Альма-матер

      Перламутровыми линиями стелился свет по очертаниям комнаты. Сиэль обводил взглядом все те фигуры, что выстраивали полчища теней, однако думал совсем о другом, о глубоко пылающем и кричащем. Белоснежная наволочка мялась в его пальцах, и родная комната казалась клеткой. Мысли роились и складывались стройными рядами, словно армия солдатов, в, на самом деле, беспорядочный и бессмысленный порядок под свято почитаемую музыку. Ах… Ему внемлет Луна?       Себастьян вместо прощания посоветовал вспомнить о том, что стало предметом их ссоры меж домами Пэкхема. Возложенный долг — переосмысление — томился под ребрами неприятной тягостной патокой. Вина… Клокочущая вина, перекинутая на внешний мир, склеивала его. И может… Может, была причина прислушаться? Принять ответственность, которую так ждали от взрослого человека.       О? Снова ждали?       Перетасовка. Следующая симуляция: никто не ждет. Пора принять ответственность, которая присуща зрелому человеку, коим хочет видеть себя сам Сиэль. Он вспомнил об осколках, на которые разлетались витрины, и о сгоревшей антикварной лавке, и об ощущениях, скопленных на кончиках пальцев. Его ведь — подумать только! — тогда никто не заставлял этого делать. Себастьян тогда дал выбор, и Сиэль сам его сделал. И решение ориентироваться на семью было сделано, тоже, Сиэлем.       Может, его недолюбили. Может, он хотел больше отцовского внимания, может, хотел быть в центре внимания, чтобы к его ногам склонялись и чествовали его имя. Может, невозданная любовь компенсируется любовью своей же?       Только бы — не дольше, чем на мгновение — ощутить себя настолько же уверенным. Ему нужно научиться совладать с собой, как это делает Габриэль, ведь они идентичны внешне. Нужно впервые за столько лет услышать свое тело и принять его, стать единым целым. Наделить себя властью — и для этого нужно пройти еще долгий путь, научиться излучать ту же уверенность, что теплится в Себастьяне. Она подкреплена физической силой, и разумеется, это не может быть мечом Сиэля, однако… Габриэль обходился без этого. Нужно найти физическую защиту в стороннем лице, а своим оружием избрать… слово. И заточить его настолько, чтобы им можно было сражаться наравне с материальным ударом. Это не будет бесталанным копированием Габриэля, если только он превзойдет его…       Ах, Габриэль. Когда Сиэль вернулся домой, остывший по дороге от приключений, разгорячивших кровь, произошло нечто… уникальное в своем роде. В полностью затихшем доме было слишком хорошо слышно как голоса, так и топот ног. Габриэль несся со второго этажа к входной двери, а за ним мчался отец — один другого лучше!       — Явился! — гаркнул разъяренный близнец, да так, что Сиэль отшатнулся назад.       Однако схватив куртку, тот мигом вылетел из дома, громко хлопнув дверью.       Отец только вслед и успел прорычать его имя, но это, конечно, Габриэля не вернуло. И Винсент раздраженно выдохнул.       — Марш в комнату, — наказал он Сиэлю, до сих пор стоявшему в искреннем шоке.       Сейчас Сиэль думал об этом, как о собственной галлюцинации. Впервые! Впервые на его памяти что Габриэль, что отец вышли из себя так откровенно и бесконтрольно! Неужели? Были вещи — настоящие, значимые, которые были им настолько неподвластны, что вызывали такое раздражение. Нечто невероятное. И Сиэль понимал: у них правда не было полной власти.       Было то, что они в себе ненавидели. Хм?       Кажется, это было интересной перетасовкой. Не исправлять, а перекрывать.       Он не исправит ни свой рост, ни свои легкие, ни свой отсутствующий правый глаз… Значит, на чашу весов нужно было положить нечто тяжелее, чем физическая форма. Создать баррикады вокруг короля.       Себастьян сказал еще не один комментарий касательно отношения Сиэля к своей внешности. Они ждали автобус слишком долго, чтобы успел завязаться еще один дурацкий диалог. Сиэль затронул тему роста, едва достигающего ста шестидесяти трех сантиметров.       — Не повезло, — в ответ усмехнулись. — Однако… раз рост не ушел ни ввысь, ни вширь, значит, что-то другое все же должно расти?       — Что-то?..       — Раз уж тело так сильно пострадало, то это должно уравновеситься чем-то нефизическим, не думаешь? Обаяние, харизма? ЧСВ?       Сиэль покачал головой:       — Не уравновесилось.       — Я и не сказал, что уже. Должно расти, Сиэль.       И теперь Сиэль, кажется, понимал, что тогда имел в виду Себастьян.       Перекрыть, сбалансировать. Пропорционально уже испорченному добавить уже улучшенное.       Никто не сказал, что будет легко. Однако даже не внезапное нарушенное равновесие Габриэля и отца подтолкнуло Сиэля к такому… выводу. Кое-что еще Себастьян сказал. И кажется, он слишком хорошо понял, как достучаться и смотивировать. Слишком хорошо изучил, как действует на Сиэля чувство вины и эмпатия.       Себастьян говорил что-то очень детское. Очень несерьезное и неразумное, и это возымело больший эффект, чем расчетливая детерминация.       — Никогда не думал, каково твоему телу? Представляешь, все твои органы и клетки тела делают все, чтобы оно функционировало и тебе было комфортно, работают без перерыва, чтобы в ответ ты их ненавидел? Подумай хоть о глазе. Потерял важную часть тела, однако все равно видишь. Второй твой глаз теперь работает усерднее, чтобы тебе не было так дискомфортно. Твое тело делает все, чтобы ты мог жить. Так ли оно заслужило твоей ненависти?       Это не было похоже на то, что мог бы сказать Еретик и даже Себастьян. Но сказано. Наяву. О, день выдался избыточно насыщенным.       В голове всплывали не только слова Себастьяна. Действия тоже. Сиэль хорошо помнил отвращение на лице, когда его касался Рос, лихорадочное желание оттереть руки после… инцидента с Комиссаром, а также глубокую неприязнь к рукам баскетболистов. Однако он не помнил этого же отторжения в чертах, когда он хватал локти Сиэля, когда по его плечу хлопал Бард и даже когда сам Себастьян подталкивал Сиэля в спину. Брезгливость, замеченная юношей, противоречила всему этому. Если только это было брезгливостью, поскольку в ином случае такое отторжение прикосновений было сложно объяснить. Да и отторжения было больше на прикосновения собственной инициативы, судя по рассказам Алоиса и личным наблюдения. Но коль дело крылось не в брезгливости, то… Хм. Еще осечка?

***

      На следующем завтраке Габриэль не появился вовсе, так и не вернувшись домой, потому за столом стояло самое неловкое из беззвучий. Отец выглядел выбитым из колеи, но — что еще хуже — совершенно ничего не рассказывал о компании. Сиэль все время переглядывался с матерью, и та едва заметно пожимала плечами, вскидывала брови или улыбалась. Сегодня вторник. Весь этот и последующие до воскресенья дни он будет проводить исключительно дома, и если в доме так и продолжит держаться эта давящая атмосфера… Пожалуй, он совсем перестанет выходить из комнаты без причины.       Когда завтрак завершился, отец ушел в свой кабинет. Сиэль же обратился к Рэйчел:       — Мам, — женщина взмахнула волосами, загружая посудомоечную машину, — что вчера стряслось?       — Ты насчет Габриэля? — ее ласковый голос звучал необычайно тяжело. Сиэль согласно кивнул. — Ох, кто бы знал. Он закатил папе истерику из-за того, что ты ушел гулять. Тот проблемы не увидел, и вот что в итоге.       — Закатил истерику… — удивился Сиэль. Даже для него это было неприемлемо. — Это странно, мам. Не думаешь?       Рэйчел неоднозначно кивнула.       — Он переволновался за тебя. Ты еще и ушел вчера молча. Знаешь же, как он тебя любит.       — Он еще за день до этого на меня обиделся. Представляешь, я на несколько часов погулять ушел, а он обвинять начал, что я семье времени не уделяю, а от него отдаляюсь. Что мне с этим делать, мам?       — Сиэль… — она ободряюще улыбнулась. — Ему просто нужно время свыкнуться, понимаешь? Он привык, что ты всегда дома и ни с кем, кроме него, не общаешься, а теперь он выходит из этой зоны комфорта. Теперь у тебя расширяется окружение, конечно, он будет злиться. Ты главное не ограничивай из-за этого общение с другими, ладно? Пусть он проживет это, позлится и смирится.       Ох, сколь давно Сиэль не слышал этого наставнического тона. Они давно не общались с глазу на глаз после взросления Сиэля.       — У него ведь столько друзей… Почему его так волнует, что я с кем-то общаюсь?       — Он привык заботиться о тебе. Дай ему перебеситься, это уляжется.       В масштабе трагедии они с матерью не сошлись. Что уж, ее представления об их взаимоотношениях и вполовину не так красочны, как действительность. Что бы ни говорил Еретик, какие бы грехи в мыслях Сиэля ни совершил Габриэль, они слишком близки, чтобы так просто отделиться. Может быть, даже слишком близки. Иногда эта близость Сиэля напрягала, иногда она переходила ту грань нормального и допустимого, иногда она была вопиюще ненормальной. Они жили в одной комнате до десяти лет, затем их расселили, но до самого пятнадцатилетия они не переставали бегать от одного к другому и засыпать в одной кровати. Когда им исполнилось шестнадцать, подобное начинало смущать Сиэля, так что на этом с совместным сном они и поставили крест.       Сиэль с холодным ужасом вспоминает и некоторые совершенно неадекватные моменты их взаимоотношений: о них нужно, необходимо, жизненно важно молчать. Они молчали, молчат и всегда будут молчать. Однажды они даже не станут вспоминать об этом — и пусть канет в лету все то, что тяготит цепи между ними.       Кажется, именно об этом говорил Еретик. Нездоровые отношения, они оба больные. Ему, разумеется, тоже нельзя знать о том еще более ненормальном, чем простая созависимость.       С Габриэлем не получится просто и безболезненно улыбнуться на прощание. И здесь не получится подождать, пока пройдет, иначе Сиэль и сам уже отринет эту идею.       Нужен суррогат. Или решение. Ему просто нужно сделать что-то, чтобы перестать видеть в брате необходимый элемент жизни, самый главный из всех составляющих. Он любит Габриэля — искренне, невероятно, любит больше, чем кого бы то ни было. И Сиэля не хватает на любовь к чему-то или кому-то еще. Нужно вырыть себе путь из этой могилы на двоих.       Вернулся Габриэль ближе к обеду вместе с Элизабет, что позволило ему избежать тирады отца, было это задумано или нет. Сиэль не слишком любил видеть ее в их доме, потому что это всегда приводило к сильному и ненужному шуму: ее смех и счастливые крики доносились даже до его комнаты, что мешало и читать, и в целом заниматься чем-то, чем он привык заниматься один. Она слишком фальшивая. Изображает наивную дурочку в розовых очках, хотя вовсе не является такой.       И через время это натолкнуло Сиэля на другую мысль…       Габриэль… Сиэль тогда перечитывал Джека Лондона, впрочем, это с трудом можно было назвать подобием чтения: мысли были не о книге вовсе. Мысли были о Габриэле, с которым они уже пятый день играют за звание самого искусного актера: кто дольше и убедительнее будет делать вид, что другого не существует? Мысли были о Себастьяне, который был редким мудаком, но… ложно. Сиэль еще помнил о его словах, помнил о том, что «его родители сдохли еще до его рождения», помнил о детдоме и помнил об антидепрессантах, которые он проглатывал без всяких сомнений и сразу закуривал. Сколько историй о нем — не более, чем слухи? И сколько ошибок понадобится, чтобы вывести его на эмоции спектра шире, чем презрение или злость?       Последняя их встреча закончилась не совсем учением. Конечно, пистолет у виска и выстрел в дюйме от головы Себастьяна не могло быть учением, но Сиэль все еще помнил о полном отсутствии отвращения на лице, когда прикасался он и когда прикасались к нему. Заключение, что Еретик ненавидит прикосновения, теряло вес.       Мысли были о Лиззи, что громко смеялась в комнате Габриэля, пока Сиэль пытался читать. Прошло уже четыре дня с конфликта и восемнадцать лет с рождения, а непонимание того, зачем она корчит из себя слабую и глупую девчонку, только росло. К ней не получалось испытывать ни раздражение, ни ненависть, только жалость.       Мысли были о том, что говорила мама… «Он привык, что ты всегда дома и ни с кем, кроме него, не общаешься, а теперь он выходит из этой зоны комфорта», так она заверяла. Звучало примерно однотонно с «привык, что ты зависишь от него».       Зависит…       Встревоженной волной ударило по рассудку блеклое подозрение, и Сиэль распахнул глаза перед пошатнувшимся кораблем. Оболочка, трескавшаяся на его испуганных глазах, являла за собой неподдельно страшную мысль, и Сиэль старается проглотить ее прежде, чем мозг наконец закончит пазл в этой плоскости… И выдаст единственно внятную и отрезвившую мысль.       Привык, что Сиэль слабый. Закатил истерику, потому что глупый и слабый братец вдруг предпочел провести время не с ним. Привык, что Элизабет перед ним играет поверхностную и слабую дурочку, сливается с этой маской настолько, чтобы самой забыть о настоящей себе. Привык, что сила нескольких амбалов за его спиной будет убедительнее для одного среднестатистического парня и даже подкаченного хулигана, чтобы спасовать. Что громкое имя, влияние и внушительная сумма сработает с лихвой на простых ребятах.       Это все было тем, что сопровождало Габриэля и выплескивалось из него, бесспорно, весьма открыто. Это было тем, что Сиэль мог наблюдать все школьные годы и даже вне школы. Это было очевидным, настолько ярким, что Сиэль не понимал, почему только сейчас встретился с этой мыслью. Он ведь видел все… Почему же не увидел подоплеку? Или — не хотел видеть?       Суть его силы не в том, чтобы быть выше, суть его силы в том, чтобы остальные были ниже.       Сиэль возводит взгляд к потолку и бесконтрольно усмехается, сдерживая панику. Так вот оно что, Габриэль? Твоя зона комфорта — чужая подавленность? Сделать из Лиззи дуру, из обычных учеников трусов, а из брата — бездарного слабака, зависящего от тебя?       Ах, кто же из нас зависимый?       И что ты будешь делать, если найдется тот, кого не подавить? Кто не поведется на статус и деньги, не испугается кучи амбалов и кому будет все равно на твое мнение?       Как бы ты боролся с обезоруживающем безразличием в глазах Еретика, братец? Что бы подумал, когда он с отвращением бы откинул твою руку и послал ко всем чертям вместе с твоим статусом?       Сиэль чувствует жгучую волну, прокатывающуюся по телу при виде таких картин, и вдруг широко улыбается. Сердце бьется быстрее вдвое, но это отражается лишь только сбитым дыханием, ведь вывод, следующий из сложившейся наконец картины, вызывает неподдельную дрожь. Разрывающая плоть пуля, ведь он просто… подавленный. И Габриэля раздражает, что он теряет контроль над тщедушным братом?       Сиэль не различал в вихре собственных эмоций ни боль, ни веселость, ни ненависть, ни уязвленную любовь, ни аморальное желание отомстить. Бесконечно видеть ту истерику от вещей, которые ему были неподвластны даже при такой-то близости. Вызвать эмоции, вывести из себя, как ему уже удалось с Королем или Еретиком.       О, Габриэль… Если бы ты знал, какая фигура есть на моей доске, и против нее тебе нечего ставить.       Однако Себастьян сейчас — нейтральная фигура. Он не будет играть ни за него, ни против, а потому Сиэль может быть в менее выигрышном положении на фоне Габриэля, если начнет игру с обычным набором фигур. Еретик — условие его победы. И для того, чтобы получить Еретика, ему придется подступиться к Себастьяну…       Ах, как прискорбно. Габриэль столько лет водил его за нос, пытаясь приучить к мысли, что без него Сиэлю никак. И кажется, младший неумелый братик копнул слишком глубоко.       Сиэль захлопывает книгу. Черт. Возьми.       Он вскакивает с постели и несется к рабочему столу. Проклятье! Столько лет… Всю свою сознательную жизнь он бессознательно подчинялся Габриэлю, так долго верил и терпел его унижения, его верховодство, его жалость, так сильно верил во все, что он говорил. Верил в его изнаночную правду, в которой он — несамостоятельный, беспомощный мальчишка под эгидой близнеца. И ему было удобно. Все это чертово время его привитая неуверенность была подкормкой для уверенности Габриэля! Все эти годы он ненавидел себя лишь для того, чтобы себя любил Габриэль!       О да, до сих пор Сиэль верил, что близнец лучше в том, что стоял тверже — и это было незыблемо. Многолетний дуб…       Это было унижением. Продолжительным, бесконечным, изящным унижением, ослаблением родного брата, которое позволяло быть себе выше. И Сиэля берет судорожный, надсадный смех. Вот как, дорогой брат? «У меня нет никого дороже тебя», так ведь?       Сволочь. Черт возьми, до последнего, до самого конца Сиэль бы мог верить в то, что Габриэль — самый близкий ему человек, вестись на каждое слово о защите и поддержке, если бы только не зона комфорта.       Сиэль вздрагивает от резкой волны энергии, которая проносится под кожей и сотрясает напряженное тело. Ох, сейчас, сейчас он бы разнес в щепки и витрину антикварного магазина, и бедный надломленный телевизор. Он бы, Дьявол, сейчас с радостью сжег весь проклятый город!       Стеклянная статуэтка оленя, подаренная Габриэлем, безжалостно разлетается вдребезги. В его руках нет ни тяжелого кирпича, ни заледеневшего лома, рядом не стоит умеющий готовить коктейли Молотова Себастьян, а потому все, что он может сделать – к чертям разломать все его драгоценные подарки. Несколько книг летит в стену под раздраженный рокот, и Сиэль от бесконтрольной злости бьет по столу, пытаясь успокоить дыхание.       Столько лет. Столько упущенных возможностей. Столько похороненных талантов. Первозданная ненависть и отвращение к телу, что все это время работало для его поддержания. Взращенная безликая оболочка, занявшая место того, чем он мог бы стать. Ты ведь знаешь, сколько амбиций тут полегло.       Сиэль снова смеется. Впивается ногтями в обивку кресла и зубами в подрагивающую губу, Бога ради, это только волнение.       Только легкая раздосадованность, потому что его брат — последний мудак.       О да, Себастьян, это звание тебе будет сложно отвоевать обратно. Однако будет возможность отомстить тому, кто занял место. Обязательно будет.       Сиэль опрокидывает кресло.

***

Ужин.

      Сиэль едва держит в руках вилку, пытаясь сдержать в себе эмоции. Не смотрит на брата, не видит лиц, не чувствует вкуса. Вместе с сухой индейкой глотает немой крик, звенящий в голове отчаянным и безысходным порывом души, по дрожащему дыханию бьют обрывки фраз, за которые Сиэль готов был душу продать еще несколько часов назад. «Положись на меня. Мы всегда будем рядом. Я всегда с тобой. Я на твоей стороне». Словно горький яд, эти слова лились более не приятным, но леденящим душу потоком. Болезненно. Пусто. Сиэль слышал собственный задушенный крик на границе восприятия и ловил распаленный воздух. Все горело, но тело к черту немело.       Обстановка за столом была напряженнее, чем когда-либо. После истерики Габриэля пять дней назад отец на него смотрел всегда испытывающе и оценочно, ища погрешности в колебании воздуха от его вздохов. Сиэль прилагал непомерные усилия, чтобы не спустить с поводка те клыки разочарования, которые скалились на Габриэля.       Получалось дурно. С натяжкой и той самой непривычной позой, которую он пробовал перенять у Себастьяна, выпрямляя плечи и отводя корпус. Он чувствовал все свое немеющее и ревущее тело, что позволяло контролировать каждую клетку, но вместе с тем слишком явственно ощущал все эмоции, бушующие в крови. Принимал надрывные рыдания тела, трещины по контуру. В конце концов, он принимал тело. Обесчещенное и унижаемое годами тело, которое лишь пыталось дать ему жизнь.       Тонкие пальцы, удерживающие серебро, утонченные запястья и скрещенные аскетичные колени. Сиэль прикусил язык, не давая словам о слабости, бессильности и непригодности всех этих аристократических изяществ даже возникнуть в сознании. Кажется, впервые за долгое время он был готов защищать свое тело, которое так долго ненавидел. Был готов, потому что, как оказалось, лишь то, что он ненавидел, всегда было на его стороне и работало на износ.       Это было непривычным трепетом и данью уважения его части, которая боролась все это время, несмотря на чужие слова. Несмотря на ненависть и отвращение, тело продолжало существовать. И Сиэль думал об этом с неприкасаемым, невыразимо глубоким уважением. Невероятным, трогательным восхищением. Так, вероятно, относятся к Божествам. Так относятся к святыням. Как же там было?.. «Твое тело — храм»?       Сиэль начинал понимать. Его тело перенесло много, излишне много, но оно до сих пор с ним.       Та несуразица Себастьяна сейчас казалась необычайно осмысленной. Он внимал, принимал, разделял банальное уважение к плоти, неотделимой от сознания. Его тело требовало определенных условий, и это было меньшей платой за возможности, которые оно может подарить.       За почитанием очерненного Сиэлю удалось успокоить хаос в пределах разума. Тогда Рэйчел, чувствующая темную атмосферу в семейном кругу, попыталась разрядить обстановку?       — Как у вас прошел день?       Габриэль вызвался отвечать без сомнений:       — Скучновато. Элизабет звонила, рассказывала, что они так и не поехали к бабушке.       — Накладка с билетами, — добавил отец. — Да и ей уже лучше стало.       — Слава богу, — шелк светлых волос матери словно стал отливать еще более теплым блеском. — Элизабет ее так сердечно любит. Была бы большая потеря.       Ох, потеря… Знаешь, мам, у нас собственных потерь хватает.       Сиэль не видит ничего, кроме привыкших к его молчанию лиц и не ждущих никакого ответа, а потому чувствует необходимость отозваться:       — Продуктивнее, чем когда-либо. Книги читал.       Брови Рэйчел едва заметно приподнимаются, а затем она улыбается его хмурому выражению лица.       — Это чудесно.       — Да, — Габриэль подхватывает и сводит на него странный взгляд, — но разве это не то, чем ты всегда занимаешься?       Осторожнее.       — То. Но я посчитал, что нужно ответить, раз спросили нас двоих. Что-то не так?       Сиэль пытается не смотреть на брата, чтобы не провоцировать рецидив того болезненного шторма по всему телу. Он кожей ощущает взгляды всей семьи и выше поднимает голову.       — Нет.       Габриэль отворачивается.       — А вот с сапогами, по-моему, все же что-то не так. Ног вообще не чувствую.       Сиэль не может сдержать колкость, мечущуюся на кончике языка:       — Ослабь шнуровку.       И все же смотрит пристально, потому что хочет видеть его реакцию на свои слова.       — Так ведь поступают, когда что-то давит, верно? Ослабляют.       Едва заметная заминка в движениях и вспышкой отразившийся страх в чужих глазах, но выверенный самоконтроль Габриэля того не подводит.       — Я попробую. Хороший вариант.       Сиэль щелкнул зубами прежде, чем брат наградил его слишком хорошо читаемым взглядом. Понимания недостаточно.       — Хотя может быть неприятно. Ты обрежешь шнурки, чтобы они больше подходили к сапогам, расслабишь и усовершенствуешь, а они запутаются и станут непригодны. А ведь ты сделал все, чтобы им было лучше, — холодное, разочарованное безразличие.       И это опустившееся лезвие гильотины.       Весь токсичный всплеск первородного яда прорывается сквозь треснувшее стекло. Он не собирается даже скрывать этого.       Сволочь, вилка падает с рук. Ублюдок, зубы скрипят от внезапного давления. Подонок, отголосок животного крика внутри вырывается звучным рычанием.       Сиэль роняет стул, вскочив из-за стола, и едва сдерживает в себе все те оскорбления и нарицательные, которые успел услышать в университетских стенах. Он заслужил все. Его победный взгляд над вышедшим из себя братцем, проигравшим партию в сдержанности, стоил всех оскорблений Комиссара и каждого грамма презрения Еретика.       Но Сиэль проиграл, и это еще сильнее бьет по задетой душе, и нечто внутри отзывается сокрушительным ударом по шатающемуся равновесию. Слишком много. Слишком сильно. И все равно недостаточно.       Мало. Даже с осознанием он проиграл брату, до сих пор невозмутимо держащему вилку. Мало. Этого мало!       Сиэль напрягает пальцы, которые врезаются в деревянную поверхность стола. Абсолютно черное тело.       Разрушенных витрин мало, Себастьян. Нужно больше. Все и сразу. Ты знал это, Себастьян, черт возьми, ты знаешь, что ему противопоставить. Но ты до сих пор не дал мне этого.       Ярость звенит новым чудовищным криком внутри черепной коробки. Безвкусица.       Нескольких слов оказалось достаточно, чтобы вывести его.       Дай мне полный контроль, ублюдок. Полный контроль над словами, над духом, над волей, над сердцем, над разумом, над чувствами. МНЕ НУЖЕН ПОЛНЫЙ КОНТРОЛЬ.       Он больше не мог позволить себе дарить нагло сведенным бровям напротив радость от лицезрения его проигрыша, а потому он срывается с места в свою комнату. Этого никогда не будет достаточно! Судорожный всхлип он сглатывает, тот тяжелым камнем оседает в легких, и Сиэль отпускает себя, с невероятной силой захлопывая дверь комнаты.       Этого мало, Себастьян!

***

      Все это было утерявшей центр реальностью, переливчатой и монохромно тоскливой в своих формах, как и вне всяких форм и слов. Сиэль отрывисто, с высоты своего возведенного Вавилона наблюдал за взаимодействием бесформенных иллюзий и тех же бессловесных идей — по их очертаниям углями крестили сухую графику, что была не менее унылой, чем сам танатос.       Греческое искусство в движениях неподвижного. Все мертвое дышит, лгали суждения, ведь Сиэль во весь объем легких ухватывал то густой, то пустой кислород. Иногда он не мог насытить, иногда он перенасыщал — в столь несбалансированной материи было не разобраться, так что Сиэль искренне не верил поступающему в легкие потоку. Может, если углубиться, то и воздух предательски обнажит клыки.       Темным перетекающим субстратом обратилось некогда белое солнце. Сиэль с прожорливым бездушием закрывал шторы от его неуловимой пыли, освещающей опустелую комнату.       И это не больно, убеждал себя Сиэль. Вовсе не больно. Лишь слом барьера в зоне комфорта, нужна лишь пара кирпичей для восстановления.       …пара сотен, может быть. Да и это мелочи, поглядите, легион теней воспрял как единая концепция!       Паразиты, гремлины и все чудовища, вылезшие из-под кровати — карнавал обесцвеченных светил на своем пике впервые за десятилетия! Достаточно сломлены, чтобы примкнуть к партитуре? Ах, это, пожалуй, был не вопрос…       Это был ответ. Весьма точный и как никогда обстоятельный — у тьмы-таки безграничность действительно определенная.       Бесконечность парафиновых простыней и течение мертвого ручья — даже тот не бездвижен.       Обособленная Тьма заполонила пространство, бывшее его комнатой. Теперь это фронт извечного падения и роста веры в ненависть. Неоднозначность и спорность.       Человек действительно слишком ограничен, чтобы что-то утверждать.       Сиэль убедился в этом, впервые за два дня покинув комнату дальше, чем до ванной комнаты. Это был Ватерлоо, это было шесть часов и, разумеется, это была холодная колкость венценосных Дарителей. Но это нисколько не было вульгарным блеском гирлянд в обтекаемых зданиях, увешанных к важной дате празднования: документируют рекорд Земли, терпящей божественные порождения.       В Новом году есть место выбору. И глухому, и чуждому, и слепому, и любому другому — совершённому! О, выбор был интересным явлением вне концепции смертельных увеселений. Таким базовым и фундаментальным… Свободолюбивым. «Дэ либертатэ» — как тот стих, что приходилось трижды учить для строгой гувернантки. Сиэль любил немецкий, когда он отдельно от него. Не в себе. Не на языке.       Себастьяна было заметить легче, потому что карнавал теней он дополнял собой превосходно, затмевая призрачный блеск новогодних празднеств. Его глаза были прикрыты расслабленнее, как до сих пор еще не были. У него все шло, давно закончившись.       — Боже, — и его голос не фальшивил в своем безразличии. — Выглядишь столетий на пять старше. И недели не прошло, истеричка.       М-м, столь эмоциональное прозвище стоило придержать до лучших кандидатов. Вне форм и времени его тело носило лишь одно имя, и это стоило знать даже такому несоциализированному фрагменту честолюбивых гренадеров.       В конце концов, Себастьян сам провел черту: широкую и заметную с высоты птичьего полета. Он не должен придавать значения названию, которое льется в неприязливом течении.       — У меня есть имя.       Бескрылое подобие афоризма — это неоправданно серое полотно. Все вокруг серое, пожалуй, с явным избытком.       — Определенно, — его язык скользит меж губ. — И это имя что-то претерпело.       Честность бесцветного голоса сплошь искрила туманным налетом томительного предвкушения. Что-то менялось в растерзанных на субатомы эмоциях, но Сиэль не улавливал достаточно тонко, чтобы уделить внимание.       Пора была чествовать героев.       — Было время кое-что… переосмыслить, — Сиэль непроизвольно усмехнулся, ощущая, как окольцевали шею мысли о преданности и предательстве.       Иногда приходится встречаться с осознанием масштаба более великого для самого себя, чем может показаться на первый взгляд. Иногда, когда единственный из людей, кому ты осмеливаешься довериться, оказывается не больше, чем бесчестным манипулятором, мир обретает более тусклые очертания и резкие углы. Искажает и рвет душу, однако… и самый твердый кокон однажды трескается. Возможно, даже лучше было осознать это прежде, чем случилось бы непоправимое.       Это жгло кожу и ныло в груди, стягивало нервы, словно рвущуюся струну. Словно затмение, когда солнце становится черным, и теперь долото полосит темными оттенками по освещенным участкам.       — Какая жалость, — в совершенности сухо ответил Себастьян. — Я составлял план, как разочаровать тебя в людях. Что ж, тем проще. Пойдем.       Сиэль соскользнул с перил и устремился за Себастьяном по необычайно многолюдному Ватерлоо, впервые сворачивая в противоположную сторону от остановки. Даже в блеклом скопе людей Себастьян выделялся, черным пропадом рассекая поток разномастных фигур. Ветер обтекал его силуэт и трепал пряди, но того это нисколько не тревожило: холодный лондонский вечер и влажный поток воздуха врезались в бездонную пропасть и тонули в ней.       — Чего ты сейчас хочешь? — через плечо посмотрел Себастьян. — Или до сих пор боишься людей?       Сиэль цеплял взглядом трещины на бетоне. Ах, бетон-бетон… Если бы только ты мог разговаривать. Сколько в тебе трещин и сколько тел разбивалось о твою поверхность, тебе было бы что сказать.       — Не знаю, — отрешенно отзывается Сиэль, не чувствуя голоса.       — Чему ты хочешь научиться? Ненавидеть людей? Лгать? Драться? Чему я должен учить тебя?       Себастьян звучит требовательнее, но заглушается воем ветра и внешним холодом. Темно, ветрено и холодно. Чудесные условия для… чего?       — Не знаю, — и он не врет.       Не чувствует он сейчас в себе желания и сил на что-либо вообще. Солнце ушло за горизонт, но взошла вовсе не луна. Черные отблески неверного солнца. Казалось, даже воздух пропитан гарью.       Сиэль механически идет вперед, не замечая ни саднящего горла, ни остановившегося Себастьяна. Тот безмолвно затормозил. И Сиэль шел бы дальше, если бы только не затихший ветер, благодаря которому прозвенел обычно безэмоциональный голос из-за спины, отливающий выдержанным интересом:       — Ни к чему не лежит душа? — Сиэль слышит насмешку, но Себастьян звучит более чем серьезно. — Почему ты тогда пришел?       Проницательность в голосе вдруг отдалась фантомным ударом под ребра, вынуждающим захватить больше воздуха. Медленно, с не до конца принятым осознанием Сиэль оборачивается к Себастьяну, что стоял дальше, чем полагалось. Больше расстояния. Или больше простора.       Если снова щелкает затвор, они оба понимают, к чему клонится разговор. Холодный, мертвый груз разочарования перед стеной непонимания. Разрушительное пламя бесконтрольного Черного Солнца предупредительно замерло, и Сиэль смаргивает слепую пелену перед глазами от пожирающих изгибов огня. Явилось второе солнце, — плавное, изгибчивое, сверкающее грязно-красными искрами в стылых зеркалах — и первое рядом с ним даже кажется не горячим. И Сиэль не отводит взгляда от равнодушно сияющих прикрытых глаз, потому что начинает понимать, что ищет в черных отливах шипящего Солнца. К чему падают лучи зенита и где падает горизонт.       Сиэль видит, как по-новому горит заинтересованность в его глазах, как сгорает тяжесть воздуха и вспыхивает болезненный страх оступиться перед дрожаще-открытыми ладонями Доминанты. Самостоятельной Силы, осторожно опускающей заточенный меч с судорожным дыханием и готовностью вновь замахнуться. Любое колебание и потревоженный листок под ногами станут поводом отсечь голову. Сиэль с непривычной распаленностью сглатывает слюну, после чего прислушивается к себе — тело ощущается иначе. Бьющим ключом источником, бурлящим раззадоренной энергией. Обжигающая волна побудительно трогает тело, и Сиэлю с трудом удается сдержать неконтролируемую дрожь. Нечто сродни пылающего азарта и трепетного страха, скабрезного искушения и стремительной готовности… Желанием и скрещиванием мечей.       Внимательно изучая выжидающее лицо Себастьяна, Сиэль судорожно перебирает приемлемые варианты ответа. Словно подсудимый, выкладывающий оправдание перед самыми дотошными присяжными.       Дуло пистолета у виска. Холод ножа у горла. Высота небоскреба на краю крыши. Оценивающий лик Христа — «истеричка» — посреди безголовой толпы.       И Сиэль знает, чего не хочет слышать сейчас от Себастьяна, призывно поднявшего голову.       — У меня есть имя, — голос не дрожит. — И я хочу видеть то, что ты исполняешь свою часть договора.       И если бы асфальт мог разговаривать, он бы не вымолвил ни слова. Как Себастьян повыше вскинет голову, как Сиэль забудет о страхе промахнуться с целью, так земля смолчит о впитанной крови. Несмотря на весь трагический апофеоз, у асфальта эмоций нет — и он наделен непоколебимой твердостью. Потому что Себастьян удовлетворенно усмехается, мишень Сиэля — он сам, а безжизненный камень стелется монолитным полотном.       Сиэль счел это шуткой, но вдруг раскололось Черное Солнце. Безликие полчища пламенных чудовищ. Взошло новое Светило.       Бездушное, антропоморфное, метафизическое…       Себастьян сравняется с ним в одну линию, и Сиэль ощутит как никогда прежде хрупкость чужого одобрения. Но случается: и, несомненно, в алых тонах Солнце выглядит не более, чем ворохом крови.       Это дребезжание в онемевших конечностях, и Сиэль желает испепелить Черное Солнце. Свести в ноль, может, до самой горькой и бесплотной трухи — в пепел и прах. Драгоценная плева порядочной морали рассыпалась вся на руках — Сиэль ждал этого дольше, чем случайного затмения.       И кто бы стал думать, что причиной послужит неприступное, игривое вовлечение в рубиновом смешении…       — Впрочем, — Сиэль ловит взгляд этой ощерившейся пустоты, — поразбивать витрины было бы отличным вариантом на сегодня.

***

      Сиэль обмолвился о брате лишь на обратной дороге, когда глаза Себастьяна буквально вытаскивали из него информацию о внезапной воодушевленности. Но не отозвались удивлением, когда узнали истину.       Сиэль понимал. Кристально чисто понимал, и даже думал до встречи о таком раскладе.       — Ты ведь знал об этом? Ты догадывался, что делает мой брат. Почему ты молчал?       А улыбчивой Тьме только довольствоваться мелким дрожанием рук, измученных разрушением.       — И было бы это твоим осознанием, если бы его сказал я?       — Я все равно к нему пришел как раз из-за твоих слов.       Это, право, веселило.       — Нет. Я ни слова не сказал о твоем брате. Я молчал, Сиэль. Ты сам пришел к этому выводу.       Они разошлись впервые на остановке Ватерлоо, среди бесчисленного множества людей на видном месте. Это было бесформенным и бессловным, едва ли приличным зрительным контактом, после которого Сиэль беззвучно посмеялся, но смех поглотил рокот отъезжающего автобуса.       И Сиэль впервые ждал следующую встречу. И две последующих, на которых Себастьян действительно учил его управляться с оружием.       Они не слишком отличались друг от друга, разве что остротой мечей, которые Себастьян держал наготове. Иногда лезвие резало даже не касаясь. Иногда отступало под натиском.       На него не влияло время, пусть вода и стачивала камень.       Потому что в одно из нескончаемых воскресений Себастьян просто не появился. И в полседьмого вечера в понедельник Сиэль его тоже не дождался. Ни в первую неделю, ни в следующую.