Альма-матер

      Сиэль несколько подзабыл за учебным процессом и нахождением Габриэля рядом только по вечерам и выходным, что такое его вечное, безотлучное присутствие. Каникулы дают шанс об этом вспомнить.       Одно касание. Только одно касание, но Сиэля одолело непонимание в единстве с едва дышащим страхом.       Было печально, что в последний учебный день он не попрощался даже с Алоисом, так и не отблагодарил Рича, а с Росом расстался на враждебных тонах, и какое-то время от этих мыслей отвлекал вездесущий брат. В пятницу он приехал довольно поздно, на улице давно стемнело, и искать автобусную остановку в Пэкхеме было не самым приятным удовольствием. Нервно оглядываясь и избегая попадать на свет, на дрожащих ногах Сиэль все же сел в случайный автобус, чтобы уже куда угодно доехать, лишь бы не оставаться здесь. Приехал ближе к восьми часам, и Габриэль допытывался до истины. «Просто гулял» породило еще больше вопросов.       На следующий день они отправились на каток. Сиэль отделался синяком на ребрах, искренне надеясь, что в дальнейшем ему если что никак не пригодится удаленное ребро. Габриэль двигался в разы увереннее и упал единожды: когда его толкнул какой-то неумеха на льду, не умеющий ни сворачивать, ни тормозить, но не боящийся лететь на всех скоростях. Под тихий смех Сиэля Габриэль и переругивался с повалившим его парнем.       Воскресенье наступило быстро. Сегодня его ожидала встреча с Еретиком, на которую Сиэль не слишком хотел идти после прошлого раза, но банальное воспитание и того не позволило. Встреча была оговорена, и если даже Сиэль планирует с этим покончить, об этом нужно хотя бы сказать. Да…       — Сиэль, мама попросила сходить за всякой мишурой для рождества, — привычно и без стука, Габриэль зашел в комнату, когда время близилось к четырем.       Сиэль рылся в шкафу и на слова брата отреагировал отстраненно:       — В другой раз.       Габриэль подошел ближе.       — О? Можно подумать, ты куда-то собираешься?       — Да, точно, — отвлеченно кивает Сиэль, захлопывая шкаф и опрометью кидаясь к рабочему столу. — Сегодня никак. Если надо поскорее, можно завтра, но пораньше, до трех надо успеть. А лучше во вторник.       — Мама попросила сейчас. Ей надо и продукты купить тоже.       — Сходи один, пожалуйста, — достав из ящика стола пару пачек влажных салфеток, Сиэль поспешил забросить их в рюкзак.       Мерзкий запах и брезгливость от собственных грязных рук после первого урока еще были живы в памяти. Если Еретику снова взбредет в голову занимать его чем-то подобным, по крайней мере, Сиэль сможет устранить следы разрушительных игрищ.       — И что за встреча такая важная?       Снова метнувшись к шкафу, Сиэль вытаскивает оттуда любимый свитер, но тут же машет в отрицание и достает самое не милое его сердцу одеяние в виде черной водолазки столетней давности и темно-серые джинсы. Наспех скидывая домашнюю футболку, Сиэль продевает рукава и горло. На ходу запрыгивая в джинсы, он несется к столу. Расческа.       — Не бери в голову.       Это могло быть знакомым. Могло быть и незнакомым: в конце концов, Сиэль никогда не мог похвастаться частыми вылазками из дома. Так было. Долгое время.       Сейчас вектор сменился — это не было приятной прогулкой или попыткой развеяться. Не приятнее, чем ходить на работу. Но так или иначе, это должно принести плоды.       В одинаково бешеном темпе Сиэль совершает последние штрихи и прощается с Габриэлем. На автобусной остановке долго ждать не приходится, и на Ватерлоо Сиэль оказывается, когда электронные часы показывают «17:29». До шести оставалось полчаса. И минута.       Придется ждать. Сиэль вздыхает и усаживается на ограду.       Шум потоков машин и людей грубо царапали слух. Сзади тарахтели судна, рассекающие мутную воду. Впереди виднелось колесо обозрения, красным отблеском отпечатывающееся на фоне темнеющего неба, а еще дальше возвышался едва различимый, но от этого не менее великолепный дворец в садах Уайтхолла. Что-то поистине красивое, покрывающее мерзкие серые здания, застилающие большую часть Лондона. Красиво. Но удручает своей исключительной редкостью.       Люди сновали и смеялись. Кто-то нервно всплескивал руками, гаркая в трубку телефона, кто-то горланил под аккомпанемент рычания двигателей, а водители гудели друг другу.       — Прыгать собрался?       Возникший из ниоткуда Еретик, словно ветер, двигался в потоке людей ловко и переливчато. Гибкая, обтекаемая форма. Руки в карманах пальто — и вся его статная, складная фигура, объятая черным, выглядит особенно непроглядной. Закрытой.       — Пойдем быстрее, — он кивает в сторону и, не дожидаясь, начинает удаляться. — И так темно.       — Верно.       Ах. Еретик менее мрачен, чем в остальные дни. Даже взгляды бросает на компаньона.       — Мы опять куда-то едем? — удивляется Сиэль, когда они подходят к остановке.       Еретик кивает.       — Нам нужен заброшенный район.       — Опять ломать что-то будем?..       — В том числе.       Прекрасно.       Какой сговорчивый, удивительно.       — Почему мы едем в заброшенные районы именно в темень? — вздыхает Сиэль.       — Тем лучше. Не заметят.       Это утомляло. Но сегодня автобусы радовали своевременностью: ждать пришлось не дольше пяти минут. Еретик с непривычным снисхождением смотрел на все вокруг, с перекрещенными ногами развалившись на сидении в самом конце, и не игнорировал практически ни один вопрос Сиэля.       — Куда мы едем?       — Подальше от центра. Там есть нежилые районы.       — Почему тебя вечно тянет в какие-то дебри?       — Так уж повелось.       — Надолго?       — Зависит от тебя.       — Ты сегодня чересчур добрый.       — Настроение хорошее.       Так и не определить. Ни по сведенным бровям, ни по полуприкрытым глазам, ни по спрятанным рукам: кто бы вообще стал подозревать Еретика в таком грешном деле, как хорошее настроение? Но, возможно, стоило верить на слово. С его стороны не так часто слышалось хоть что-то.       Они высадились на улице с блеклым названием, которое Сиэль забывал с каждым разом все сильнее. Здесь снова было серо, район выглядел бедно, но, по крайней мере, был жилым. Немногочисленные люди слонялись по лавкам и выгуливали собак на потертых ошейниках. Вобрав плечи, Сиэль встал ближе к Еретику и ждал дальнейших его действий.       Тот оглядывался. Затем двинулся в сторону затененного переулка, и Сиэль неотступно следовал за ним. В такие места он бы и при свете дня не сунулся, однако Еретик не выглядел так, будто ему действительно могло что-либо помешать. Разумеется, это было естественным.       — У тебя есть брат или сестра, — предполагался вопрос, но соответствующей интонации Сиэль не уловил.       — Брат. Близнец. Откуда?       — Поведение. Ты родился в богатой семье, с неплохой внешностью и почти не обделенный мозгами. Ты должен быть более самовлюбленным. Однако эти качества ушли кому-то другому.       Сиэль зарделся и уставился на брусчатку под ногами.       — Разве я должен любить себя за то, к чему не приложил усилий? Богатство — не моя заслуга, с внешностью постаралась генетика. Гувернанток я видел чаще родителей, так что было бы больше вопросов, будь я среднестатистически одарен.       — О? — прямая линия брови изогнулась. — Вот как.       Дальнейший путь до пустынного парка и полуразрушенного здания, сложенного камнем на камне, сопровождался только тихим стуком от ботинок Себастьяна и едва слышным воем машин где-то вдалеке. Напротив парка (в общем-то, с трудом можно было назвать его так: пара скамеек и поросшая травой земля — все, что наполняло неогражденный участок) были двухэтажки, в окнах которых давно потушили свет. Может, лет десять назад. На первом этаже были витрины «Antique And Modern Art» и старого барбершопа «Black Jack». Они давно покинуты, и кроме вывесок да запыленных витрин отныне ничем и не были.       Еретик бросил рюкзак на ближайшую к ним лавочку — в тридцати футах от витрин — и бросил взгляд на Сиэля. Привычно полез взять сигарету, закурил. И молчал. Как и всегда. Как и следовало бы.       — Значит, ты собою совсем недоволен?       — А это неочевидно?       — И в чем проблема? Откуда такая ненависть к себе?       Сигарета тлеет между пальцев, и Сиэль неуверенно скользит взглядом по всей кисти.       — Не знаю, — он приземляется рядом. — Что здесь любить?       «Да, точное замечание» — со стороны Себастьяна это была бы самая уместная реакция: после стольких попыток защититься обнажаются все клыки комплексов. И они могут загрызть обладателя, если раззадорить их. Дать подпитку и повод сожрать, задушить, вонзившись в тонкую бессильную плоть. Отчаянный и слишком откровенный. Такое точно не положено говорить тому, с кем не в ладах. Себастьян бы точно мог вконец уничтожить шаткое сооружение, удерживающее от ненормальной, бесконтрольной, импульсивной ненависти.       — Тебе не нравится своя внешность? — вместо всех предполагаемых фраз, Себастьян задает только это — только копает глубже.       — Кому бы она вообще понравилась…       — А что насчет твоего брата? Разве вы не близнецы?       — Близнецы, — Сиэль прячет руки в карманы. — Он просто… другой. Он с этим телом управляется, знаешь, чувствует его и контролирует.       — А ты со своим — нет, — резюмирует.       — Абсолютно.       Издалека, едва слышно доносится шипение шин об асфальт.       Сиэль глубоко вздыхает, словно окунается в прорубь, и откидывает голову на спинку. Небо режет по глазам, растворяется червоточиной, отдавая чем-то до безумия грязным и скрипящим. Эхо онемевших душ — неслышный рокот на встревоженном просторе, треплющий листву, жгущий кожу и пытающийся достучаться до сути, пробираясь через одежду.       — Он же, — Сиэль усмехается, — не нуждается в теле, понимаешь? Ему не нужна оболочка, чтобы властвовать, не нужно лишнее подтверждение. Он просто сильнее и выше. Просто лучше. Его тело ведь даже функционирует в полной мере. Никаких выколотых глаз или нерабочих легких.       Сиэль вынимает руки и закрывает глаза изгибом локтя, скрывая нежные зеницы от противной ряби звезд. К опусу неуслышанных душ рвется и его — царапается, мечется, пытаясь выбраться из тесной грудной клетки.       Себастьян — когда только такое было? — смотрит так внимательно, так проницательно и безотрывно, ни на секунду не переставая изучать нелепые изгибы тела, бесцветную кожу и поведение беззащитного и до скрипа зубов настойчивого к жизни юноши. Нечитаемо и неприкасаемо, но Сиэль кожей, под которой быстрее обычного течет и бурлит кровь, ощущает липкий взгляд.       Он молчит с минуту, прежде чем проронить единственную фразу:       — Ты похож на собаку, на которой затянули намордник.       — Прекрасно.       Руки скрещиваются на груди, нога на ногу — и взгляд Сиэля находит какую-то лишнюю складку на джинсах возле колен.       Неуловимым движением, успевая бросить сигарету в горстку снега, Себастьян плавно предстает перед Сиэлем, выпрямляясь и возвышаясь без капли привычного отторжения. Как будто не оголит зубы в предупреждающем оскале. Это бестрепетное, но ужасающе личное, присутствующее ощущение заставляет нахмуриться.       — Я правильно понял: ты просто проигрываешь брату? — склоняя голову, Себастьян и не пытается усмехнуться.       Сиэль сглатывает, воротившийся ком царапает пустынно-сухое горло. Неусмиримое, отягчающее. Среди прочего, именно этот сгусток так мешает и норовит отвести взгляд от фигуры напротив.       — Вроде того.       — И что?       Безжалостный, но искренне твердый взгляд ощущается глубинно, на нейронном уровне.       Перетасовка масок.       — Ничего. Вообще без понятия, почему меня должно это волновать. Он же любит меня, защищал всю мою жизнь и что угодно ради меня готов был сделать. И в итоге я выставляю его источником всех проблем.       Сиэль пинает насыпь снега носком сапога, заставляя белый вихрь взмыть в воздух и мягко приземлиться новым слоем.       — Понятно, — Себастьян кивает. — Задушив заботой, загнали в клетку.       Он неспешно разворачивается спиной, устремляя взгляд на монохромные пейзажи городской зимы.       Недолгое молчание.       — Сиэль, ты понимаешь суть проблемы?       Глухой вздох. Неосознанно сжимаются пальцы на ногах, давя на подошву сапог.       — Какую суть?       — Давай обозначим кое-что, ладно? — с избыточной участливостью, Себастьян резко разворачивается и подходит ближе. — Мое поведение — результат того, что происходило со мной. Твое поведение — результат того, что происходило с тобой. Я не научу тебя тому, что делаю. Ты просил об адаптации. Тебя придется перекраивать — и на твои отношения с братом позитивно это не повлияет.       — Допустим? — Сиэль непонимающе качает головой.       — Нет, — Себастьян наклоняется. — Если мы с тобой начнем работать над нужным поведением, тебе придется к чертям слать брата.       — Что?       Сбивчивый тон — и Сиэль вскакивает на ноги, не ощущая прежнего холода. Теперь только жар от горящих щек и кипящей ярости. Душа бьется в силках.       — Что опять за лишние жертвы?! — искрящийся взгляд берет на прицел непроницаемого Себастьяна. — Может, мы будем работать с поведением в универе, а не с семейными отношениями?!       — Не будем. Если тебе надо научиться притворяться уверенным — тебе в актерское. Но в универе ты без нормального восприятия себя не справишься. Мы с головой будем работать, и поверь, когда у тебя будет работать больше двух клеток мозга, твои нездоровые отношения с братом полетят ко всем чертям.       — Я тебя просил о том, чтобы ты научил меня, а не перевоспитывал.       — Учиться ты можешь в актерском, я повторяю. Я здесь не помощник. А если ты хочешь перестать ненавидеть себя, мы будем работать с головой. И тебе придется лаять сквозь намордник.       Первородный гнев, рвущийся из глотки животным рыком, Сиэль пытается проглотить, как и ком. По телу разливаются волны сопротивления.       — Со своей головой сначала поработай, — он падает обратно на лавочку.       Скрежущий вздох. Себастьян оглядывается на витрины. Запыленные, заброшенные, однако еще не испещренные трещинами. Стоят твердо, незыблемо.       Этим, в конце концов, пестрили все районы Лондона, далекие от престижа.       Искоренять проблему стоило, если действительно это было необходимо, на уровне подсознания. Доступность. Когда бурьяны оплетают ствол дерева, от них пора избавляться.       Может…       Или не может.       Некоторое время они молчали. Себастьян неспешно обхаживал окрестности, присматривался под внимательным взглядом Сиэля. Что-то не складывалось.       Несколько минут утекали впустую.       Тогда Сиэль решил завести разговор хоть на какую-то тему:       — Последний автобус отъезжает в девять. И нам бы лучше успеть.       В ответ голос Себастьяна отливал весельем:       — Родители в угол поставят?       — На улице зима.       — А на небе звезды.       — К чему это?       — К очевидным фактам.       — Ты домой не спешишь?       — Пожалуй, — он неопределенно хмыкнул. — Надо?       — Мне — да.       Сиэль поднимается со скамьи и наблюдает за Себастьяном, чье внимание привлекли кирпичи на полу. В этих заброшенных районах не было ни жизни, ни смерти, все искрило бездушностью и было глухим. Как топот его сапог. Как дыхание Себастьяна. Как дуновение ветра.       Бутафория.       — Итак, давай еще раз, — поднимая с земли кирпич, Себастьян приближается. Сиэль делает предупредительный шаг назад. — Что тебе не нравится в себе?       — Издеваешься?       — Я серьезно. Проговори вслух каждую претензию.       Недоверчивый взгляд следит за кирпичом в руках, а затем Сиэль переводит его на лицо Себастьяна. Выжидает.       Чтоб тебя, тут вечности не хватит пересчитывать.       — Да что за бред, — он устало вздыхает и отворачивается. — Все мне в себе не нравится, ладно? Сколько еще ты хочешь, чтобы я это повторял? У меня отвратительное тело, к тому же еще и изуродованное. С ним вечные проблемы, которые всю жизнь приходилось решать кому-то еще. У меня противный голос. Нет характера. Я ни черта толком не умею, я просто жалкий.       Пиная камни на пути, Сиэль лихорадочно вытаскивает из памяти все поводы ненавидеть себя. Но и они начинают кончаться.       Когда тирада подходит к концу, голос подает Себастьян:       — Давай напрямую. Ты боишься умереть никем, боишься стать нелюбимым, боишься даже полюбить, боишься ошибаться и любой оплошности, поэтому вся жизнь разбивается в потолок твоих возможностей, — злой взгляд в сторону Еретика служил тому подтверждением. Чертов поэт. В два шага настигая Сиэля, тот продолжает: — Просто прекрасно. Кому-то надо быть пощечиной общественного вкуса. Раз ты так напичкан рамками, бросай все свои страхи, держи кирпич и разбивай витрины.       Принимая в руки камень, Сиэль удивленно хлопает глазами.       — Что?..       — Снова?.. — Себастьян безнадежно качает головой. — Разбивай витрины, истеричка. Разнеси вдребезги.       Уничтожительная, но дремлющая тяжесть в руке вызывала приятное, верховодствующее чувство самоуправства. Значит, уничтожать, ломать и убивать. Нападение на искусство — а искусство в каждом движении. Миг человеческого всевластия.       — Авангардизм? — признаки деструкции, Себастьян.       — Экзистенциализм, — признаки пограничности, истеричка.       Сиэль сдавленно усмехается:       — Светский или религиозный?       — Я агностик.       — О? — взгляд цепляется за уходящего к лавочке Себастьяна. — Думаешь, Бог действительно может существовать?       — Думаю, что человек слишком ограниченное существо, чтобы что-то утверждать.       Еретику — тому Еретику, тому обесчещенному пороком безразличия изгою, которого знали в стенах университета — никогда бы не стали характерны такие высказывания, размышления о чем-то более низменном и менее возвышенным: о человеческом проке. О месте, отведенном человеку в безграничной системе мироздания, и о пределах человеческого восприятия. Сиэль не раз видел книги в этих руках, слышал цитирования и даже улавливал взгляд, отливающий связностью и болезненным пониманием, напрочь отличающийся от блеска в глазах отвергнутого коллектива. Но, в конце концов, именно Себастьян сейчас говорит о несовершенстве человеческого феномена и нивелирует тягу людей к всеосознанности.       В Еретике дешевый пафос, выхолощенная усмешка и эпохальное самодурство, какого еще стоит поискать. А в Себастьяне — разлагающиеся легкие, вековая усталость и дрожь, безысходное колебание в собственном заточении. Ему мало. Мало плоти.       Заинтересованность снедает, плещется в переливе синих глаз, и Сиэль напрочь забывает про воплощение тяжести и самосуда, держимое пальцами.       — По-твоему, люди немощны?       Себастьян неопределенно кивает, вскидывая брови. В конце концов…       — Сомневаюсь, что ты пришел за лекцией по философии. Витрины, Сиэль.       Сиэль пожимает плечами:       — Слушай, может, есть какие-нибудь… менее разрушительные идеи? Я уже второй раз просто занимаюсь вандализмом.       — Я подумаю о том, чтобы завтра было что-то более теоретическое. А пока — валяй.       — Нас за это посадят?       — Кто знает.       Верно… Себастьян никогда не дает однозначных ответов. Оставалось положить всю веру на его благоразумие выбрать хотя бы наименее жилой район.       Прошлый акт уничтожения Сиэль помнил слабо. Как все разлетелось в щепки, как не выдержало лихвы и не сдержало натиска лома, — таким, по крайней мере, все оставалось на насыпи снега и окаменевшей земли. И если управляемое продолжение руки — очерненный лом — поддавалось контролю, то с траекториями полета кирпичей могли возникнуть проблемы.       Вопрос упорства.       Бросить так, чтобы кирпич долетел, не должно составлять такой уж проблемы. Габриэлю доводилось как-то раз стрелять в человека без права на ошибку. Ему было десять. С кирпичом должно быть легче.       Сиэль перехватывает орудие поудобнее, отводя ладонь назад. Присматривается, чтобы ударить в самый центр, где стекло точно не выдержит.       Глубоко вздыхает — и бросает с такой силой, что самого кренит вперед. Несколько шагов помогают удержаться на ногах, а затем…       Треск стекла. Витрина «Antique And Modern Art» безжизненно разлетается на осколки.       Сиэль кривит губы в улыбке — получилось! — и оборачивается к Себастьяну: тот невыразительно кивает в сторону еще одного кирпича на земле. Второй ложится в руку легче и плотнее, в стекло «Black Jack» летит еще более резко и безраздумно. Рокот уничтоженного материала, глупая усмешка.       Кажется, лучше, чем он думал. Но ведь вышло.       Себастьян оказывается возле разбитых стекол, методично и размеренно оценивая взглядом работу, опирается ладонью на остатки витрины и заглядывает внутрь.       — Есть ненужные тряпки? — отпрянув, Себастьян двигается к Сиэлю.       Довольный взгляд цепляется за красные отливы на руке. Брови сводятся, но остается понимание: это кровь. Рану нужно прикрыть.       Кажется, у Сиэля где-то был платок.       — Да… — нашарив в карманах ткань, он передает идеально сложенный платок в руки Себастьяну. — Может, перекись нужна?       — Перекись нет… — негромкий вздох. — Там возле камня бутылка стоит, принеси.       Сиэль оглядывается, настороженно, но стеклянную бутылку из-под пива все же подает.       — Что ты…       — Тс-с, — Себастьян вытаскивает из своей сумки прозрачную емкость с кристально-чистой водой.       Откупорив, вливает содержимое в принесенную бутылку, оставляя небольшое количество.       — Держи, — всучивает в руки Сиэлю.       Тот недоверчиво принимает и разглядывает ее, неопределенно крутит содержимое. Запах бьет по рецепторам: возможно, спирт.       Остатком жидкости Себастьян смачивает платок, забирает пивную бутылку и впихивает его в горлышко.       Сиэль хмурится. Это похоже точно не на обработку раны…       Себастьян хлопает по карманам и выуживает зажигалку.       О… боже.       Орудие мгновенного уничтожения с непоколебимой точностью попадает ровно за пространство разбитого стекла — и Сиэль опасливо прикрывается, когда огонь единым потоком охватывает внутреннее помещение. Разрушительной, мощной стихией опоясывает хрупкое сооружение. Пламя шипит. И Сиэль панически сводит взгляд на Себастьяна:       — А вот это уже точно преступление! — голос звучит громче и неконтролируемее, кажется, треск огня глушит громкость — Сиэль вынужден кричать.       — Определенно, — но ни одна тональность у Себастьяна не стала ни ниже, ни выше. — Так что нам лучше поскорее убираться.       Да чтоб его… Поджог!       Фигура рядом развернулась и зашагала прочь от места преступления, и Сиэль поспешил последовать его примеру, напоследок оглянувшись на пылающую витрину. По крайней мере, о чем-то Еретик подумал: в нежилой части района едва ли смогут обнаружить деяние их уроков. Главное, чтобы слишком поздно не обнаружили, не то Лондон лицезрит еще один великий пожар.       С места преступления Себастьян шагает крайне быстро, Сиэлю приходится едва ли не бежать за ним. Пальцы мелко тряслись. Просто чудесно. А если огонь серьезно перебросится на другие здания, а заметят это слишком поздно? Могут пострадать люди, да и не только люди. Зачем это вообще было поджигать?! Сиэль не пренебрегает возможностью спросить напрямую. И в ответ Себастьян не может дать ничего, кроме как:       — Разве это такая проблема? — флегматично поднятая бровь и незаинтересованный взгляд, скошенный на Сиэля.       И да, определенно, это могло быть проблемой более серьезного масштаба, чем коллективное отвержение в университете. Только поэтому руки Сиэля не находили места, а ноги путались в простых шагах.       Да, несомненно, в Еретике не было и доли исполнения. В конце концов, он не искал уверенности или принятия, разрушение вполне заменяло созидательность: лишенный доверия мир давно не стоил того, чтобы его спасать.       Сиэль понимал его принципы, но, наверное, никогда не сможет принять его действий.       — Я сомневаюсь, что сжигание лавки поможет мне полюбить свое тело.       — О, нет, — Себастьян сворачивает за угол, — это не наша цель. Ни здесь, ни там тело не будет играть роли. Это просто оболочка.       — Легко говорить, когда у тебя тело древнегреческого божества.       Это ни в коем случае не соответствовало идеалам Ренессанса, может, никогда бы не сравнивалось с современными требованиями. Ближе к декадансу. Или аскетизму, учитывая мазохизм Себастьяна.       Но богов Сиэль посчитал ближе. Ни намека на обезличенный стандарт — это воплощение совершенно определенной фигуры, а не собирательный образ. Так, по крайней мере, все это выглядело в очертаниях силуэта Еретика, запертого в стенах университета. А чем был Себастьян — если он действительно был хоть чем-то, а не абсолютным ничем — за пределами этих учебных (тюремных) сводов?       Следовало бы понимать, что говорит Еретик, и что говорит Себастьян. Где-то их точки зрения рассекаются хотя бы потому, что Еретик брал на себя удар и оттенял, закрывал собой Себастьяна. Было это необходимой мерой для выживания? Или не более, чем перетасовка масок — от верховодства до бездумного подчинения.       Он был Фенриром, нареченным Дьяволом и предвестником конца света. Он был Иисусом, единолично поплатившимся за грехи человечества. Был отвергнутым Моисеем — понесшим наказание за чужое неверие. По сути. Таким он был. Безразличным до греха, игнорирующим и не принимающим. Более нет. Перерождение всех мертвых богов, которых люди же распяли. Но Бог остался, и остался один на один со своей ненавистью к людям. Все могло бы быть проще, но не теперь.       Кажется, театральный драматизм заразен. Сложно придумать еще более абсурдные образы мысли.       — Вот как? — Себастьян усмехается. — Amene astra, amen Venera.       Между Себастьяном и Еретиком точно есть грань. И кто благодарит звезды, а кто Венеру — вопрос в этом.       — К тебе они благосклоннее.       — Были. На этапе зарождения.       Блок сигарет, которые он достает из кармана. Щелканье зажигалки, возникшее пламя и загоревшийся фильтр. Как напоминание о том, кого он возводит в один ранг с богами и кого обвинял в дешевом пафосе.       Определенно, не стоило забывать о том, кто на самом деле Еретик. Идеализация человека, особенно его, ни к чему хорошему не приведет.       Что Еретик, что Себастьян — одно лицо и один человек. И это самый мерзкий, самый безынициативный, самый самодовольный мудак, которого еще поискать надо было. Еретик ведет себя, как последняя падаль, а Себастьян позволяет этой последней падали так себя вести. Нет ничего проще.       Нет ничего сложнее.       И Сиэлю пора было бросать думать и разбираться в нем. Ему нет никакого дела ни до Еретика, ни до Себастьяна, кроме их сделки. Все ограничивается договором — и это единственная правда, на которую Сиэль согласен. Был Себастьян чем-то или был ничем, благоволили ему звезды или Венера, воплощал он богов или дьявола — все, все это не имело никакого значения в рамках их договора.       И чем меньше Сиэль будет уделять времени абстрактным размышлениям, тем скорее это время обратится на пользу собственному становлению. Себастьян научит, — и хотя пока что в это верилось слабо, альтернатив не наблюдалось — поможет стать на ноги тверже, и они разойдутся. В конце концов, именно в его компании случился поджог, который Сиэль никогда бы не сделал в здравом уме. Кажется, это называют «дурной компанией». Пальцы сжимаются на предплечье.       Выбросив сигарету в урну на остановке, Себастьян встал на край бордюра в ожидании автобуса. Маршруты у них разные, поэтому время перед приездом автобуса — последнее на сегодня время с ним.       — Может, дашь свой номер? — Сиэль осмелился спросить даже это.       Через нервное облизывание губ и предвкушение очередного шага назад, но смог. За спрос, вроде как, обещают не бить.       — Зачем?       — Ну, — из этого голоса пора было вытравливать такую неуверенность, — предупреждать если что. Если у кого-то не получится прийти на встречу.       Бегло царапнув взглядом, Еретик вздохнул.       — Может, просто не будешь пропускать встречи? Это нужно тебе, а не мне, истеричка.       — Твоя репутация все еще в моих руках.       Взгляд карих, в свете рубиновых глаз, казалось, оставлял на коже такие же рубиновые следы. Они горели, ныли, и Сиэль отвращенно морщится, потому что взгляд ужасно ощутимый. Испытывающий. Неумолимый, властный, презренный, каким был уже не раз, но впервые настолько невыносимый.       — Ты правда думаешь, что моя репутация хоть как-то от тебя зависит? — Себастьян разворачивается лицом к Сиэлю, отводя сигарету ото рта. — Открою секрет, нет. Ты думаешь, на меня первый раз ополчился весь универ? Или, по-твоему, мне важно мнение этих уебков?       Едва заметно, неудержимо, изгиб губ Сиэля дергается. Не более, чем противостояние глубинности самовнушений. Еретику глупо верить, что он и вся его жизнь полностью подконтрольна одному ему — в конце концов, что-то довело его до состояния этого осознания. И второе яблоко той же ветки — непоколебимая убежденность в полном отсутствии контроля себя и своего существования. И вопрос лишь в том, чей стебель сорвется первее.       — Как бы там ни было, ты все равно здесь, — Сиэль неопределенно пожимает плечами и смотрит на автобус, приближающийся к остановке. — Во втором семестре никто не забудет об этом.       — Они объявили мне бойкот, — глухая усмешка. — В любом случае, это единственное хорошее, что ты принес. Они наконец будут делать вид, что меня не существует.       Рокот автобуса и скрип колес по брусчатке. Это могло быть удовлетворением. По крайней мере, его ответ — не отступающий шаг, скользящий по паркету. Стоило заметить. Или хотя бы обратить внимание: Сиэль выбрал зеркальный смешок. Вощеное безрассудство.       Первородный, строптивый гнев.       Было ли среди эмоций хоть что-то обезличенное?       — Это просто универ, истеричка, — взгляд прикован к автобусу. — Твое становление ни для кого не играет значения. Не будет тебя, будет другой. Не будет меня, будет другой. Слепой толпе всегда нужна мишень. Быть может, даже больше, чем снайперу.       С тихим шелестом и неуловимой грацией Себастьян скрылся за дверьми. И да, вероятно, его слова следовало прочитать куда глубже, чем холодно выточенное предупреждение. Он знал не понаслышке — однако это все отдавало, скорее, потерей, чем опытом.       Может быть, репутация значила куда меньше.       Может быть, репутация устраивала Еретика любой своей формой.       А может, Сиэлю пора было кончать с психологическими разборами. Маски еще на руках, и их перетасовка была как минимум вопросом дальнозоркости.       И дальновидности. Сиэль смотрел слишком близоруко.

***

      Кто-то не смотрел вовсе: шел на запах. Умение расчета еще ни разу не было лишним в делах бизнеса.       В дом Сиэль заходил в безотчетно довольном состоянии. Слишком жизнеутверждающе для того, кто участвовал в поджоге заброшенных лавочек. Это было отвратительно по меньшей мере, но мысли о пепелище на месте прежнего продуцента вызывали забавные ассоциации и дарили смутное ощущение. Его не получалось определить, но улыбаться стоило хотя бы затем, что доброжелательность — главное из приоритетных качеств перед целью, словами отца.       — Как прошла встреча?       Тон Габриэля не казался в той степени ласковым, каким обычно бывал. Он встречал с порога и безотлучно следовал до самой комнаты.       — Все хорошо, — уверил Сиэль и скинул рюкзак на пол.       — Я чувствую, — черты лица Габриэля в неярком свете выглядели острее, чем помнил Сиэль. — Какие-нибудь еще встречи планировались?       — Завтра…       — Чудесно, — близнец беззаботно приземлился на кровать, скрестив ноги. — А время на семью ты, позволь спросить, вообще думал выделять?       Распахнув створки шкафа, Сиэль бросил непонимающий взгляд на брата.       — Ты шутишь? Я ведь и так все время дома.       — С шести вечера по семь утра? Да, замечательно. Или стоит поблагодарить, что ты вообще домой возвращаешься?       Сиэль ведет плечами вперед.       Габриэль одним движением поднялся с постели и стал медленно, наступательно подходить к шкафу.       — Тебе некомфортно дома, Сиэль? — глубокий вздох. Снова ласковый привычный тон. — Мне казалось, все хорошо. Или ты устаешь от нас?       Сиэль стягивает водолазку через горло, отбрасывая ее на кровать.       — Конечно нет. Я просто пошел прогуляться. Я не думал, что это такая проблема.       Взгляд Габриэля скользнул к ребрам.       — Болит?       Осторожное, невыносимое касание, аккуратное поглаживание по гематоме на белой коже. Сиэль вздрагивает и пожимает плечами.       — Не очень.       — Надо было той твари ноги переехать, — процедил Габриэль, сверкнув ледяным взглядом.       С этими интонациями Габриэлю всегда недоставало только ножа в руках. Наверное, тогда это не было необходимостью. Вряд ли человек заслуживает обезглавливания, когда путается в ногах.       — Пустяки, — Сиэль отмахивается и поспешно накидывает рубашку на тело. — Заживет.       Габриэль вздыхает и скрещивает руки на груди.       — Ты не держишь слово.       — Неправда.       — Я же говорил, Сиэль. Я всегда рядом. Я люблю тебя. Больше, чем остальные, Сиэль.       Сиэль сцеживает зубы. Они в круговой поруке.       — Так всегда было и будет, Сиэль. Даже когда ты совсем не прав, я останусь за тебя. Я убью за тебя. Я всегда с тобой, понимаешь? Когда ты рыдал в три ручья, когда смеялся, я знаю, какой ты. И я все равно люблю тебя, видишь? Я защищал тебя, поддерживал, помогал. Почему?..       Почему ты отдаляешься?       Сиэль чувствовал собственные слова, слова отрицания, слова ответной любви, и все эти слова оседали в горле болезненным комом, который нельзя было отхаркнуть. Больше, чем остальные. И ни слова против не сказать. Сжимая дверцы шкафа, Сиэль не желает поворачиваться лицом к брату.       И тот вздыхает.       — Хорошо. Я понял, — обезоруживающий, обезоруженный голос. — Спокойной ночи, Сиэль.       Размеренные шаги и тихое прикрывание двери.       Зубы сжимают мякоть побледневших губ.       Дьявол. Стрелку не повернуть.