Альма-матер

      Иногда с Габриэлем было сложнее, чем обычно. Иногда Сиэлю приходилось чувствовать себя виноватым, когда брат разочаровывался или обижался. Это работало, но работало не дольше, чем до десяти лет.       Теперь Габриэль холодно молчал, держа ровную спину, и демонстративно не смотрел на Сиэля. Тому идеально приготовленный лосось в горло не лез.       Просить прощения не хотелось. Не хотелось хотя бы потому, что он не сделал ничего предосудительного.       Завтрак прошел в омерзительной тишине, изредка нарушаемой скрежетом и стуком столового серебра. Отец бросал недовольный взгляд каждый раз, когда вилка Сиэля задевала тарелку.       Что было делать?       Мириться с Габриэлем было необходимо, иного варианта просто не могло быть, однако — как? Как возобновить общение со всеми, кто теперь на него зол? Что делать с Росом, как быть с Комиссаром и Фрэнком, с Габриэлем, в конце концов? Все было сложно. Все было до предельного сложно.       Люди слишком много требуют.       Кто-то ведь мог ничего не требовать. Еретик, имеющий больше всего поводов оскалиться и начать войну, был на порядок проще. С ним было легче. Что бы ни сказал Сиэль, вряд ли Еретика заденет хоть что-нибудь. Сколько бы Сиэль ни оскорблял его, ни проклинал, ни давал пощечин, ни раздражал, но итог совершенно другой: Себастьян прогуливается с ним каждое воскресенье и понедельник, чтобы чему-то научить. И если репутация действительно не играла такой большой роли, как считали Сиэль и Рос, то мотив ужасно размытый.       Может быть, Сиэль даже был немного рад, что сегодня понедельник. Себастьян обещал подумать о чем-то более теоретическом.       Из комнаты Сиэль не выходил до самого вечера. Не хотелось никого видеть, а единственный завсегдатай его комнаты сегодня был не в настроении посещать его. Вероятно, это было даже полезно: отдохнуть друг от друга впервые за столько лет.       В четыре часа он начал собираться.       В половину пятого беззвучно захлопнул дверь, никого ни о чем не известив.       В без пятнадцати шесть стоял на Ватерлоо и смотрел на цветущую воду, рассекаемую кораблями.       Сколько будет длиться эта холодная война? Сиэль никогда раньше не ссорился с братом больше, чем на десять минут, а здесь… сплошной абсурд, даже ссориться не из-за чего.       Себастьян снова находит его. Снова прячет руки в карманы, снова лавирует между людьми, снова звучит безразлично. Ему ведь плевать на все, что скажет кто-нибудь другой. Ему можно говорить что угодно: ни на что не обидится и ничего не выдаст. Ему… ведь просто все равно.       Продолжая облокачиваться на изгородь, Сиэль говорит то, чего бы не сказал никому другому:       — Катись к чертям, Себастьян.       — Я могу, но мы вроде собирались работать.       В самом деле.       Неконтролируемая улыбка вырисовывается на его лице, и Сиэль тихо усмехается. С кем-то на порядок проще. Кто-то на порядок выше.       — Конечно, — Сиэль отталкивается от изгороди и шагает к Себастьяну, — идем.       В привычном молчании, проезжая сотни знакомых видов, ловя себя на тех же мыслях, они вновь причалили в Пэкхем. Здесь не бывает менее мрачно, чем смертельно. Удушающая бездушность. Еретик выглядел задумчиво, когда упирал взгляд в мелькающие за окном пейзажи, выглядел задумчиво, когда ступал на землю, и задумчивости не убавилось, когда он молча вел за собой Сиэля.       Это, вероятно, было бы крайне неловко с кем-либо еще. Но плечи Сиэля были расслаблены, и подошва сапог ровно отстукивала по брусчатке, и взгляд размеренно скользил от одного объекта к другому. Это было… вполне терпимо. В конце концов, редко когда тишина бывает напряженной в компании каменной статуи.       Может, он бы продолжил молчать до самого конца, крайней точки, когда без слов уже не обойтись. И это было точно не сейчас. Но смотря на темное, безбрежное небо, испещренное яркими бликами, он задумался о том, что в свете солнца все могло быть намного радостнее.       — Себастьян?       Осторожно, словно переставляя ноги на краю пропасти. С ним нельзя было быть менее осторожным, если хотелось построить диалог без враждебных тонов. Но чем осторожнее с ним обращаешься, тем меньше он к тебе благосклонен — это тонкая грань.       Ускользающий взгляд в ответ.       — Мы можем встречаться как-нибудь пораньше?       Сиэль ждал молчания в ответ. Кто-нибудь другой, помимо Еретика, дал бы понять, что услышал: повторил вопрос, ответил, переспросил, хоть бы взгляд кинул. Себастьян ничего не сделал. И услышал, Сиэль был уверен, он всегда все слышит, просто реагирует выборочно. Флегматично, тускло, даже не пытаясь изобразить заинтересованность. Может быть, у него просто… Не имеет значения.       — Это будет весьма проблематично, — выдыхает Еретик. Безучастливо и блекло. — Не думаю.       Сиэль прикрывает глаза…       — Пожалуйста? — но не сдается. — На пять часов хотя бы.       — Нет.       С тобой никогда не получится по-хорошему.       — Себастьян…       …тем меньше благосклонность.       — Я все еще могу испортить тебе репутацию.       Себастьян устало вскидывает брови и вздыхает:       — У меня, по-твоему, деменция?       — Просто напоминаю.       — Позволь и мне напомнить: мне плевать на репутацию, понимаешь? Ты поставил самый бездейственный ультиматум, истеричка.       Зубы, обнаженные в предупредительном оскале перед чужаком на своей территории. Подбитый зверь, зализывающий простреленные ребра. Бессильное, отчаянное сопротивление — но какое есть. Обреченность поймет кто угодно, кроме умирающего.       Игла разрывает бледную кожу, пачкается кровью и рассекает мышечные ткани. Теперь безрезультатность не причиняла и не провоцировала: ощетинившийся, рычащий Еретик ясно обозначил границы дозволенного, и Сиэля это почти устраивает. Тлеющий интерес, но не более того. Азарт, но, в общем-то, не настолько кричащий, чтобы подчиняться.       Еретик шагает спиной назад всякий раз, когда кто-то подходит, и гордо держит подбородок перед приказом. Это было той чертой превосходного, что восхищала до степени раздражения. Он стоял в потоке идущей толпы, он не слушал чужих слов и делал только то, что хотел вне зависимости от последствий. И наверное, Сиэль хотел бы иметь достаточно силы духа, чтобы делать так же. Хотел быть достаточно смелым для того, чтобы приходить в университет, где тебя ненавидит весь коллектив, каждый день. Хотел не теряться при конфликтах, хотел ходить с уверенно поднятой головой, не боясь даже ножей, приставленных к горлу.       Наверное. Может, Сиэль хотел быть похожим на него хоть немного.       Так же спокойно дефилировать по районам гетто в полную темень, без опаски сворачивая за углы.       И в самом деле, сейчас он мог это сделать. Он отходит от Себастьяна на широкий шаг и бегло оглядывает его, повторяя позу: руки в карманы пальто (в его случае — куртки), расслабленное лицо и ровно поднятая голова. Спокойные шаги. Корпус назад. Примерно так.       Не самая привычная поза, но не слишком дискомфортная, потому Сиэль следит за своим телом и делает все, чтобы не опустить плечи и не ускорить шаг. Свобода движения, раскрытость и чувство каждой мышцы, однако, не вызывали в теле расслабленность. Напротив, Сиэль ощущал себя солдатом, готовым в любую секунду отразить неожиданную атаку. Необычно владеть всем своим телом.       — Слушай, не хочу тебя расстраивать, — голос напрягся. Сиэль прервался на размышления, стоит ли это говорить, и продолжил лишь через пару секунд: — но кристально ясно, что твое положение в универе зависит только от репутации. И это не секрет.       — В самом деле?       Сиэль пожал плечами.       — Рос сказал, мол, я понятия не имею, что для тебя значит репутация. Что происходило здесь до меня я действительно не знаю, но мне хватило и семестра, чтобы понять это.       Себастьян только тяжело вздыхает. Госпожа Удача к нему сегодня особенно неблагосклонна.       — Рос не ведает, о чем говорит.       — Хм, — глухой выдох.       Сейчас можно было попробовать — только попробовать — узнать что-то более сокровенное, чем могли ему поведать студенты. Не все то, что он слышал, могло быть правдой, и не все то, что он услышит, может быть ложью. В конце концов, обычно Себастьян не врет. Нет, он совсем не врет: на это попросту нужно много затрат, на которые у Себастьяна, вероятно, не было ресурсов. Легче было молчать. Просто не говорить. Если только…       — Мне казалось, Рос тебе нравится, — не особенно работая над формулировкой, Сиэль все равно уверен: Себастьян поймет правильно.       И, ох, нечитаемый взгляд в ответ — прямое подтверждение.       Тот смотрит вперед:       — Какой ответ ты ожидаешь услышать?       Где-то вдалеке раздается приглушенный шум, что заставляет Сиэля напрячь плечи. Но Себастьян даже не реагирует, и он заставляет себя изобразить то же бездумное равнодушие к звукам в полумертвом районе.       — Лучше ли Рос всех остальных в этом склепе? — речь продолжается. — Нет. Хороший ли он человек? Нет. Мы не друзья и даже не приятели, просто не воюем.       — А могли бы быть друзьями, — Сиэль скромно смеется, представляя картины при таком раскладе. Да, с Еретиком понятие дружбы просто не сочеталось. — Знаешь, делить обеды и обсуждать прочитанные книги.       Себастьян усмехается.       — Глубоко сомневаюсь, что он хоть когда-то держал книгу в своих руках.       — Ну, вот и приобщишь его к культуре.       Сиэль вдруг вынужден тормозить, когда его компаньон останавливается и смотрит под ноги, а лицо теряет и так невыразительные намеки на веселье. Красно-желтый клочок ткани на брусчатке, слегка смятый. Ничего более.       — В чем дело? — интересуется, когда ровный изгиб прямых бровей сводится к переносице.       — Ничего.       Возобновляя шаг, Себастьян возвращает себе безразличный вид и сразу сводит тему:       — У меня нет ни малейшего желания приобщать его к литературе. Там думать приходится. Это не для него.       Еретик просто не умеет быть тактичным. И кажется, не очень разделяет желание Роса дружить. Хотя ему бы не помешало.       Сиэль чувствует, как холодный ветер обдает щеки, и устремляет взгляд к небу. Россыпь звезд на безоблачном просторе, нескрытый месяц — сегодня все предельно откровенное. Наверное, кроме Габриэля.       Вспоминать о брате сейчас несколько лишнее: это казалось чем-то далеким, беззаветным и недосягаемым. Это все потом, это все где-то в другом месте, это все как-нибудь в другой раз. Все эти несущественные, детские обиды казались просто неуместными сейчас. Мысли о них подхватывались холодным ветром и растворялись в тьме переулков. Здесь просто было… не так. Здесь Себастьян не смотрел на него с упреком, ничего не требовал и ни в чем не обвинял, только расслабленно шел рядом и поддерживал диалог.       Во мраке не существовало тех, кто лучше, тех, кто сильнее, и с каждым новым вдохом свежего воздуха Сиэль ощущал, как в мышцах пропадало напряжение. Даже Себастьян по правую руку словно был здесь нужен. Был защитой от того, что могло выйти из тьмы, молчаливой и призрачной, был гарантом безопасности перед сильными сего мира. И ничего более. Что бы ни вытворил Сиэль прямо сейчас, Себастьян бы ни проронил ни слова против. Он действительно ничего не оценивал.       Сиэль сдержанно усмехается.       Сколько же вокруг всего. Вокруг был Пэкхем, вокруг были широты и многокилометровые дороги, поверхности которых рассекали на большой скорости изворотливые мотоциклисты под ночным небом. Тут были брошенные без каких-либо последствий здания, были бедняки, спящие под тем же самым небом, укрытые деревяшкой, были те, кого не интересовали акционные компании «Фантома» или разновидности вилок для стола. Был Еретик, плевать хотевший на все, что скажет ему Сиэль.       — За что бы ты ни ненавидел деньги, спасибо, что ненавидишь.       Еретик смотрит на юношу, довольно улыбающегося темной глади и созвездиям, и едва заметно поднимает брови.       Для Сиэля каждый из домов был чужим, каждый из районов был нов, однако безотчетное тоскливое, теплое чувство разливалось по всему телу. Словно трезвучие на сломанном радио, отдающее грустью. Приятно, печально, радостно — Сиэль чувствует все, и никто вокруг не пытается запретить это.       — Я не ненавижу деньги, — Себастьян хмурится. — Это даже звучит бессмысленно.       — Я заметил, — Сиэль смеется.       — Виноват ли пистолет в том, что из него выстрелили в человека?       Улыбка пропадает с лица, и широко распахнутые глаза несколько раз моргают. Осмысление. Переживание. Рассуждение.       Снова вопрос, над которым бы посмеялись в стенах университета, — так ведь? Еретик.       — Я понял, — юноша сводит взгляд на Себастьяна и склоняет голову, — убивает человек, а не пистолет в его руке, да?       — Вроде того. Ты можешь ненавидеть убийц, но вряд ли ты ненавидишь пистолеты.       Верно, это упускают. Конечно, никто не скажет, что пистолеты — причина появления убийц.       Весьма интересное умозаключение для того, кто столь агрессивно среагировал на предложение взять деньги за услугу. Это не слепая ненависть к идее.       Ветер снова обдает леденящей волной, и Сиэль задумывается над ситуацией. А затем спрашивает:       — Куда мы идем?       Себастьян иронично хмыкает.       — Лучше не спрашивай.       Сиэль глушит смешок.       — Я домой хоть вернусь?       — Кто знает, — Себастьян пожимает плечами.       Стоило бы переживать, будь что терять. Дома ждут хорошего наследника. Дома ждет извинений Габриэль. Дома ждут отца с работы. Дома ждут ужин, который готовит прислуга. Ах, сколько ожиданий. И сколько невыполненных.       Лучше не ждать. Сиэля в свое время не ждали. Ни счастливые родители, на чьи счета свалилась еще одна голодная голова. Ни четырехлетний Габриэль, который закатил родителям истерику из-за того, что оказался обязан делить комнату с братом. Ни нелюдимый Еретик, вынужденный учить нерадивого первокурсника. Он привык. Ожидания дорого обходятся.       Сиэль снова придушенно смеется и снова ловит безразличный, мимолетный взгляд Себастьяна — неизменно холодный и расчетливый, словно на окружающих он всегда смотрит только в перекрестие прицела. Сейчас в эту топь из разбитых ожиданий его не окунут против воли чужие руки, потому что Еретику глубоко плевать, Еретик ничего ждет.       Беспощадно сломанный, но сравнительно безопасный.       — Тебя вообще не волнует, что весь универ против тебя? — интересуется Сиэль.       — Кажется, именно это я тебе объяснял пару минут назад.       — Тебе с самого детства было все равно?       — Без понятия, — Себастьян достает блок сигарет. — Это имеет значение?       — Не знаю, — Сиэль ведет плечом. — Просто думаю… Меня с детства ориентировали на мнение других, теперь сложно перестраиваться. Всегда сначала кто-то, затем я. Даже не представляю теперь, как можно не думать об этом.       Поджигая сигарету, Себастьян убирает прядь с лица и кивает.       — Об этом легко не думать, когда у тебя есть проблемы посерьезнее чужих мыслей.       — Да, — уголки губ дергаются. — Наверное, легче. Мне с детства приходилось оправдывать ожидания родителей и пытаться не упасть лицом в грязь. Я не голодал, не испытывал недостатка в общении, не было проблем с учебой.       — М? — вопросительно хмыкает Себастьян, подцепляя сигарету. — Какой тогда был повод переживать, что ты их опозоришь?       Сиэль качает головой:       — Проблема была не в том, что я опозорю. Когда рождаются близнецы, все забывают о том, что они одинаковые только внешне. Габриэлю уделяли больше внимания, рассчитывая, что он будет наследником. Я всегда был довеском. И пытался доказать, что это не так. Проблема была именно в том, чтобы их слова не оправдались.       Себастьян коротко вскидывает брови, выражая полное непонимание, и выдыхает дым.       — И что ты делал, чтобы доказать обратное?       — Пытался делать все то же, что и он, — тихий вздох. — Но его этому учили, а я просто… делал, как думал. На практике не вышло.       Несколько секунд тишины, прежде чем Себастьян стряхивает пепел и спрашивает:       — Ты никогда не думал, что довеском тебя стали считать именно потому, что ты очень бесталанно пытался копировать талантливого брата?       Беспощадная прямота. Он не стелется и не проявляет ни капли такта. Сиэль прикрывает глаза.       — Довеском я стал тогда, когда меня вытащили на свет. Они не рассчитывали на двойню. Они ждали здорового, достойного наследника, а не калеку, забравшего у нормального плода возможность быть полноценным.       Себастьян предупредительно тянет «о-о» и качает головой, заставляя замолкнуть. Пепел сгорает в полете, не достигая земли.       — Все. У меня нет желания слушать твое самобичевание, соберись уже. Поздно.       Гренадерская твердость в голосе вынуждает Сиэля выпрямиться, прежде чем глухой голос Себастьяна отдался в черепной коробке натянутой, рвущейся нотой:       — Прошло уже черт знает сколько времени с момента твоего рождения, а ты до сих пытаешься исправить ситуацию того времени. Работаем с тем, что есть сейчас.       И следом, сквозь недолгую, вымотанную паузу:       — Я не вижу сейчас, чтобы ты слишком страдал от неоправданных ожиданий родителей. Ради бога, истеричка, ты не голодаешь, не ходишь в обрывках и тебя не избивают, но до сих пор цепляешься за мысль, что тебя ненавидят. Тебе правда так нужно считать, что тебя все ненавидят?       Тебе так нравится мысль, что я тебя ненавижу?       Сиэль не находится с ответом, задумываясь над словами. Необдуманный протест вырывается на рефлекторном уровне:       — Ты не знаешь, о чем говоришь.       — Не знаю? — Себастьян усмехается. — Не надоело жалеть себя?       Сожаление о сказанном приходит раньше, чем Сиэль успевает услышать чужие слова. Уж он знает, что такое ненависть.       — Не было ни дня в моей жизни, чтобы кто-нибудь не пожелал мне сдохнуть, Сиэль, — Себастьян вновь притормаживает, юноша с крайне растерянным видом останавливается следом, наблюдая, как к нему подходят ближе. — У тебя отвратительная позиция жертвы, знаешь? Слушать тошно.       Сиэль вздыхает, взывая ко всей своей выдержке. Конечно, Себастьян не поймет. Он не был рядом все эти восемнадцать лет.       — Всем плевать, что у тебя там происходило. Кончай ныть, как все плохо. Тебя не любили родители? Чудесно. Если будешь строить из себя жертву, недостаток любви не восполнится, в курсе?       Тело вздрогнуло, когда отзвучало последнее предложение, и Сиэль импульсивно отворачивается, желая уйти от бесполезного разговора. Что он только несет.       — Прекрати.       — И что? — насмешливый тон сзади. — Просто убежишь, как ребенок?       Сиэль сцеживает зубы. Ублюдок. Почему он не мог дальше вести с ним нормальный, беззлобный диалог? Он же может, может не вести себя, как последняя сволочь!       — Ты несешь бред, — словно утробный рык, слова срываются в крайне агрессивной форме. — Я не хочу слушать того, кто делает выводы, не зная ситуации.       — О? — противная усмешка, раздражающая еще больше, чем вечное безразличие. — Думаешь, никто не может понять твой чудовищный недостаток родительской любви?       — Ты не знаешь, о чем говоришь.       — Может быть, — вдруг согласие. — Мои родители сдохли еще до моего рождения, и в детдоме не было времени думать, что кто-то меня недолюбил. И представь, не было времени жалеть себя и думать, что подумает кто-то еще. Меня ненавидит весь универ, ты думаешь, это хоть на что-то повлияло?       — Я тебя поздравляю! — Сиэль вскинул руки. — Я рад, что тебе плевать на все, но я рос в другой среде, ладно? Меня воспитывали не в детдоме, и конечно, моим центром вселенной были родители и брат, которому надо было не уступать!       — И причем тут твой брат? Ты сам встал за его спину, попросил о защите, а теперь жалуешься, что он тебя защищает и загораживает свет? — сигарета летит на пол. — Хватит считать, что виноват кто-то еще, Сиэль. От этого никому не лучше.       Сиэль смотрит отчаянно, взглядом да почему же ты не можешь понять?, и сдается. Машет головой и отворачивается, не чувствуя ни запала, ни смысла для ссоры. Пора идти.       Себастьян прячет руки в карманы и сравнивается с ним в одну линию. Это утомляло. Расчет был на то, чтобы проветриться, но эта сволочь только больше загрузила, будто нелепого конфликта с братом было недостаточно. Конечно, этого хватало. И без лишней помощи.       Вдалеке снова раздаются глухие хлопки и снова скрежещут автомобильные шины по асфальту. Просто… грузно. Тяжело.       — Ты ведь… знаешь, что ты другой. Даже внешне, черт, да ты вообще представляешь себе, что значит внешность?       — Представляю. И моя внешность меня ни от чего не спасла. Что, ты думаешь, не так с тобой?       — Уже вчера говорил.       — Некрасивый? Тебе хоть кто-то, хоть раз говорил, что ты некрасивый? Чьи это слова?       Подожженная спичка.       Чьи? Чьи слова?       Сиэль моргает, пытаясь понять, что именно так сильно задело его. Что всколыхнулось от этой формулировки?       — Хватить искать виноватых, Сиэль. Твои родители не виноваты, что рассчитывали на одного ребенка. Они не виноваты, что когда-то ты решил поставить их интересы выше своих. Твой брат не виноват, что он лучше. Нет смысла больше копаться в причинах. Это ничего не даст.       Сиэль растерянно ведет плечом.       — Можешь сейчас сколько угодно кусаться, но рано или поздно тебе придется принять эту мысль. Никто не виноват в том, что ты родился. Ну, — он усмехается, — или можешь потыкать в Бога.       То единственное, на что он может ответить, и голос звучит тихо и не до конца осознанно:       — Я атеист.       — Прекрасно. Тогда… кто же остается крайним? Кого теперь ты будешь винить?       Тошно.       За прекращение этого диалога Сиэль бы многое отдал, но сейчас он только может отвести взгляд и замолкнуть, чтобы больше не развивать его. Всего несколько минут назад он чувствовал необыкновенную легкость и оторванность от разграниченного порядка, как Себастьян у корня обрубил это ощущение. Снова груз и снова рефлексия. Если это было теорией, он бы с радостью вернулся к уничтожению мусора.       Себастьян достает из сумки бутылку воды и делает несколько осторожных глотков, прежде чем вблизи слышится череда звуков, опасно напоминающих выстрелы. Встрепенувшись, Сиэль впивает взгляд в Себастьяна, настороженно отнимающего бутылку. Его брови изламываются, но затем он степенно закрывает воду и бросает ее обратно в сумку. Итак…       Это было предсказуемо. Сиэль же, черт возьми, не зря говорил о том, что в известно опасные районы лучше не лезть, как на рожон. Сложится тут все, обязательно! Сложится горой их трупов.       Взгляд карих глаз едва цепляется за Сиэля, и тот улавливает почти неуловимый кивок в сторону темного переулка. И прежде, чем Сиэль бы успел осыпать того проклятиями и оскорблениями, Себастьян самовольно двинулся к мрачному коридору. Оставалось только поспешить за ним, поскольку оставаться здесь одному было сродни самоубийству.       — Что это? — нервный голос Сиэля опускается до шепота.       — Мне почем знать? Держись сзади.       Шагая вдоль кирпичной стены скверно освещенного переулка, Сиэль все равно видит нисколько не дрогнувшую непоколебимость в чертах Себастьяна, и ровный голос только подтверждал увиденное. Чудовищный самоконтроль, просто жуть. Слов не найти. Остается, действительно, только отступить за его спину.       Тихий шорох в приближение, руки Себастьяна заново исчезают в карманах. Сиэль пытается дышать тише.       Он напряженно вглядывается в ответвления переулка, в беспросветные росчерки пути, однако ничего так и не замечает. Только нависшую тишину, потревоженную тихим воем ветра.       Кристаллическая уверенность в Себастьяне не слишком подтачивалась, откровенно рассыпаясь в серую труху, но уповать было более не на что. Не на кого.       Слабый свет осторожно выглядывал из-за поворота стены, вдоль которой они шагали, и Себастьян окинул взглядом окру́гу, прежде чем свернуть. Особенно задержавшись на другом повороте, уходящем в совершенную тьму. Сиэль прочертил глазами ту же линию, нашел ту же точку, но ничего подозрительного углядеть не получилось. И у Себастьяна, по всему, тоже.       — Стой тут, — прошептал он, на что Сиэль нехотя кивнул.       Однако это не было требованием для проверки подозрительного переулка. Себастьян, напротив, решил идти дальше — все же свернуть к тихому свету.       И Сиэль хотел спросить, однако...       Дуло пистолета, внезапно появившееся из-за поворота и проскользнувшее в опасной близости от головы Себастьяна, помешало. Приглушенный выстрел показался Сиэлю ненормально громким. Но не успел он выкрикнуть чужое имя, как ладонь сзади грубо накрыла рот, и холод металла отпечатался в районе виска.       Сиэль замер, сквозь замутненный флер перед глазами различил резкие движения Себастьяна, а затем тишину. Сиэль проморгался.       Заломив чужую руку с пистолетом, направляя дуло в небо, Себастьян почти обезвредил нападавшего. Согнутое пополам крепкое тело в руках Себастьяна шумно дышало, и Сиэль не был уверен, дрожало ли оно или то была тряска перед глазами от собственной дрожи. Послышался щелчок находящегося возле головы пистолета, и пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы устоять на ногах.       — Бард?.. — послышался вдруг удивленный голос Себастьяна.       Его хватка ослабла, а затем он и вовсе отпустил мужчину из захвата. Тот отряхнулся и предупредительно отпрянул назад. А затем, кажется, тоже узнал собеседника…       — Себастьян? — его хриплый голос с оттенком неверия разнесся по переулку, светлые брови взметнулись. Себастьян невесомо кивнул. — Охренеть…       Мужчина задел взглядом Сиэля, после чего кивнул, и его отпустили. Едва почувствовав свободу, тот метнулся к Себастьяну и тогда посмотрел на своего захватчика. Фактурный отморозок со шрамом на левой брови. Тяжелый взгляд и палец на курке.       — А ты вырос, — послышался смех того, кого Себастьян назвал Бардом. — Какими судьбами здесь? Неужто возвращаешься?       — Нет, — отрезал Еретик. — Ни за что.       — Понял, — тот примирительно поднял руки. — А это кто?       Взгляд снова упал на Сиэля, что выглядывал из-за чужой спины, и Себастьян поднял руку, прикрывая его.       — Никто. Он не отсюда, и мы собирались уходить.       Ладонь Себастьяна вцепилась в острый локоть, и Сиэля поволокли за собой вперед.       — Да погоди! — Бард запрятал пистолет за пазуху и кинулся к Себастьяну. — Я понял. Красный. Молчу.       — Молчи.       — Да ладно, — усмешка. — Я тебя уже сколько не видел? Два года? Три? Ты ж совсем мелкий был.       — Без разницы, — Себастьян отпускает Сиэля и разворачивается к знакомому. — Не лучшее место, чтобы вспомнить прошлое, Бард.       — Ну уж какое есть, — мужчина достал из кармана блок сигарет. — Будешь?       Еретик отрицательно покачал головой.       — Как знаешь, — тот закурил одну. — Так что за мальчишка? Впервые тебя с людьми вижу.       — Неважно. Сейчас точно не до задушевных бесед.       Бард вздыхает.       — Так и не изменился… Слушай, после сегодняшнего дела Мессир нам праздник обещал. Сказал, можно привести с собой кого-нибудь. Приходи. Его там не будет.       — Мессир? — Себастьян нахмурился. — Он еще не сдох?       — Нас еще переживет. Четырнадцатая Маддокс-стрит, подкатывай к десяти.       Бард по-дружески хлопает по плечу, улыбается и кивает напарнику. Те скрываются в темноте.       Себастьян намекающе смотрит на Сиэля, на его руки, сжимающие черную ткань пальто, и юноша отпускает.       — Никаких вопросов, — сразу предупреждает Себастьян и разворачивается, подталкивая Сиэля в спину. — Едешь домой или продолжаем?       Со стороны слышится глубокий вздох. Наконец, шок отступает. Господи. У его виска только что держали пистолет и готовились убить…. Боже, да это…       Это не новое ощущение. Сиэль уже переживал это, переживал вместе с Габриэлем в десять лет. Однако встретиться с этим в десять и ощутить пистолет у головы в восемнадцать — совершенно другие чувства. Здесь нет непонимания и вопроса «что им надо?» или «где родители?». Здесь чудовищный страх и сожаление о том, что он вообще сюда пришел. А еще отчаяние перед замогильным холодом пистолета.       Сиэль пытается успокоить дрожь в теле и решает сконцентрировать мысли на чем- другом. На Себастьяне и его вопросе… Что там было?       Домой… Да. Сиэлю сейчас очень хочется домой. До бурлящей крови и холодного пота хочется в родные стены к брату, чьи обиды уже кажутся сущим пустяком. Господи, да хоть тысячу раз он извинится, лишь бы быть живым и целым ДОМА.       — Сиэль, — ладонь Себастьяна вдруг хлещет по спине, да так, что тот давится. — Соберись. Тебя не убили.       В судорожно сокращающихся мышцах глотки застревают слова возмущения, и Сиэль может только посмотреть на Себастьяна со всем возможным красноречием.       — Все нормально, возьми себя в руки уже. Идем на остановку.       Он сворачивает за угол, увлекая за собой и юношу, а в руках снова появляется сигарета.       — По крайней мере, ты не стал орать и реветь, — Себастьян усмехается. — Благодаря этому тебе не вынесли мозги.       Вот уж бодрость духа.