ловил взгляд девушки с соседнего кресла, обращенный к читающему Себастьяну, и думал, что быть иначе просто не могло. Себастьян читал «Исповедь маски», был погружен настолько, что, казалось, ничего другого для него не существовало, даже тряска автобуса не была помехой. Когда его внимание не было обращено к Сиэлю, он, думалось, даже красивее. Погруженный, расслабленный, его мечи не готовились рубить головы, а взгляд не выражал всю ненависть Силы. А вот насчет отсутствия следов его образа жизни Сиэль все же погорячился. Едва заметный на воротнике черного пальто волос попался на не совсем внимательные глаза. Почему-то эта незначительная деталь портила всю картину, и разморенный рассудок не спавшего Сиэля раздражался этому сильнее обычного.       Не вполне осознанно тянущуюся к нему руку Себастьян перехватил вслепую. Только через пару секунд, оторвавшись от чтения, перевел взгляд на опешившего и вдруг проснувшегося юношу. В ответ на вопросительно поднятую бровь Сиэль стойко выдержал смущение и невозмутимо произнес:       — Я хотел убрать волос на пальто.       Отпустив его руку, Себастьян выдохнул:       — Для этого есть рот, — и сам потянулся к воротнику, убирая раздражающую деталь.       Подпирая голову, Сиэль растерянно отворачивается обратно к окну, мысленно отмечая, что ответ Себастьяна звучит не вполне прилично. Он ведь не имел в виду ничего, кроме возможности сказать об этом, верно. Это проблемы Сиэля.

***

      Лучше не становилось. Когда Сиэль вышел из автобуса, на улице стало еще холоднее, поэтому он сильнее зарылся в куртку и притулил плечи. Себастьян шел рядом, вот только… Его пальто было распахнуто, и никакой холод его не тревожил. Нахмурившись, Сиэль упер взгляд в пол. Стоило ли заходить в универ в компании Еретика? Возможно, не стоило. Но это не было самой большой его проблемой, учитывая, как плохо все обстояло. Наверное. Как бы там ни было, но Сиэль сейчас действительно не воспринимал это как проблему. Ему было скверно. Достаточно скверно, чтобы не обращать внимания на чужую реакцию и забыть о предусмотрительности. Подозрения были — и были отвратительными, Сиэль все же пытался не думать о худшем.       Ни аллергия, ни холод, ни сонливость еще не были весомым оправданием, чтобы возвращаться домой раньше положенного времени и пренебрегать парами. Даже Себастьян на них шел, Сиэль не хотел поступать так, словно его проблемы были серьезнее проблем Себастьяна — иначе Сила просто засмеет. А она нужна ему больше, чем что бы то ни было.       Себастьян даже не курил. Это удивляло: правило о том, что он любую свободную минуту тратит на сигареты, было, казалось, непреложным, однако шел уже второй час без курения. Сиэль не знает, имеет ли это значение для него или кого-то еще, но мысленно подмечает, что иногда Еретик может не курить.       Сегодня университет смотрится мрачнее. Сиэль неосознанно подбирается, прячет лицо в воротнике куртки и упирает взгляд в пол — возможно, это была попытка скрыть не столько себя в общем, сколько себя в обществе Еретика. Во избежание проблем, наверное. Перед входом в здание не так много студентов, однако Сиэль вздрагивает от холода и понимает, что беда не приходит одна. Именно сегодня там стоял Алоис с почти всей — не хватало Ханны — компанией. И Фрэнк вдобавок. Те были увлечены диалогом, поэтому Сиэль встал по другую сторону от Себастьяна и сильнее сжался. Он надеялся в идеале сколлапсировать в минимум, но благословения от Вселенной на становление звездным телом он не получил, и Себастьян при всем своем мраке совершенно не был черной дырой, которая могла бы безвозвратно поглотить его и его существование в этом мире. Все оставалось материальным и осязаемым, даже этот кошмарный холод, раздражающий горло при каждом вздохе. Сиэль задержал дыхание одновременно с тем, как выровнял шаг с Себастьяном.       Но сегодня и все остальные недавние дни он лишь Земля, притягивающая к себе все астероиды — они же неприятности и неудачи, сопутствующий ущерб. К этому нужно привыкать. Он чувствует щекотливое ощущение в носоглотке, оно подбирается все ближе, воздействует на рецепторы, и Сиэль чихает. Так провально. Комически провально.       — Сиэль! — Алоис его замечает.       Сиэль раздосадованно шипит, — ну чертова аллергия! — притормаживает вместе с Себастьяном и улыбается в ответ так, словно бескрайне рад видеть и их, и этот университет.       Себастьян обращает на них лишь взгляд, даже не поворачивая голову, и возобновляет шаг. Безмолвно, и Сиэль устремляется за ним. Выражения чужих лиц он заметил, те были весьма красноречивыми, но здесь он был бессилен. Их уже увидели, от расспросов Алоиса не отвертится, поэтому придется искать объяснение. Или правду?       Сиэль осторожно сводит взгляд на Себастьяна. Нет. Объяснение. Правда здесь слишком ценный ресурс, чтобы разменивать его за бесценок.       Они разошлись безмолвно, даже не глядя, словно и вовсе не шли вместе. Но Сиэль понимает, что уже заметили. И не только одно из ближайших его окружений. И это лишь дополнительная головная боль, которой у Сиэля и так в достатке.

***

      — Сиэль, ты что, издеваешься? — Алоис очень настойчиво следует по пятам, нависает над сгорбленным Сиэлем, пока они идут в столовую.       Сиэль дышит глубже, вероятно, от нервов. Однако тревожные мысли маячат в голове неустанно, они предостерегают и пытаются воззвать к разуму, а Сиэля клонит к земле. Голова раскалывается, горло раздражено. Где-то на подсознательном уровне он напряжен, но сейчас — идет непреклонно, словно от этого зависит его жизнь. А воздух накалялся.       — Не кричи, — Сиэль обнимает себя. — Я тебе сказал, мы не общаемся.       — Не общаетесь?! Он чокнутый, Сиэль, а ты с ним чуть ли не под ручку в универ заявился! Это называется «не общаемся»?!       Нервы тонко натягиваются, извещая хозяина о напряженности.       — Да, не общаемся. Совпадение такое. Бывает.       — Ты меня за идиота держишь?! Сначала ты его защищать кидаешься, потом с ним пьесы смотришь, теперь вообще в универ приходите вместе. Я, по-твоему, слепой? Или тупой? Я серьезно, хватит мне врать!       Сиэль ощутил, как напрягается челюсть.       — И? Что, даже если и так?       — Господи, издеваешься… Он больной, Сиэль, не надо, пожалуйста. Он сумасшедший. У него не все дома. Окей? С ним не просто так никто не общается. Он меня чуть не избил, когда я помощь предложил! Ты же умный, какого черта? Сам говорил, что он ублюдок и сволочь.       — Заткнись, — Сиэль ощущает раздражение от всего сразу, и оно выплескивается ядовитым потоком изо рта, тело почти неподконтрольно. — Просто замолчи. С чего ты вообще решаешь, с кем мне общаться, а с кем нет?       Алоис смотрит на него пораженно, с примесью неверия и разочарования.       — Да что с тобой?..       Слепая ярость отступает, когда голос друга звучит тише, и Сиэль проглатывает раздражение, иглами задевающее воспаленное горло. Он прикрывает глаза, выдыхает и вздрагивает от холода.       — Прости. У меня настроение скверное. Обсудим это как-нибудь в другой раз, хорошо?       Столь же много сил для этого потребовалось Сиэлю, сколько раз Алоис плюнул на уважение, схватив друга за запястье и бесцеремонно потащив к своему столу. Веки тяжелели, и Сиэль не смог даже сопротивляться чужой инициативе.       Придется пережить. Когда-нибудь это кончится, день не может длиться вечно. Перемена так и вовсе.       Той экспрессии, с которой Алоис всем рассказывал про общение Сиэля с Еретиком и возмущался, хватило бы на четверых человек с лихвой. Что-то синергическое между активностью Роса и Лиззи, превосходящее на порядок любую энергию человека и даже группы людей. Сиэль чувствовал, как сильно это все било по его состоянию, и был неимоверно раздражен всем происходящим. В каком бы свете Алоис сейчас ни выставлял Себастьяна, Сиэль заплатил бы все деньги мира, чтобы посидеть в его молчаливой и безэмоциональной компании. Он устал принимать чужие эмоции. Смертельно устал.       Но кое-кто не так и слеп.       — Сиэль, — Финни обеспокоенно свел брови, — ты нормально себя чувствуешь?       Речь Алоиса смолкла, а все взгляды устремились на Сиэля.       С трудом подняв взгляд, юноша прочистил горло.       — Конечно. А что?       — Ты бледный.       Глубоко вздохнув, Сиэль покачал головой.       — Все нормально.       Поправка. Ни черта не нормально. Да, ему плохо, и это проблема. Сиэль осознает, когда прокашливается.       Идти домой? Что ж, пожалуй, не настолько большая. Можно и потерпеть. Только…       За дыханием следить. Продержится.       — Выглядишь не очень, — у Финни излишне сердобольный взгляд.       Но посчитав тему закрытой, все вернули прежнюю тему разговора. Они уже обсуждали не столько общение Сиэля с Еретиком, сколько самого Еретика. Возмущенно, восхищенно, испуганно. Их эмоции удавалось считать без особого труда, и Сиэль ловил себя на мысли, что не разделяет никакие из них. Ни возмущения, ни страха, даже восхищения он в себе не находит. Никаких бурных эмоций, когда он думает о Себастьяне. Это просто… понимание. Моральное разделение и личный комфорт. Возможно, спокойствие. И уверенность.       Однако спокойствие тут вовсе не на двоих. Иногда Сиэль забывает о плохой стороне.       Потому что когда он наблюдал за чужими лицами, пытался контролировать дыхание и игнорировать жуткий голод, режущий его желудок, он не думал о чем-то неординарном. Все шло размеренно, так же медленно раскалывалась его черепная коробка от окружающего шума, и Сиэль не думал, что нужно быть готовым к нападению.       Он не вскрикнул лишь потому, что был слишком обессилен и сосредоточен на своих самых первичных потребностях. Что-то приземлилось на стол. Резко и шумно, источая сильный мерзкий запах.       Сиэль только успел осознать, что это мертвая кошка, когда чья-то ладонь хлестко опустилась на стол справа от него. И фигура нависла над ними.       Когда он ощутил запах сигарет, то понял, кто это, даже не смотря. Все перевели взгляд.       Сиэль лишь мельком взглянул на Себастьяна и тут же вернул взгляд на труп кошки. Кошки. Возможно, выпотрошенной.       — Кто? — голос Себастьяна. Глубокий, твердый, столь уверенный, что даже не нуждается в повышении тона. Он никогда не повышает голос.       Сиэль дышит глубже. Кошка.       — Фу! Что за… убери это! — прикрыв нос, Ханна закричала.       — Кто, — Себастьян прошелся тяжелым взглядом по всем за столом, кроме Сиэля, — это сделал?       — И почему ты смотришь на нас? — спокойно отозвался Клод. Он презрительно оглядел нависающего над столом Себастьяна. — С чего ты взял, что это мы? Может, это твой новый дружок?       Он кивнул на Сиэля, и тот широко распахнул глаза. Какого… Что за черт?! Шок отнял у Сиэля остатки самоконтроля, и дыхание сбилось в конец.       Себастьян сощурился.       — Думаешь, я забыл про такую же херню два года назад?       — Значит, — деланно невозмутимым жестом Клод поправил очки и отвел взгляд, — тебе снова подкинули мертвую кошку, и ты думаешь, что это мы?       Себастьян не счел нужным отвечать.       Сиэль в ужасе смотрел на кошку. Он не знал, пугало ли его то, что она мертва, чужое обвинение или внезапное появление Себастьяна, но он ощущал. Ощущал много. И это было проблемой.       Потому что плотный запах сигарет перемешивался с трупным запахом на столе, в носоглотке защекотала аллергия, а воздух стал внезапно таким сухим и тяжелым, что Сиэль судорожно закашлялся при попытке вдохнуть его.       И это было огромной проблемой.       Едва он осознал, что происходит, как тут же вскочил с места. Он хотел убежать первее, чем астма бы захлестнула окончательно, но ухудшающееся целый день состояние и резкое потрясение дали такой сильный удар, что он свалился с ног почти сразу. Схватился за горло, пытаясь вдохнуть воздух, но получался лишь хриплый свист. В груди осел неподъемный груз, казалось, она разорвется на части с минуты на минуту, но лишь лихорадочно поднималась вверх-вниз.       Было больно. Тяжело.       Он слышал чужие обеспокоенные возгласы, но не мог ничего поделать. Кашель рвал легкие.       К нему подбежали. Кто-то подбежал. Кто-то надежный, заботливый, Сиэль ощутил это по чужим касаниям. Они крепкие, но бережные.       Он поднял голову, пытаясь сфокусировать взгляд на человеке рядом.       Рич.       Судорожное дыхание Сиэля его пугает — это видно по растерянному взгляду и бесполезным выкрикам, которые не помогают. Здесь не помогают ни ложный статус, ни всеобщая ложная любовь, ни ложные обещания. Сиэль задыхается. И это все, что здесь не ложное.       И…       Сиэль ловит взглядом черное бесформенное очертание позади Рича, оно недвижимо и монолитно. Черное солнце. Но даже оно обращает внимание на него. И ему неведом страх.       Себастьян смотрит вовсе не так, будто он задыхается. Себастьян вряд ли что-то понимает, но он наблюдает и смотрит — ему не наплевать, иначе бы его взгляд был точно не на нем.       Жаль. Это осознание нисколько не помогает Сиэлю совладать с воздухом.       Прошло лишь несколько мгновений с начала приступа. И вся проблема была лишь в том, что лучше бы Себастьяну было наплевать.       Потому что Рич сводит непонимающий взгляд с Сиэля и угрожающе смотрит на Себастьяна.       — Что ты сделал?       Сотня глаз впивается в Себастьяна, Сиэль может видеть их и ощущать, потому что это внимание ему знакомо слишком хорошо. Больно. Страшно. Жадно.       Куча кровожадных взглядов, пожирающих Сиэля. Они похотливо облизываются и довольно стонут, больные твари. Шумно дышат, вколачиваясь в детское тело, и крепко держат, пронзая клинком нежную плоть. Их слюна засыхает на его теле, сперма стекает по бедрам и глотка болит от несмолкаемых криков. Но он больше не кричит. Он хрипит. Хватает воздух. Он задыхается. А они дышат. Громко, наслажденно. Возбужденно.       Они держат его локоть и нежно водят пальцами по коже. И Сиэль лихорадочно отбивается от их рук, на подсознательном уровне ползет дальше, но все бестолку. Сиэль проигрывает даже воздуху. И собственное тело немощно, оно слабое и жалкое, не способно справиться даже со своими первичными функциями. Даже не дышит.       И больше — не держит в сознании.       Сиэль падает окончательно.

***

      Когда он снова попытался втянуть воздух, легкие отозвались острой болью, словно намерение сделать вдох провоцировало расколы трепетной ткани. Легкие Сиэля трещали, как сухая земля, и это не было привычным недостатком кислорода. Вернее, не только им.       Сознание возвращалось в тело медлительно и нехотя. Сиэль счел такой расклад довольно смешным, хотя забавного в ситуации было не в пример мало. Он еще даже не осознавал пространство, в котором оказался. Тяжело.       Веки тяжелые. Воздух тяжелый. Конечности тяжелые. А рассудок — и того хуже.       В теле растекалась номинальная, животворящая сила. Ее было крайне мало, текла она вязко и степенно, пытаясь заполнить собой его оболочку. Сиэль постарался открыть глаза. Расплывающиеся силуэты людей медленно обретали очертания, воедино соединялись рябящие образы, пока в конце концов Сиэль не сделал вздох. С ним вместе ощутился контроль над своим телом и восстановилось зрение, позволяя опознать рядом стоящих.       Вся семья. Как чудесно.       — Сиэль, — голос Рэйчел звучал мягко и нежно, но юноша рефлекторно поморщил нос: слишком громко. И резко. Он оказался не готов.       Следующим пришлось принять прикосновение — ласковое поглаживание по голове, словно ему снова десять. Это неожиданно сдавливало. Сиэль чувствовал себя запертым, поэтому попытался подняться на локтях, лишь бы отринуть чужую ладонь.       Он дома. Значит, их уведомили о приступе. Как обременяюще, черт.       Он сфокусировал взгляд на отце и брате, те одинаково скрестили руки на груди, с одинаковым холодом взирали на него, даже, казалось, дышали в один ритм. Вот же. Не сулили их взгляды ничего хорошего, Сиэль чувствовал себя особенно уязвимым сейчас, потому просто необходимо было свести к нулю возможные конфронтации. Он не защитит себя. Не сейчас, когда даже воздух кажется чужеродным ядом. Он глубоко прокашлялся и сел на кровати.       — Как ты? — Рэйчел осторожно кладет руку на лоб.       — Бывало и лучше, — он предсказуемо хрипит, но нагрузка даже так оказывается чрезмерной — он закашливается.       «Паршиво», — если уж быть честным. К сожалению, не то поприще.       Снова астма. Черт возьми, вся безграничность возможностей умещалась в пределах его тела, болезней и противопоказаний. И что только стало причиной?       Та дрянь, которую ему подсыпал некогда приятный незнакомец? Аллергия? Переохлаждение, за ночь въевшееся под кожу? Или труп той кошки, неслабо ударивший по нервам и дыханию? Все вкупе, конечно. Все обстоятельства сложились и выстроились, будто спланированная шутка. Как весело. Черт. И как не вовремя. Это же совершенно не вовремя.       Ему ведь ну совсем не к месту сейчас лежать в кровати, когда все так завертелось. Что-то наконец начало получаться, он налаживал контакт с чертовым Себастьяном, как никогда раньше был близко. Он еще не успел… Не успел выслушать все, что ему могли сказать. Потому что в три часа ночи, пытаясь доказать Себастьяну, что он вовсе не последняя тварь, Сиэль услышал то, чего не слышал ни разу в своей жизни. Потому что Себастьян, считавший себя небывалым подонком, сбросил с его плеч груз огромной тяжести, отсутствие которого Сиэль замечал сейчас, при взгляде на родителей. И ощущал внутри, потому что даже при остром приступе астмы он дышал так легко, как не думал раньше, что это возможно.       — Мам, — у Сиэля во взгляде эмоции сменяют одна другую: он сам не может разобрать, что именно он чувствует, но кое-что ему точно понятно. Он не может сейчас лежать здесь. Он помнит взгляды, обращенные на Себастьяна во время приступа Сиэля, и те не предрекали ничего хорошего. Сиэль знает, что не может быть здесь, пока в университете по ошибке будут судить и наставлять мечи на Себастьяна, избавившего его от отвратительного чувства удушающего долга. — Мам, мне надо в университет. Я не могу сейчас болеть.       Рэйчел удивленно смотрит на него, прежде чем сделать выдох:       — Дорогой, ты уже заболел. Какой университет?       — Или надеешься вернуть телефон и деньги, пока мы не обнаружили? — вдруг вклинивается Габриэль, и его тон впервые отдает таким высокомерием в обращении к родному брату. — Уже поздно. Серьезно, где всё?       Сиэль растерянно отводит взгляд, пытаясь быстро сгенерировать подходящий ответ, но это оказывается невероятно трудно. Его все же застали врасплох, обезоруженным и не совсем при рассудке, но все же Сиэль выдает что-то примерно вменяемое, чтобы выиграть время для продумывания версии:       — Украли…       Получается тихо и неуверенно, он стискивает покрывало, осознавая, как плохо звучит собственный голос. Он ищет в голове возможное продолжение для более детального объяснения, но находит только новый приступ кашля. И позволить ему дальше лгать — не позволяют:       — Сиэль, — голос матери вдруг отливает серьезностью, которая переплетается с отчетливой заботой, и Сиэль сосредотачивается. Уловив ее взгляд, он стих и кивнул. — Что-то не так, правда? Может, лучше сменить университет? Ты мог бы…       — Нет! — выкрикивает Сиэль прежде, чем успевает даже осознать, а следом его пробирает кашель. — Нет… Я имею в виду, с чего вы взяли? Все хорошо…       Недостаток кислорода ощущается особенно ярко, когда Сиэль беспорядочно и сбивчиво продолжает речь, поэтому приходится сбавить темп. Он глубоко, сосредоточенно вдыхает несколько раз, пытаясь расслабить спазмирующие мышцы и успокоить сердцебиение.       — Нормально… — и выдох. — Не нужно ничего менять. Наоборот. Мне надо скорее вернуться. Пожалуйста.       — Я понимаю, дорогой. Но ты знаешь, что сейчас надо лечиться. Ты не болел уже пару лет, приступ острый.       Рэйчел переглядывается с Винсентом, когда тот ступает вперед и присаживается перед кроватью. Сиэль напрягается.       — Будет тебе уроком не сбегать из дома, — однако отцовский тон отливает редким дружелюбием. Он не настроен враждебно, и Сиэль теряется. — Карты тоже стащили?       Растерянный, он несмело кивает в ответ и пытается задушить в себе то чувство вины, которое вдруг начинает распускаться. Он мысленно повторяет слова, сказанные Себастьяном, пытается нащупать подводные камни и думает, откуда в отце эта благосклонность после случившегося.       — Ладно, — отец мрачнеет, но Сиэль не чувствует в свой адрес угрозы или упрека. Все гладко. Чисто. — Я позвоню в банк, чтобы их заблокировали. Телефон купим, так что не переживай. Восстанавливайся, хорошо? Потом еще обсудим все проблемы.       — Ты… не злишься?       Сиэль смотрит на отца, точно на сошедшего с полотна Господа, вдруг отозвавшегося на сотую молитву. Все так плохо. Совсем плохо. Не так, как он представлял, это выбивало из колеи и обезоруживало больше любой атаки.       — Из-за чего? — Винсент тоже удивляется. — Из-за телефона и карт? Сиэль, я рад, что все обошлось только этим. Насчет того диалога мы еще поговорим, но я хочу… в общем, прости, ладно? Мне не стоило так говорить.       Он улыбается, и Сиэль окончательно теряется.       Все шло наперекосяк. Сиэль рассчитывал защищаться, но… не от чего. Винсент треплет его волосы напоследок и поднимается. Переглядывается с Габриэлем, с Рэйчел и идет к выходу.       — На столе ингалятор, если вдруг понадобится. Я вызвала врача, он сказал, что часам к четырем подъедет, пока что отдыхай. Чай на тумбочке, пей, пока не остыл. Выздоравливай.       С этими словами поднимается и Рэйчел. Она целует его в лоб и с улыбкой скрывается за дверью, оставляя Сиэля один на один с Габриэлем.       Он чувствовал себя скверно. На всех фронтах. Физическое состояние оставляло желать лучшего, морально он оставался неудовлетворен хотя бы потому, что не мог повлиять на произошедшее в университете, а связаться хоть с кем-то было невозможным. Сиэль утратил и их контакты, и сам телефон. Нужно было поправляться в кратчайшие сроки, пока на Себастьяна снова не повесили вину и не сделали мишенью для всеобщего унижения. Он вздыхает. Даже если так будет… Еретик ведь справится. Как справлялся и прежде.       Сиэль садится на край кровати и свешивает ноги, собираясь пойти в ванну и удивительно точно игнорируя стоящего рядом брата. Но — незадача. Кажется, прятки кончились.       — Сиэль, — высокомерие, звучащее в его голосе только что, вдруг испарилось. Сменилось чем-то вязким, аккуратным, фальшиво нежным, — нам ведь необязательно воевать, знаешь?       В ответ удается выдержать восхитительное хладнокровие, Сиэль готов похвалить себя. Сейчас речь Габриэля действительно не выводила его из себя, та пылающая злость теперь лишь тлела, догорала, как угли в затухшем костре. Внутри росло невероятное безразличие к тому, чем ныне был его брат. Казалось, с ним и воевать, в самом деле, незачем. Все до ужаса простое и понятное, это было похоже на сцену из фильма.       — В общем, — Габриэль мнется и осторожно присаживается на кровать, будто спрашивая, но Сиэль не дает себя обмануть. Он так не умеет. Никогда не умел. — Я никогда не желал тебе плохого, Сиэль.       Брат отводит взгляд, выглядит столь задумчиво и взволнованно, словно искренне.       — Я никогда не хотел портить тебе жизнь, никогда не делал тебе хуже специально. Я просто хотел… позаботиться о тебе. Защитить. Понимаешь ведь? Мне… жаль, что в итоге это привело к такому.       А?       И откуда это? Сиэль невесомо теряется на долю секунды и отрешенно берется за пуговицы на манжетах ночной рубашки, которые почему-то расстегнуты. Нужно застегнуть. Неужто приступ астмы спровоцировал это обострение всеобщей любви? Так ведь… лицемерно. Глупо.       Равнодушно застегивая пуговицы, Сиэль уточняет:       — Значит, ты просишь прощения?       Звучит ровно. Спокойно, как всегда звучит Себастьян, уверенный тон которого беспроигрышен в спорах и… всегда ведь, на самом деле. Без разницы, на какой арене. Холод и апатия в его голосе выигрывали с огромным отрывом у всех, кого Сиэлю доводилось слышать.       — Да, — подтверждает Габриэль.       От этого должно стать легче? Если так, то Сиэль и здесь не нашел покоя: ничего не изменилось. Он не чувствовал злости, но и прилива всепрощающей любви не испытал. Это вызывало не эмоции, но рациональные мысли, и Сиэль никогда не думал, что они могут быть настолько ощутимыми; стабильными и трезвыми, он словно потенциальный герой надвигающейся на судно катастрофы, которому суждено будет своим расчетливым умом спасти весь экипаж и избежать его паники.       — Хорошо, — Сиэлю на редкость легко даются слова.       Приятно, наверное.       — Я не прощаю тебя.       Ведь предательство, совершенное даже по неосторожности, не подлежит прощению. И упущенные Сиэлем возможности, убитые годы жизни, пропитанные ненавистью к себе и ощущением собственной никчемности, не вернуть никакими извинениями. Сиэлю внезапно плевать, какая подоплека была у всех поступков Габриэля, потому что он не чувствует себя все таким же ничтожным, чтобы прощать многолетнее уничтожение своего мира.       — Что? — и эта растерянность, так откровенно проступившая на чужом лице, не искупила ни один из его грехов. — Но я попросил прощения, Сиэль.       — Да. И я не прощаю тебя.       Хладнокровность его слов ощущается правильнее, чем что бы то ни было. Сиэль готов на перемирие в их склочных взаимоотношениях, готов приручить хаос, творящийся между ними, и свести энтропию к минимуму, но Сиэль не готов прощать все потерянное. Предательство не прощают, сколь бы ненамеренным оно ни было.       Габриэль заметно напрягается, его скупой эмоциональный диапазон, подкрепленный аристократический сдержанностью, не выражает этого достаточно ярко, чтобы можно было заметить. Но Сиэль знает его слишком долго, чтобы не различить эмоции.       У Габриэля тяжелеет взгляд, губы бледнее на пару тонов, а линия челюсти напряжена. Все кажется столь же знакомым, сколь и новым, потому что брат никогда не выражал подобное в его сторону прежде — ни разу за все восемнадцать лет. О, Сиэль преуспевает. Правда, не в том, в чем следовало бы.       — Тебе так нравится воевать? — из голоса Габриэля исчезает былая нежность.       Больше миндальничать не собирается?       — Нет, — Сиэль наконец встречает его взгляд — и внезапно чувствует себя превосходно. Потому что видит нестабильность в состоянии близнеца, но в собственной душе простирается безмятежный штиль. — Я не хочу считать тебя своим врагом до конца жизни. Но я не собираюсь прощать тебя и делать вид, что ничего страшного не произошло.       — Что?.. — Габриэль теряется. Так очевидно и бесталанно. Он поднимается с кровати и неверящим взглядом впивается в Сиэля. — Это мои слова, Сиэль! Это мои наставления! Ты шутишь?!       Сиэль неосознанно усмехается, смотря на происходящее. В нем безразличное соцветие распускается как никогда ярко, он не ощущает себя сейчас не достойным права голоса, жизни и выбора.       — Твои. Я всего лишь следую твоим наставлениям, Габриэль.       Тысяча оваций — но Сиэль прокашливается.       Он впервые за всю жизнь чувствует себя сколько-нибудь значимым, чувствует себя достойным, чувствует себя человеком, как и Габриэль, и Алоис, и Рос, и Рич. В груди ширится благодарность, невысказанная и безмолвная, она полностью обращена к дешевой квартире, дурно пахнущим сигаретам и обоженным рукам: Себастьян проникал подсознательно, он оказывал влияние невероятного уровня, когда даже не ставил это целью. Существования Себастьяна было достаточно, чтобы Сиэль сделал целый ряд выводов и избавился от груза, утянувшего на дно моря.       Он поднимается на ноги, неровно дышит и ощущает жар, давящий на разгоряченное тело. Но и температура не могла сейчас стать камнем преткновения. Блеклым подтверждением собственных мыслей становится шумный вздох Габриэля.       Он пытался успокоиться. А это — уже один балл за Сиэлем.       — Хорошо, — Габриэль возвращает себе аристократически выдержанный тон и больше не звучит ни зло, ни нежно. — Если тебе так хочется. Но что ты собираешься делать дальше?       — Дальше? — Сиэль задумывается. С уст неосознанно почти готово сорваться «не знаю», но он вовремя прикусывает язык. — Буду делать то, что считаю нужным.       — Ах, — приглушенный смех, — вот как, да. Я понял. Ты же теперь личность. Гордость родителей. Метишь на наследство бизнеса?       — Что? Не неси чушь, Габриэль. Бизнес отца твой, у меня на него видов нет. Ты всегда будешь лучше подходить на эту роль.       — Лучше? — кажется, кое-кто теряется, однако сразу за этим следует несердобольная ухмылка. Она почти что нечитаема. — Боже мой, братец, что ты говоришь. О чем вообще речь? Я же тварь последняя, так ведь? Ты же у нас тут блядский Иисус, а я тебе всю жизнь разрушил. Я же тут садист и тиран, что ты несешь, как я могу быть лучше, а?       Сиэль не уверен, что его слова правильно истолковали, и вся эта речь лишь тому подтверждение. Но Сиэль замирает у входа в ванную, потому что впервые слышит не просто эмоциональный всплеск Габриэля — он слышит сквернословие, так яро порицаемое отцом. Что же… кое-чье аристократическое терпение дало сбой?       Это гиперболизация в чужих словах, экспрессивность и неразборчивость, Габриэль совершенно не фильтрует свою речь, никакого сита и в помине нет. А может…       Впрочем, рано. В любом случае Сиэль ощущает жар на пальцах, которые вот-вот поймают победу за хвост — до нее одно лишь мгновение. Ведь Сиэль давно знает, что ответить. За него ответят разбитые неосвещенные квартиры, безразличие впитавшего в себя всю ненависть мира, пропущенная через призму восприятия реальность и только один короткий, но емкий вывод, сделанный Сиэлем не только за эту ночь, но и за все полгода рядом с Себастьяном. Сиэль произносит его вдумчиво, серьезно, словно сакральный смысл всего бытия:       — Ты лучше меня. Всегда будешь лучше. Но это не значит, что ты заслуживаешь жить больше, чем я.       Это неотделимо.       Сиэлю кажется, что все это время он просто блуждал осторожными шагами по свету, ища фундамент и стержень, на котором бы строилось все мировосприятие. И все бесконечные поиски привели его к двери тусклой квартиры, блекнущей на фоне многоэтажек и дорогих особняков. И Сиэлю почти жаль признавать, что для него эта квартира была единственной звездой на небе, и меркла здесь вовсе не она.       Сиэль знает, что зародившиеся внутри него мысли одобрил бы только самый последний мудак. Сиэль знает, что Габриэль не последняя тварь, не садист и не тиран — во всяком случае, ничуть не больше, чем сам Сиэль. Но он знает, что для него этот чудовищно простой, очевидный, словно бы библейский вывод стал тем самым фундаментом и стержнем, который сделал из него не блуждающую душу, но полноценного человека.       Сиэль чувствует себя человеком. Важнейшим, среди всех прочих. Сиэль отрекает альтруизм.       — Что за ересь… — Габриэль качает головой.       Ересь… Сиэль улыбается. В самом деле, ересь.       Но он честен с собой. Он не боится и не врет себе, что ему есть дело до других. Сиэль думает о себе, а не о других, и его куда больше волнует собственное чувство достоинства, чем душевные тягости Габриэля.       — Я не должен быть лучше, чтобы быть важнее, — Сиэль произносит это с небывалой легкостью. — Это кажется тебе ересью?       — Ты едешь головой, Сиэль, — близнец вздыхает, в чертах его лица проступает глубокое непонимание. — Ты просто больной…       Улыбка снова растягивает бледные губы.       — Ну, не без этого, — он демонстративно прокашливается.       Шутку не оценили, но и Сиэль сегодня не то чтобы комедийный гений. Во всяком случае, мешая внутреннюю легкость и тяжесть в груди, он предан действительно мрачным мыслям. И все они кончаются на Еретике и чужих враждебных взглядах.       Ванная Сиэля дорогая, чистая, как подобает всякому аристократу. Он ступает по сверкающей темно-синей плитке, кладет руки на сияющую белизной раковину, смотрит в безупречное отражение в начищенном зеркале. Оно кажется практически чужим. Его слабые плечи, укрытые белоснежной тканью, по-прежнему ровны, глаза все такие же нелепо-большие, фигура до сих пор не искрит мужественностью и не близка к идеалу. Только — к какому? И что изменится, если он достигнет размытого идеала? Чьего?       В голове Сиэля даже нет ничего конкретного. И тот образ, который кажется ему наиболее эстетичным, и вовсе к эфемерному идеалу не близок. Себастьян абсолютно другой. Возможно, даже больше похож на Сиэля, чем на стандартно мужской лик.       Тихий выдох, и взгляд цепляет Габриэля в отражении. Он тоже не кажется недосягаемым. Впрочем, это все лишь глупости. Сиэль осматривает, словно впервые, все окружение, ощущает дороговизну обстановки и сглатывает слюну, а затем открывает на полную силу холодную воду и плещет в распаленное лицо. И чувствует, как дыхание бесконтрольно учащается, а лицо горит лишь сильнее.       Он вдруг находит все это до такой степени несправдливым, таким чудовищным и тлетворным, что хочет бросить к чертям весь этот фарс и вернуться в те почти нечеловеческие условия темной квартиры, трескающейся и тонущей под грузом пыли и под гнетом времени. В нем расцветает какой-то истерический жар, он снедает объективное восприятие. Все кажется чуждым, ирреальным. Горло сковывает удушье, но Сиэль безостановочно хлещет воду в лицо — снова и снова, пытаясь вымыть из себя цитадель этих слез. Они не вполне объяснимые и совершенно не контролируемые.       Но все кончается на этом.       Габриэль напоследок бросает «поправляйся» и покидает его комнату, оставляя Сиэля один на один с собственной истерикой, и было бы лучше, если бы он ее не заметил.       Сиэль останавливает ледяную воду онемевшими пальцами и смотрит на отражение. Кажется, это поместье становится лишь неприветливее. Но, по крайней мере, Сиэль избавился от ощущения клетки, куполом смыкающейся над его беспомощной головой. Он повторяет слова Себастьяна так, будто взывает к Господу во спасение и сохранение собственной души. Потому что он хочет сберечь в себе все эти догмы, укрепить их до максимума и наконец вступить в жизнь людскую, а не блуждать светом до скончания веков. За все это время он накопил опыт, но ни черта не нажил, и пора было обосновать свои позиции в этом мире.       Он снова и снова повторяет себе слова Себастьяна, словно они относятся ко всему человеческому в целом, и отвечал Себастьян вовсе не на конкретный вопрос. В этом была какая-то грань умопомрачения и безумства, но Сиэль видит в том фундамент. Эта фраза не столько ответ, сколько принцип — и Сиэль хочет обратить его в корни дерева, из которых поднимутся ствол и ветви, а затем обрастут листвой.       — Родители дали мне жизнь и обеспечили всем необходимым.       — А ты дал им возможность реализовать себя как родителей.

***

      Следующее пробуждение Сиэля ото сна, спровоцированного изнуренностью от склок с Габриэлем и визита врача, было еще хуже. Он не помнил, когда в последний раз просыпался от собственного крика, а тело тряслось так, будто это предсмертный тремор, но он хочет верить, что это не начало нового цикла.       Но не верит.       Сейчас — не верит.       В комнату врывается Габриэль с Рэйчел, они испуганы и ничего не понимают, а видя Сиэля, сидящего на кровати и страшно дрожащего, теряются еще больше. Рэйчел в мгновение ока оказывается рядом, хватает сына за плечи и почти панически осматривает его на наличие травм. Габриэль же настороженно оглядывает комнату.       — Кошмары… — голос Сиэля хрипит, он слаб и нестабилен, словно на грани истерики. — Снова кошмары, мама… Они… они…       Рэйчел молча прижимает к себе и бросает выразительный взгляд на Габриэля. Тот обеспокоенно кивает, подходя ближе.       — Сиэль, — легкое прикосновение, почти что щекотка по дрожащему плечу. — Все хорошо. Я здесь, помнишь? Они мертвы. Все кончено.       Поддержка. Сиэль чувствует необходимость выбора, потому что принять его поддержку сейчас — обнулить все, что было до этого, позволить себе снова завязать эту удавку, но… Но как он может сейчас?..       Он прижимается к матери и пытается сдержать слезы, набатом бьющие по нервам и выдержке. Он не хочет плакать, не хочет быть слабым, ни черта он не хочет, но… Они снова здесь. Восстали из праха, сцепились вокруг и снова трогают, снова смотрят, снова дышат…       Ингалятор, заботливо приложенный матерью, помогает не задохнуться, и Сиэль пытается побороть панику. Важное заключение состоит в том, что он не был один, когда это произошло, но он один, когда последствия жрут его разум.       Это щемящее душу чувство одиночества столь богомерзко, столь бездушно и эгоистично, что Сиэль начинает думать о том, чтобы возобновить походы в церковь по воскресеньям. В данную секунду он не столько человек, сколько сгусток самых порицаемых Богом чувств — в утробе клокочет и ненависть, и ярость, и обделенность, и — самоощущение. Был ли Сиэль Фантомхайв своими чувствами и желаниями; или чувства и желания были Сиэлем Фантомхайвом — но он находил невероятно смешной мысль о том, что риторика Габриэля всегда говорила не о проблемах, а о решении в своем лице. Сиэль ни разу не слышал «ты справишься», но всегда ловил «я здесь».       И Сиэль беззвучно смеется.       Он всегда считал себя паразитом, вонзившим зубы в действительно сильного зверя и впитывающим бурлящую, насыщенную кровь. Но иссушенным досуха сейчас он чувствовал себя. Возможно, кровь была ядовитой или…       Возобновление кошмаров не было непредсказуемым исходом, Сиэль вдруг пришел к важному осознанию, которое подсознательно прошел уже давно. Проблема была не только в сепарации и глупом ограждении от семьи. Он отрывается не от твердой опоры, а от безопасности. Словно побег из монастыря, в котором заключена вся жизнь и предрешен каждый шаг, в неизвестность. Сиэль терял чувство абсолютной защищенности и оставался уязвимым, что создавало наиболее благоприятные условия для ночных кошмаров. Потому что нематериальные ужасы всегда были обладателями самых опасных клыков.       Он устал бегать и прятаться. Это казалось безобидным затворничеством, но результат налицо.       Сиэль глубоко вздыхает.       Трусливый шут метит на трон? Это моветон.       Его снова оставили наедине с братом, и это было совершенно привычным образом действий. Они всегда оставались вдвоем. И Сиэль не думает, нужно ли сейчас выпячивать грудь и бряцать оружием, когда ужас сотрясает каждую клетку его тела. Сепарация, самостоятельность, социализация — он гонится за всем этим, но сейчас, падая обратно на подушки, он начинает сомневаться в необходимости некоторых изменений. Все его ложное становление — одно лишь ультранасилие. У него ощущение, что он пытается сделать колодец из лужи, но на деле все это просто сточный акведук.       Сиэль устает. Возможно, просто пора смириться. Как говорил Себастьян, не пытаться стать тем, кем он не является. А он не является никем. Он никогда не был личностью и вряд ли станет ею. Зарываясь в подушку, он смотрит на окружение, ловит взглядом брата. И находит удивительно странным то, как устроено все его тело. Находит странным цвета, такие яркие и отчетливые, облачающие эту непонятную фигуру. Ему кажется ужасно диким, что все вокруг такое цветное и выпуклое. Мир, которым он окружен, ощущается чуждым и не вполне реальным — эти формы, цвета, какая-то жуткая разграниченность пугает его: все слишком непонятное. Оно неподконтрольное, неподвластное пониманию, такое непредсказуемое и удивительное, что обезличенный, крошечный Сиэль вовсе бессилен и слаб перед всем миром. Он не осознавал ничего, находил невероятно смешным то, что еще несколько часов назад ощущал себя значимым и достойным, а сейчас ощущает страх перед чертовой дверью, ее изгибами, покатостями и цветом. Все кажется таким искаженным, неправильным, искусственным… Неужели он всегда различал эти цвета?       Он смотрел на то, как движутся глазные яблоки Габриэля, скользящие взглядом по всей комнате, они вертелись и сверкали невыразимо пугающе, а когда брат открыл рот и произнес что-то нечленораздельное, Сиэль ощутил весь ужас физического, стекающий по его немощному и уродливому телу. Вся эта вздувающаяся плоть, острые углы и жуткие изгибы того, что называют кожей и телом, вгоняли его в настоящий ужас. Это было так отвратительно, так пугающе, так жутко и тошнотворно. Сиэль смотрел на Габриэля, чья форма выглядела настолько кошмарно, и не мог даже представить, что сам обладает точно таким же телом. Тонкокостным, непропорциональным, похожим на мутирующее чудовище. И глаза… боже, как же страшно они двигались.       Он хотел сказать что-то брату, вылить ему тот ужас, который был вызван его скелетированным, жилистым, гибочным образом, но осознает, что не может. Не может вспомнить даже слов, которыми они общаются. Это пугает. Истинно пугает.       Вместо этого следует вопрос от Габриэля… Но и его получается разобрать с трудом. И Сиэль вовсе не хочет отвечать. У него голос дрожит, когда он неосознанно бормочет что-то о том, какие все-таки человеческие тела безобразные.       — Господи, — из податливого рта Габриэля вырывается поток воздуха, шумный, а упругая плоть глаз скрывается за веками. — Ты бредишь…       Его тонкие, обтянутые кожей пальцы прикасаются к Сиэлю.       — И у тебя лихорадка… Отлично. Ты не пил жаропонижающее, да?.. Ты вообще ничего не пил. Конечно, не пил. Ладно, посмотрим…       Он перебирает какие-то стеклотары и пузырьки на прикроватной тумбе — и Сиэль опасливо следит за его движениями. Он не знает, чего боится, но явственный страх накрывает с головой.       — Черт, — раздается шипение. — Гребаная фармакология. Так, полежи минуту, я позову кого-нибудь.       То, как тонкие ноги передвигались по полу, было почти столь же пугающе, как и копошение глазниц. Когда омерзительное, странно очерченное тело скрылось за дверью, Сиэль испуганно сглотнул. Переворачиваясь на спину, он внезапно ощутил в себе так много мышц и их движение, что настороженно прислушался. Но они перекатывались бесшумно, а единственные звуки здесь были шуршанием мягких, но плотных простыней. Он поднял собственную руку и с ужасом обнаружил, что на ней такие же страшные, худощавые пальцы, как и на Габриэле. И его действительно гложет вопрос: неужели, видя на руках Габриэля острые отростки, покрытые тонкой плотью, никто не считает, что это паршиво? Или Сиэль просто сходит с ума, из-за чего все окружающие его вещи имеют какие-то сюрреалистичные и неправдоподобные размеры и формы?       Габриэль вернулся спустя недолгие две минуты и не стал менее нелепым и пугающим ни на грамм. Его эластичное, податливое, гладкое тело, словно слепленный вместе пластилин, метнулось обратно к тумбе и взяло одну из стеклянных баночек. По-прежнему кривые пальцы откупоривают ее ловким движением, характерный звук тонет в изобилии форм и цветов. Какое-то фантасмагорическое безумие. Все странное, бредовое, словно шизофреническое. Может, он до сих пор не проснулся?       — Так, — Габриэль разбавляет содержимое банки в чае и туда же добавляет еще что-то. — Держи, выпей. Оно собьет температуру, и ты поспишь.       Тревожной, резкой мелодией слова разорвали искаженное восприятие реальности моментально. Словно дух резко вселился обратно в тело, и Сиэль судорожно вскакивает с кровати, надеясь уйти от этой нагнетающей музыки, похожей на стенания раненого. Дурно, и его голос звучит ничуть не лучше:       — Нет! — хрипло. — Нет. Я не буду спать.       Он вздрагивает, стряхивая с себя остатки сонного волока, и тут же устремляется в ванну.       — Я не буду спать…       — Сиэль!       Габриэль мгновенно оказывается рядом и перехватывает его запястья.       — Успокойся. Прекрати. Тебе нужно восстановить силы. Это просто сон.       — Нет! — Сиэль отбивается и отскакивает от брата на два шага. — Нет. Нет, нет, нет. Я не буду спать.       В ответ тяжелый вздох.       — Боже… Сиэль, тебе нужно поспать. Это просто кошмары. Они мертвы.       — Нет! Я не буду спать! Прекрати решать, что мне нужно, черт возьми, я не буду спать!       Он вылавливает удачный момент и залетает в ванную, тут же открывая кран на полную мощность. Ледяная вода снова плещет в лицо, пробуждает окончательно, и Сиэль взбудораженно дышит, когда поднимает взгляд на зеркало. В нем отражается Габриэль, выразительно смотрящий на него с присущим раздражением. Приобретшее прежнюю статность и бездушность, его тело опиралось на косяк и выражало все свое превосходство скрещенными руками и взглядом, и Сиэль внезапно видит в этих чертах Себастьяна. Резкость, с которой он врывается, эту непередаваемую ауру и власть в движениях.       — Уходи, — Сиэль склоняет голову над раковиной. — Уходи, уходи, уходи.       Он знает, что никакого Себастьяна здесь и в помине нет, его образ не более, чем рефлексы света на фигуре брата, и отчетливо понимает, что выгоняет лишь Габриэля. Габриэль кажется таким чужеродным, нереальным, угрожающим, что только провоцирует жуткую дрожь в его пальцах.       — Нет, — и его тон холоднее, чем поток воды. — Прекрати истерить, тебе уже не десять.       — Замолчи! — все нутро Сиэля вдруг отзывается на каждое слово. — Не я здесь истерю из-за того, что ты общаешься с кем-то кроме меня! Не я здесь ревновал тебя к матери! Не я закатывал скандалы, когда ты уходил гулять! Не я тебя не подпускал к людям и лез целоваться!       Габриэль лишь зло прищуривается и захлопывает дверь, оказываясь внутри.       — Закрой рот. Нам было двенадцать лет, и ты был тем, кто хотел научиться. Или это не ты согласился?       — Сволочь, конечно я согласился, у меня никого, кроме тебя, не было! Я ни с кем больше, черт тебя дери, не общался! Откуда я знал, что это такое?!       — И кто от этого пострадал? Зато сейчас другое дело, да? Ходить по клубам черт знает с кем — уже правильно и по-взрослому?       — Это не твое дело. Я никогда в жизни не запрещал тебе гулять с друзьями или шляться не пойми с кем, так что заткнись, а? Как это тебя касается?!       — Никак, — Габриэль усмехается. — Но тебе еще придется оправдываться перед отцом, почему от тебя за версту несет сигаретами и алкоголем. Вечно болеть ты не будешь.       У Сиэля мимолетно дергается рот, он глубоко дышит и цедит сквозь зубы:       — Мне уже не десять лет. Я не собираюсь ни перед кем оправдываться.       — Скажешь это ему.       — Заткнись, — Сиэль резко выходит из ванной и несется к шкафу, игнорируя головокружение. Он судорожно перебирает вещи и ищет среди них те, что надевал в клуб, но не находит. — Где джинсы? И футболка?       — Выбросили, — Габриэль спокойно выходит вслед за ним.       — Зачем?!       — Потому что от них несет ужасно. Или ты собирался ходить, как алкоголик?       Сиэль раздраженно захлопывает двери, хлопок звучит дребезжаще и громко, будто злобный выкрик, который не вырывается из глотки. Что именно в выброшенных испорченных вещах выбешивает Сиэля так сильно — он толком и не разбирает, это похоже на нахальный плевок. Или грамоту, надвое порванную Еретиком. Боже, ему тошно. Все так отвратительно, давяще и напряженно, что Сиэлю хочется взреветь во все горло и сломать все витрины города.       Он оседает возле шкафа, понимая, что не поможет даже бегство, когда стреляют на поражение. Это придется вытерпеть. Это надо пережить, потому что он хочет вернуться в ту проклятую квартиру и распивать дешевый чай в четыре утра, обсуждая ужас философии. Но он слышит шарканье пола, когда Габриэль делает шаг.       Сиэль знает, что чувствовать себя обреченным и беспомощным, — неправильно, но ему до безумия душно в этой комнате.       — Сиэль, — и голос брата опоясывает шею цепями, — просто выпей этот чай. Неужели ты так боишься кошмаров?       — Замолчи… — взгляд упирается в пол, отливающий нагнетающим оттенком. Он не может объяснить это, чувствуя интуитивно абстрактное гнилое дыхание в коричневых тонах, похожее на ощущения от могильной земли. — Не говори так, будто тебя там не было… Ты тоже сидел в этой клетке, тоже давился тем месивом, тебе тоже ставили эту метку… Тебя тоже брала вся та толпа, говоря про очищение…       — Я помню, — Габриэль присаживается рядом. — Я прекрасно помню каждое касание тех ублюдков. Но они мертвы. И я уже давно больше, чем та травма, знаешь?       — Я не знаю, — Сиэль всхлипывает непроизвольно, но ведь глаза даже не влажнеют. — Я ничего не знаю, Габриэль. Я знаю, что благодаря ним у меня нет глаза, на спине выжжено клеймо, а психолог не вылечила эту травму. Я не знаю. Может, я слабее, поэтому не могу забыть. Ты же справился. Я… не знаю.       — Эти кошмары не мучили тебя много лет. Ты изменился, и ты разбудил эти воспоминания. Прекрати гнаться за тем, что тебе не нужно.       Сиэль лихорадочно дрожит и впивается ногтями в предплечье, пытаясь совладать с голосом.       — Нет… Я… почему? Почему ты можешь, а я нет? Почему ты больше, чем эта травма, а я нет?! Ты предлагаешь мне быть вечно зашуганным ребенком, лишь бы не ворошить травму?       — И кому от этого хуже? Ты ведь отлично жил все это время, разве я тебе мало давал? Ты лезешь туда, где от тебя нет толку, и этим же вредишь себе, Сиэль. Неужели сейчас тебе лучше? Ты рассорился со всей семьей, слег с болезнью впервые за несколько лет и вернул себе кошмары, и ради чего?       Сиэль жмурится до белых пятен в глазах, судорожно перебирает в голове причины и ищет якоря. Это словно противостояние безумию, охватывающему весь его рассудок. И ему не за что цепляться и нет опоры. Он хотел, хотел так много и хотел так сильно, но это все трескалось и ломалось под натиском чудовищных кошмаров и беспросветного мрака. Стало ли ему лучше? Стоило ли семьи и вскрытой раны его мнимое становление?       Он хочет найти в том резон, но он слышит брата и не может ответить ничего конкретного, потому что… он ничего не изменил. Ему хотелось перевернуть весь мир, но он перевернул только крест, а теперь в нем нет ни сил, ни смысла. Прошел ли он социализацию? Возможно. Но что изменилось? Ему по-прежнему некому звонить и некому рассказать про сектантов, безбожно вдалбливающихся в его тело и вкушающих истошный крик ребенка, на котором ставили печать. Никто не поймет, потому что рядом с ним был только Габриэль и только он может разделить его страх и ненависть. Руки сплетают цепи и схватка проиграна. Он слаб.       — Люди дикие, Сиэль, и жестокие. Они пойдут на все ради денег, власти и своего комфорта.       Шумный выдох, и треск почвы под собой вдруг стихает.       — Нет…       Сиэль поднимает широко распахнутые глаза на брата, снисходительно улыбающегося его уязвимости, и чувствует, как спазмирует собственный желудок.       — Нет, Габриэль. Не все в этом мире ведутся на деньги и стремятся к власти.       — Разумеется, — тот выглядит растерянно. — И они подчиняются. Либо ты подчиняешь, либо подчиняешься, знаешь ведь.       — Нет, — на Сиэля внезапно накатывает приступ смеха, и он тихо прыскает, откидывая голову. — Нет, Габриэль. Ты даже не представляешь, как сильно можешь ошибаться…       — Да ну? Поведай.       — Даже не представляешь, — он все еще глухо смеется, а затем смотрит вдруг на свои руки. — Во-первых, в следующий раз внимательнее выбирай выражение, потому что ты мне прямым текстом сказал, что я подчиняюсь. Обычно так не поддерживают. Во-вторых, ты даже не представляешь, как самонадеянно звучишь. Ты все продумал в случае всего, но ты лишь человек. Будь ты хоть сто раз подчиняющим, но однажды подчиненный трижды всадит в тебя нож, и ты сдохнешь, как последняя собака, не спасут ни деньги, ни власть.       Сиэль с не вполне нормальной улыбкой поднимает взгляд, ловя ошарашенный вид Габриэля, и снова хохочет. Власть эфемерна, и он даже не представляет, насколько она иллюзорна. Человек — только хрупкое, беспомощное, ограниченное существо. Ведь однажды девятилетний ребенок нанесет тебе два смертельных ножевых, а десятилетний выпустит пулю. И Габриэль только клипает глазами, пока Сиэль глушит смех.       — Тебе не верится? — он прокашливается и чешет щеку, которая болезненно покалывает. — Знаешь, Габриэль… Эти ублюдки ведь были доминантным звеном… И то, что они отодрали нас, как последних блядей, не спасло их. Ты был слабее, но в итоге ведь убил того выродка. Каждый подчиняющий и он же подчиненный. Каждый барыга и он же клиент, понимаешь?       — Боже, Сиэль… — Габриэль пораженно машет головой. — Господи. Тебе срочно надо переводиться. Я поговорю с родителями.       — Нет, — Сиэль снова улыбается. — Не надо. Тебе просто не нравится быть подчиненным. Клиентом. Тебе не нравилось реветь, пока они ублажали себя, но когда ты пристрелил его… тебе ведь понравилось?       — Что ты несешь… — каждая клетка Габриэля надсадно взвыла, и он шокированно оперся спиной о шкаф, царапая своим взглядом тот же пол. — Боже мой, Сиэль, я никого не убивал, о чем ты говоришь?..       — О том мужике.       — Он…       Голос Габриэля внезапно хрипит, становится ниже и неосознаннее, а Сиэль давится воздухом, когда слышит ответ.       — Ты был тем, кто убил его.       Грязный, бороздящий ком резко бьет по ребрам, как раскаленный металл. Сиэль откашливает ту гарь, которая осела внутри его легких, и потрясенно уставляется на брата.       — Что?..       Габриэль, пребывающий в смятении чуть меньшем, чем Сиэль, криво улыбается.       — Они заставили тебя так думать… С тобой работала психолог, но она сказала родителям, что это бессмысленно. Тебе нужен был психиатр. Ты бы считался клинически нездоровым, и они не хотели портить тебе дальнейшую жизнь, поэтому не повели… Ты с ума сходил, и они решили, что тебе станет легче, если ты будешь думать, что его убил я. И ты поверил. Мы решили, что будет лучше молчать об этом, чтобы ты больше не копался в тех воспоминаниях. И ты… до сегодняшнего дня ты действительно не вспоминал об этом.       Если дыхание Сиэля было сбитым лишь пару минут назад, судорожным и агрессивным, то теперь его не было вовсе. Он не дышал, безотрывно смотря на отблески пола, и пытался осмыслить услышанное. Огонь, блеклыми искрами горящий в стенах дома, угас окончательно и превратился прах. И Сиэль хоронит их огонь в саркофаг.       — Ты же пошутил? — его голос никогда еще не звучал так.       Смежное с истерическим безумием и церемониальной монотонностью, сквозящее в его голосе не поддавалось ни контролю, ни осознанию. Это было, как были чудовищные подробности, вытекшие в свет, словно гной из созревшей раны. Сиэль чует, как близок разрыв материи. Но он не чувствует. Сиэль внезапно понимает, что не чувствует совершенно ничего. Прежний ужас оказался сожран червоточиной, что распростерлась в его груди. Уставившись на свои руки, Сиэль пытается понять, как все это вообще произошло. Все это время он не ощущал крови, которую впитали собственные руки. Предатели. Даже они молчали о том, что убили человека.       Он не слышал отголосков вины в полном отсутствии чувств и даже так не считал неправильным то убийство, но… Вправе ли он решать, кто заслуживает жизни? Это никогда не имело значения, так была ли проблема в убийстве? Этот день все больше отливал безумием.       — Это нереально, — Сиэль поджимает колени к груди. — Не может быть реальным…       Габриэль смотрит безмолвно, но и его голос — последнее, что Сиэль бы хотел слышать.       Один патрон. Он был тем, кто стрелял без права на ошибку. Он был тем, кто отмывал все тело от чужой крови. Был тем, кто спас их обоих. Осознание отдавалось многочисленными болезненными импульсами. Однако даже боль была пустой. Просто сотрясание воздуха.       Он поднимается на ноги в один миг и, игнорируя возгласы Габриэля, несется из комнаты вниз. Потоки воздуха острее, чем копья, свет ярче, чем Альдебаран, а нарыв внутри опаснее, чем девятихвостка. Дышать под водой не так уж и трудно. Но тот клок эмоций внутри захлебывается ужасом и чужой кровью, когда воздух оказывается не водой, а кислородом. Эта музыка плачет и бьет, дарит любовь, но не кормит.       В гостиной родители выглядят чудовищно непринужденно, ужасающе спокойно для тех, кто восемь лет водил за нос доверчивого ребенка. И Габриэль, отчаянно пытающийся схватить его и удержать от безрассудства, не возвращает в голову Сиэля трезвый ум.       — Отпусти! — он отталкивает его руки, кривые, жуткие и ирреальные, но слишком материальные. — Вы!       Взгляд, обращенный к удивленным родителям, если не полностью безумен, то лишь потому, что делит в себе сумасшествие с неверием.       — Это правда?! — он окончательно вырывается из хватки Габриэля и подлетает к родителям, которые непонимающе смотрят то на него, то на брата.       — Что именно? — Винсент звучит ненормально ровно, выдержанно и малоэмоционально, как звучит настоящий аристократ.       Но Сиэля тошнит от полной безмятежности его голоса и еще больше — от характерного взгляда, которым награждают сына.       — Я был тем, кто убил ту тварь? — но вот с собственным голос он совладать не может, поэтому тот срывается то в крик, то в шепот. — Моя психолог не отлучалась от дела. Она сказала, что мне нужен психиатр?       И ничего в чужой реакции, от широко распахнутых глаз до испуганных переглядок, не имело смысла. Ничего больше не имело смысла. Ни Габриэль, виновато смотрящий на родителей, ни отец, растерянно перебирающий пуговицу на пиджаке, ни мать, сожалеюще прижавшая руку к груди.       Сиэль знает, что должен не терять рассудок, но не может сдержать судорожный выдох и истерические всхлипы без слез. Ложью была не только его семья, но и все в ней. Все было ложью.       И материнские поцелуи, и отцовская строгость, и братская забота — каждое их движение пропитывалось той ложью, тем молчанием и отсутствием вины. Никто из них не боялся ловить наивный взгляд ребенка и врать за глаза, никто не ощущал груза вины и лжи. Они всегда лгали. Все до единого.       — Поверить не могу, — он шепчет неразборчиво, но сам не разбирает, что хочет шептать. Он ничего не разбирает. Кроме вязкого чувства предательства, разом свалившегося на его дрожащие плечи. — Все это время… Все эти восемь лет, вы…       Он боится произнести вслух, а чужое касание вдруг — Сиэль не понимает, чье именно — вызывает волну отвращения. Он отталкивает их руки, не думая даже, чьи именно, потому что они одинаково лживые, и посылает всех к черту во весь голос, прежде чем бесславно сбежать из их компании.       Громкое, порывистое захлопывание двери, кажется, сотрясает стены, и Сиэль конвульсивно проворачивает замок на двери. Он находит силы дойти до кровати и свалиться на нее полностью обессиленным, а нервный вздох окончательно выносит из его головы и груди все эмоции.       Но ожидал ли он чего-то другого?       Была ли вся проблема в многолетней лжи или крови на руках?       Сиэль смотрит на них без доли того опасения или шока. Он не считал себя виноватым, не чувствовал раскаяние и тем более не испытывал сочувствия к тому уроду, вероятнее всего, если был бы шанс все изменить — Сиэль бы никогда им не воспользовался, но это чувство… Морально сковывающее, грузящее, цикличное. Деструктивное и обязывающее. И в этом его бы не понял и Габриэль, потому что давно засохшая кровь на руках утяжеляет жизнь совсем не ему. А впитывать в себя еще больше предсмертных криков, чтобы их эхо отыграло опус, боится только один человек в кругу Сиэля. Себастьян бы знал, о какой фантомной тяжести он говорит.       Температура, приступ кашля, моральная измотанность и груз вечности, закованный в этот склеп, бьет по его изнеженной плоти разом. Даже та не столь прочная. Он обнимает подушку, глотает крик и раздумывает обо всем, что явилось его уму. Без тени сомнений убеждавший Себастьяна в том, что распоряжение чужой жизнью было правильным, некоторые просто заслуживают смерти, а цель оправдывает средства, верил ли в это сам Сиэль?       Словно лимб, он сделал шаг в бездну, но вернулся победителем. Хотя никто и не признал. И если быть точнее, то вернулся победитель, но вернулся ли он сам?