Два по Три

      Вышло солнышко спозаранку над полем бескрайнем, ударили лучи по тьме непроглядной, а Милослава уже вовсю бодра и свежа. Закинула коромысло на плечи белые, да десницею поддерживает, пока к колодцу за студёной водой идёт. Косая светлая свисает с рубахи, обрамляя груди широкие, наливные. Хустка расписная спину покрывает. Ступает Милослава чинно и плавно, будто красуется, да только нет никого. А ей и хорошо! В лоне-то природы без глаз чужих да гласа мужицкого душа отдыхает. В закутке далёком не страшно Милославе, ведь рядом верная Мурка. Спокойна Мурка, тиха, да послушна: не отходит от хозяйки далеко, лишь травку жуёт, хвостом машет да пчёл отгоняет. Не боится жужжал динозавриха, не прокусят жалами чешую крепкую.       Идут вдвоём они, покуда Ярило всё выше поднимается, к небу голубому. Задумалась Милослава, вспоминает суженного своего с горечью, да тоской на сердце. Добрым был Мудрослав, нежным, даже мушки не обижал. Всё думы рассуждал интересные, странные, о ящурах да нечисти молвил. Дескать, не воевать и прятаться нам надо, а коли живём одни на Земле-Матушке, так в балансе с гармонией ужиться надо. Милослава только кивала, да прижимала к сердцу. Даже сейчас порой руки тянутся, да не чувствует спины крепкой под рубахой. Горестно от того становилось сильнее. И поговорить не с кем, и послушать некого, да и ночами тоскливо. Пропал Мудрослав на экспедиции этой проклятущей, да и с концами в воду. А столько бы поведать мог, такие интересности рассказать. И толковать умел, даже Долбослав чего услышит, то не разумеет, да хоть умное слово запомнит.       Вот взять хотя бы постройку, что Мудрослав заделал им подальше от села. Казалось бы — надо с людьми кучнее жить, дружбу с соседями водить. И от того легче в поле работается, и супостатов гнать. А бывает лишний раз устанешь от слухов, тишины хочется день-другой, да с самим собой побыть. В поле-то выйти или ручей помогает, да не то всё. Вот когда один на звёзды в небе смотришь, али с другом в обнимку на лес под луною глядишь, тогда отдыхаешь телом и душой. Говорил Мудрослав, дескать, человеку надо не только с другими, но и с собой иметь эту... гармонь, или как её там. Понравилась мудрость мужа Милославе, вот и ходила она в дом далёкий, да родной сердцу. А там день и ночь с Муркой проведёт, погорюет в тишине, поплачет, чтобы не слышал никто. Затем и в речке искупаться можно, не боясь, кто подсматривать будет. Там и сердце затоскует по людям живым, да по сплетням бабским, — и домой.       Далеко зашла Милослава с Муркой, уже и лес показался. Странное место Мудрослав выбрал, поближе к нечисти лесной. Боялась Милослава, что чудища лесные с Лешим проказничать будут. Успокаивал любимую Милославу, говорил, что с урядился с Дедом лесным, всё по ихним законам сделал. И лес брал чужой, и обряды необходимые сотворил. Наказал Милославе, чтобы подношения выносила, как придёт, а той и не жалко. То молока даст парного, до хлеба вынесет, то иной раз кусок пирога даст. Не жалко ей, да и спокойствие потом на душе. Хоть голой ходи, хоть по ночам — стережёт лес, охраняет. Боится Милослава Лешего, да знает, что данное слово не нарушат первым.        Задумалась красна девица, не заметила супостатов вблизи. Будто из земли родились, нелюди. Обомлела Милослава, резко ногами в землю упёрлась, как срослась. Сдвинуться не может, очи голубые зыркают на ящуров. Идут двое, держутся, как в обнимку, точно что богатыри спьяну. Только вот в крови все, значит с побоища идут. И здоровые такие! Лапища цепкие, ручища вздутые, мускулы переливаются. Морды торчащие, зубастые, рога витые, шипы торчат. Не видала и не слыхала Милослава, что такие здоровые у змиев есть удальцы. Ведарас, как самый умный, всегда говорил, что бабы их сисястые во главе стоят, а мужи слабые и послушные. Неужто ошибся дядька?        Только ноги Милославу слушаться стали, да встретилась девица очами напуганными с великанами змеивами. Смотрят на неё, тяжело дышат, будто собаки голодные. У одного чешуя чёрная тяжёлая, торчит, как камни на степи, шипы из затылка вымахали, цепями обмотанные. Второй красный, что железо раскалённое, рога витые, глаза бешеные, кровью налитые. Держится за бок лапой, рану закрывает. Скалится, языком длинным воздух щупает, на Милославу шипит. Оба легко одеты, в повязки срамные, с поясами, а на тех ножища чудские, шипят и молниями бьют. Зачем оружие нужно, такие и избу крепкую лапами перебьют.       Стоят они вчетвером, да друг на друга смотрят, взора не сводят. Забилось сердце Милославы, ноги развернуть красавицу хотят, да пуститься в прочь. Токмо понимает Милослава, что бежать до села далеко, не успеть, а кликать богатырей бесполезно — не услышат. И на Мурку не успеет запрыгнуть, уж слишком близко стоят эти окаянные чешуйные богатыри. Страшно за верного зверя стало, побоялась Милослава, что ещё близкого потеряет. Оно там ровно человек или зверь какой, жизнь-то она одна. Стиснула зубы Милослава, схватила коромысло — только вёдра рухнули. Помирать, так в бою, и ежели загубят Мурку, то и она рядом ляжет.       — Ну, злыдни чешуйчатые, подходите! Сдюжить — не сдюжу я с вами, да только рога пообрубаю, клыки повыбиваю и хвосты поотрываю! Все кости перебью, вовек не забудете!       Кричит Милослава, замахнувшись коромыслом, о страхе позабыла. Мурка рядом стоит, хвостом машет, хлестать готова, защищать хозяйку до последнего издыхания. Вдвоем-то и помирать не так страшно.       Но не нападают змии рукастые, на Милославу испуганно смотрят. Неужто испугались одну бабу с деревяхой? Или это Мурка их так пугает, что двинуться боятся? Признали родню? Вдруг чёрный лапу поднимает, огромную, с когтями и перед собой ставит. Не хочет биться. Удивилась Милослава, глазами заморгала, да лишь потом и заметила. Второй-то ящур совсем худо выглядит, морду опустил, а на боку рана открытая. Кровь стекает, с чешуею перемешивается, по чреслам крутым стекает. Капли алые травушку к земле прижимают, совсем как змий. Пригляделась Милослава получше, да и у чёрного приметила раны с порезами на морде. Попали, видать в западню, а может и с богатырями какими смахнулись, вот и получил краснохвостый в бок клинка острого.       — Драться… Нет, — прохрипел чёрноносый, двигая могучей шеей. — Нам… пройти. Не желаем зла.       Снова удивилась Милослава, глядя на богатырей чешуйных. И речь ведают, язык знают, не пускают во вход кулаки. Один такой сдюжит с пяток мужиков раскидать, что ему одна баба? И всё же идут на контакт какой, и смотрят таким взглядом, будто дозволения хотят. Подумала сначала Милослава отпустить негодяев подобру-поздорову, но жалко стало красного. Не доживёт без помощи до зарницы, ляжёт хвостом на землю. Вдруг за друга отмстить потом и чёрные пожелает, в леса уйдет, а потом его ищи. Что делать Милославе, ежели тварь живая умирает? Надо в дом его нести, лечить подорожником, да поить, чтобы не помер.        Опустила Милослава коромысло, да стала руками указывать в сторону леса, где дом Мудрославский расположен. Всяко машет, перстнями тычет, да так, что груди под рубахой трясутся. Отвлекаются змии, но слушают.       — Домой его надобно! Туда! Вон, где крыша! Ох, как же это на наречии этом-то вашем будет? — всё пытается объяснить путь Милослава, да только ящеры глазами моргают. А красный, как про лес услышал, сразу вытянулся, головой помахал. Так с раны кровь потеклась, Милославе аж дурно стало. Не от самого вида, а что мучает себя немчура. Шипит что-то, на собрата смотрит. — Что ж ты, окаянный-то, творишь? Себя погубишь же!       Снимает хустку Милослава, чёрную, с цветами, всем на загляденье, идёт к ящуру. Шипит красный, топчется Мурка, а чёрный хмурится, но не препятствует сердобольной бабе. Разумный ящер, наблюдает. Обвязывает Милослава платком раненного ящера, вокруг талии, дабы кровь не текла. Касается руками крови алой, горячей, что людская. Не кажется теперь чудище таким злым и большим, ежели обвязать можно. Крепкий басурманин рогатый, да не крепче березки в лесу.        — Вот так, — молвит тихо Милослава. — Крови не потеряй, окаянный.        Улыбается краса, а у самой сердце колотит. Коснулась чудища заморского и жива осталась. Смотрит на чёрного, а тот лишь кивает, рот открывает и шевелит губами своими животными.       — Дом… Веди. Мы с тобой.       — Да тут недолго, — говорит Милослава и рукой машет.        Ведёт вдова двух чешуйчатых монстров, а у самой сердце, что синица в клетке. Стучит, не унимается. Длани кровью испачканы, хусточка любимая пережимает рану ящеринскую. Придерживает красный ладонь, да на Милославу глазами пялится. Испуганными абы, иль жадными. Неприятно стало деве, хотела уж остановиться, да отругать супостата, токмо заметила, что не на стан девичий смотрит змий. Леса боится, пужается аки дитё нерадивое. Ножища здоровые, хоть щас всё поле оббежать можно, а двигаются с трудом. Уж не Старик Леший едва не загубил рептилоидов окаянных? Вот она, помощь Мудрославова как пригодилась Милославе.       Вскоре и избёнка показалась у реки, поодаль от леса, красный обрадовался и стал ногами шевелить побыстрее. Тревожно Милославе показывать свой тайный дом ящурам. Не богатыри, да и не люди даже, а нашли подарок от пропавшего любимого, да закуток теперь знают где. Что делать, не выгонять же прочь? Открывает Милослава двери деревянные, снова стыдится сердце девичье. Не метено, не убрано, стыдно. Ещё подумают хвостатые, что хозяйка она безрукая, посмеются. Хотя не до смеха хвостатым сейчас, оно видно. Красный-то много крови потерял, почти ногами не двигает, глаза закрывает свои ядовитые. Чёрный кладёт соратника на стол, помогает как может. Милослава на выручку поглядела, да давай по дому туда-сюда бегать. Воды бы набрать, вскипятить, а тут дрова кончились, нарубить надо поленца. А поленца тоже кончились, это же у Дядюшки Лешего надо угощения поднести, да просьбу просить. Совсем опечалилась Милослава, стало ей грустно и больно. Смотрит на ящеров рукастых, на спины чешуйчатые и хвосты гибкие.       Совсем плох красный, уже носом дышит. Но чёрный тут в сумке порылся, что на поясе, достал вещицу чудную. Золотая, будто пчёлка какая. В золоте стекло, а в стекле живица зелёная. Тыкает иглой длинной в рану красного, слышится вой и шипение. Когти тот как вонзит в стол, как след проведёт. Хорошо, что хоть скатертью не накрыта. Тянется от боли, как завывает, Милославе аж дурно стало.       — Пошто губишь? — крикнула краса, схватится за руку каменистого, да сделать не может ничего. Силёнок у того немерено. — Кричит он же, худо ему! Надо воды затопить, да рану залечить, а ты в него тычешь, как полоумный!       Удивился чешуйных, на Милославу глядит очами тёмными. Испугалась девица, что сейчас-то точно по головушке буйной получит, да так и падёт мёртвая о земь. Но великан только на свою диковинку тычет когтем, да на стекляшку показывает. Нет там жижицы. Провёл он золотой пчелой по ране друга, крошечными лапками прошёлся по дыре. И в мгновенье — затянулась! Только стежки торчат маленькие. Ахнула Милослава, руками всплеснула и за ланиты схватилась.       — Диво какое! Сколько годков живу, а о таких слыхом не слыхивала!        — Ап-течка, — прорычал великан, убирая вещицу.       — Типун тебе на язык твой длинный! — возмутилась Милослава. — Не течка у меня, а радость, что ты своего друга-немца выручил. Вот жеж ящеры-то! Я вас домой привела, платочек любимый дала, а ты мне тут срамоту такую…       — Аптекарный… Лекарство внутри… — пытался объяснить чешуйчатый, с трудом молвя на нормальном языке. — Помогает… подорожник… измельчит в аптечку, — достал великан из пояса жука, да протянул Милославе. Кивнула дева понимающе, взяла в ладони эту протечку, да давай вертеть и смотреть. Удивилась вдовушка, что ящерам дано знать о травах Земли-Матушки, да о целебных свойствах. Недаром Мудрослав говорил, что все дети одной матери, будь то рус или ящер.       — Эва какая забава, — говорила Милослава, осторожно перебирая в руках штучку. — Мы с подорожником и травами другими делаем целебные зелья и припарки. Только у нас долго заживают и шить надо самим. Ох, одну такую штуку и бед бы меньше.       Прижала к наливным грудям а-течку Милослава, будто в балгодарности. Металлический предмет аж зажужжал довольно. Тепло ему в грудях девичьих.        Чёрный ящур осмотрел приятеля, а потом повернулся к Милославе, стукнул себя тихонько по плечу. Смотрит вдова на гостья, да видит как заново. Голова в потолок не упирается, но высокий, тут хоть колени руби — высоким останется. Когти есть, да сточенные, не совсем как у зверя лесного. Следит за собой. Глаза чёрные, радужка жёлтая, как огонь, даже переливается. Широкий он, руки могучие, да только теперь не такие огромные. Вспомнила Милослава, что у страха глаза велики, вот и показались оба ящура пребольщущими, чем оно есть. И чешуя такая, торчащая, как камни острые, да только при близости показались гладкими.       — Благодарю за помощь, — шипит и рычит чешуйчатый, рассматривая Милославу с интересом. — Мы… Ценим… Доброту твою, жена-рус. Мы не быть тебе врагом. Мы — друг. Даю слово — не обижать и помогать.        Удивилась Милослава. В одночасье столько всего на хрупкие плечи выпало, в пору бы сесть на землю да удивляться. Но не стала добрая вдова ругаться и хвататься за голову, лишь руки с кровью засохшей опустила, да поглядывает на великана с интересом.        — Коли слово дал, так держи. Я прослежу, чтобы вы тут не буянили, а-то смотри у меня, — по-доброму пригрозила Милослава, улыбаясь. — Как же вы язык-то наш понимаете? Всё думала, что такую же тарабарщину слышите, как мы вашу!       — Особые мы… — простонал красный, поворачивая голову к Милославе. — Такими… вот…       — А ты лежи, лежи да помалкивай, горемыка, — мягче сказала девица, подходя к раненому. — Досталось тебе сильно, ты силушку-то восстанавливай. Ох, не чесать нам языком надо, а следить за другом твоим. Пусть кровь не течёт, но его надобно омыть и уложить. А дров-то нет. Ох, мне бы помощь не помешала!       — Какая помощь? — спросил чёрный, хмурясь. — Что нужно сделать? Говори, жена-рус, я помогу.       Подумала Милослава, в голове взвесила быстренько, да решила. Ящер или рус, такой мужик в избе в три счёта управится. Нужно ему только дать обереги, да подношения. Нет, подношения лучше самой отдати, да Дедушку попросить не обижать ящуров. Только если те слова не сдержат и чудить начнут.       — Милославой меня величать, — сказала красавица. — Так и зови. А мы с тобой, касатик ты мой, выйдем во двор. Токмо меня внимательно слушай и делай, как накажу. Вразумел?       Кивнул Милославе ящер, да на том и порешали. Прикрыла она красного простыней, взяла угощение из дома, да вышла из избы. А чёрный за ней идёт, оглядывается по сторонам, переживает, но молчит. Слушает вдову, да делает, как скажет. Пока Милослава Лешего задабривала, да упавшие деревьица искала, ящер лихо себе на плечо закидывал. Мускулы вздувались, напрягались под чешуей, настоящее загляденье. Даже залюбовалась немного Милослава, но надо было дело продолжать. Быстро нарубил дрова чешуйный богатырь, перерубал колуном поленья на раз-два, точно мужики с деревни. И молчаливый такой, спокойный, хотя как зашипит — все цветы попрячутся. Одна лишь Милослава не боится, привыкает к такому соседству. А там и печку растопила, воду согрела. Пришла омывать красного, а тот лежит на столе, грудь не поднимается. Испугалась Милослава, чуть было ведро воды не уронила.       — Ах, что же такое-то? Неужто помер? — расстроилась девица.       Подошёл чёрный, постучал по мощной груди приятеля, а тот мордой лениво пошевелил. Отлегло на сердце у Милославы. Не хватало ещё и возле дома ящура хоронить.       — Впал в спячку, замедлил процессы. Я боялся, что вырубится ещё на полпути. Если бы не ты, Милослава, было бы совсем плохо. Я обязан тебе жизнью.       — Да поняла я это, окаянный ты, — посмеялась Милослава, вытирая руки в горячей воде. — Такой большой, а всё шепчешь. Хорошо хоть по нашему, а не на своем наречии змеином. Так откудова вам язык наш известен так хорошо? Ох, а тебя-то как величать? Раз уж мы друг дружке помогаем, то и имя твоё знать охото. Оно же есть?       — Бит-цепсс, — кивнул великан, с любопытством рассматривая Милославу. Скрестил свои ручищи у груди широкой, там где чешуя посветлее, будто красуется. — А друга моего Три-цепсс.       — Схожи имена ваши, — задумалась Милослава. — Не братья ли вы будете часом друг другу? Или как это у вас, ящеров-то делается?       Задумался Бит-цепсс, почесал морду варанью да зубы оскалил, будто болит у него что-то. Поняла Милослава, что не хочет молву о себе молвить, да только чего боится? Ей-то чужды эти понятия ящеров, пусть они и устроены авось как.       — Мы с ним… Что-то вроде особых солдат. Нас искусственно вывели, чтобы мы основали новое поколение самцов. Наши собратья хилы и слабы, но весьма умны. Положение у них в обществе незавидное. Говорят, что раньше они были родня самкам, а может и сильнее. Великая Мать решила попытаться воссоздать новое поколение самцов воинов. Мы выросли куда сильнее, быстрее и с отличительными признаками. И должны были спариться со множеством самок.       Слушала Милослава сказ о ящеробабах, что мужиками помыкают, о вырождениях, да других проблемах ящерского сообщества, а как услышала про спаривание, так даже позабыла о том, что надо Три-цепсса омывать. Эвона как в обществе, где женщины главные! Сделать себе силачей удалых, а потом с ними вовсю кувыркаться. Любопытно стало Милославе, даже перед очами появился голый Бит-цепсс. Прижимает к себе дев чешуйчатых, трутся ногами об уд. А тот, наверно, большой, сильный, создан, чтобы стрелять направо и налево. Аж жарко стало вдове любопытной.       — А дальше? — спросила Милослава.       Бит-цепсс замолчал, виновато посмотрел по сторонам, будто снова чего испугался. Милослава забыла о думах срамных, взгляду отвести не может.       — Ну… Как бы сказать… Там…       — Холодно, — пожаловался Три-цепсс, повернув голову. — Здесь холодно… И там тоже было… Ледник и взгляды их…       Забавно стало Милославе. Такие большие, созданы, чтобы девок трахать, а стесняются. Ох, все-то мужчины одинаковые. Не стала уперкать хозяйка ящуров, а стала осторожно рану намывать Три-цепсса, да на рану поглядывать. Заживает легко, будто на собаке. Обрадовалась Милослава, а у самой глаза на повязку падает. Большие бёдра, сильные, а вот уд не уродился. Тяжко же ящерам.       — Ну полно-полно, — сказала девица, оставив повязку на месте. — Уложи-ка ты, Бир-цепес, друга на кровать. Я его накрою.       — Бит-цепсс. Би-т. Це-псс, — напомнил великан, а потом перенёс приятеля на большую кровать.       Накрыла Милослава Три-цепсса одеялом, положила все подушки под рогатую голову и выдохнула. Спасла душу, пусть и ящерскую, от того на душе и радостно.        — Ну что ж, с этим Герпесом мы закончили, но дел ещё полно. Вас же ещё кормить-то надо, поить. Баня бы была, её бы растопила, — вздохнула Милослава, опустив плечи. — Вот только без помощника я ещё долго не управлюсь. Поможешь мне, Би-Т-цепсс? — выговорила имя ящера Милослава. — Я вам тогда и пирогов напеку, и щей наварю. Вон у тебя ручища какие, сдюжишь все дела ещё до заката!       Бит-цепсс спорить не стал, да и помочь был рад доброй Милославе. Ещё дров на запас нарубить, Мурку покормить, да в сарай завести, воды набрать — забот по самый хвост. И пока великан трудится на улице, у речки да у поля, Милослава решила навести хоть какой-то порядок на кухне. Спасение спасением, но беспорядок в избе она себе позволить не могла. По уголкам пройдётся, пыль выметет, стол протрёт от крови. А сама всё о ящерских удах думает, да о размерах братьях. Интересно ей стало, любопытно. За день поволноваться успела, крови навидаться, жизнь спасти, да о тайнах чешуйных узнать. А теперь Три-цепсс лежит в кровати и спит так мирно.       Не могла устоять перед соблазном Милослава, да вспомнила, что и повязку убрать надо, а-то кровью перепачкает кровать. Покраснели щёки девичьи, рука осторожно убрала пуховое одеяло, упали очи на тело крепкое. Чешуя с кубиками, как на животах у богатырей. Выступающие, обрамлённые, красивые. Не выдержала душа одинокая, да коснулась красот диких. Поднял живот Три-цепсс, словно подыгрывал Милославе во сне. Всякой твари ласки охота, как у Мокоши принято.       — Ох, ты наглец какой, — улыбнулась красавица, смеясь. — Такой большой, а мурчит как котик маленький. Эх, как же тебя угораздило-то? И с кем? Надеюсь, не подрались вы с богатырями и не зашибли кого. Нехорошо это будет.       Двумя руками гладила Милослава живот Три-цепсса, опускала длани ниже, к исподнему, да как ахнет! Торчит из-под повязки уд, наливается и тянется всё сильнее. Смотрит Милослава и взора оторвать не может, краснеет и мнётся. Стыдно-то от мысли, что на ящеринские отростки смотрит, а у самой под рубахой горошины торчат, да между ног жарко становится. Чувства старые вспыхивают, огонь в животе разгорается, покалывает снизу. Прижимает палец к губам пухлым, зажимает веки Милослава, дышит тяжело. Убирает руку от живота и отойти пытается, но тут лапа ложится поверх длани, зажимает перстни небольно. Глядь — Три-цепсс смотрит, глаза зелёные вытаращил, порыкивает.       — Ты прости, — виновато говорит Милослава. — Не от дурного умысла я затеяла это. Да токмо в трусах кровавых ложиться, оно вредно и нечисто.       Боится вдова обиды спасённого, что всю доброту на нет отведёт. Да токмо ирод чешуйчатый не злится. Рукою одною к себе тянет, подымает за пухлый зад, чтобы Милославе на груди удобнее сиделось. Смотрят друг на дружку, очами сверкают. Раздвинуты ноги Милославы, жмутся к бокам, ощущается гладкое прикосновение нежным местом. Горячее становится да мокро. Стыдно Милославе, всё прячет глаза от Три-цепсса, руками вжимается в живот.       — Что же ты творишь-то, окаянный?.. — шепчет девица.       — А ты сними, да узнаешь, — зашипел великан, облизываясь. Впились очи змея в перси наливные, под рубахой торчащие.       — Да что ж ты себя не бережёшь! — охает Милослава, чувствуя жар в лоне, будто в печке. Приятно так, хоть и стыдно. — Рана же откроется, кровь потечёт. А если плохо станет?       — Вот и нельзя мне двигаться, а в грязном лежать — тоже, — хитрил змеиный ирод, руки о бёдра гладил, когтями перебирал по коже. Милослава, едва не постанывала от крепких лап.       — Да неудобно как-то, — выдохнула краса, а голову всё же к уду повернула. — Ты это… Ты не подумай только, что я совсем уже падка… Тут просто… Дело такое делается…       — Понимаю, Милфослава. Понимаю. Адреналин хлещет, кровь бьёт, стресс такой, что надо опустить уровень. Вот организм и требует. Это же естественно всё, — лыбился змеюка рогатая, рукой косу наглаживал. — А тут такая самочка красивая. Глазки, как озёра, губки пухлые, ручки беленькие. Добрая такая, ласковая. Ну помоги ты мне ещё немного. Тесно мне.       Покраснела Милослава, сама стала красной. Стыдно, да приятно. Слушает речи гадкого змея, одной рукой вырез на рубахе прикрывает, а второй живот трогает, да к низу тянется. Как бы не посчитал её ящер девкой, у которой весь ум там, где у других срам. Но останавливаться не хочется, коли так приятно. Чего тут стыдиться, ежели ящер сам усадил и так слух ласкает? — Ну, добро. Но ты, смотри, я женщина приличная. Просто не хочу, чтобы ты раздавил меня или абы ещё как охмурил.       Три-цепсс берёт её за перстень, лобызает, целует. Глазища так и смотрят.       — Не понравится — ты скажи. Но член только освободи, а-то порву к чешуйчатой матери всё.       Снимает трусы Милослава. Лишь рукой пошевелила, как дёрнулся уд, торча вверх. Толстый, длинный, ну совсем не как у человека. То ли на цветок похож, то ли на зверя какого морского. И тянется же вверх мокрой своей штукой, словно добычу ищет. И запах… Запах дивный, странный, точно как зелье какое. Смотрела на уд змеиный Милослава, да сильнее разгорячелось в лоне, а вид мужского достоинства только дразнил. Увидел это Три-цепсс, приподнял девицу добрую за бёдра, прижался к щели мокрой.       — Батюшки! Да куда же… Да как он… — ахнула Милослава, почувствовав толчок снизу. Не знала уж теперь за кого переживать: за мужей этих великих, у которых не встал, или за самок ихних, которым по таким штукам скакать.        На морде Три-цепсса улыбка радостная. Трётся, погань, о дырку узкую, разжигает пламя в обоих, да заставляет течь сильнее. Боится Милослава, но люба страшная ласка.       — Не волнуйся, не порву, — шипит ирод, а сам носом трётся о вылезающие груди. То морду всунет, носом по соску пободает. — Дал слово, помнишь? И его сдержу.       — Держи-держи. Только снаружи держи, — стонет Милослава, пока морда ящеринская меж сисек двигается. Дразнит головка горошину, ласкает большой монстр маленькую девицу. — И нос свой тут держи. Как дитё малое.       — Как тут держаться? — шипит змей, лобызая ложбинку языком. — Не знал, что у русов такие красавицы живут. А добрые какие. Мягкие!        Улыбается Милослава, глядит на силуэт языка под рубахой. Три-цепсс всё хвалит, да трётся удом о щель, пока кончик сосок дразнит. Опутывает, доит. Хорошо Милославе, стыда всё меньше, а радостей больше. Давно не ощущала она себя так приятно, да и беззащитной. В таких руках оно и можно.— Любо на перси мои глядеть? — вопросила девица, поглаживая морду. А потом сняла рубаху, заставила титьки дёрнуться в воздухе. У Три-цепсса аж зрачки расширились. — Любуйся, змий ты похотливый. Но помни: коли мне больно аль неприятно — сразу прекращаем.       Угукнул Три-цепсс, а сам пастью накрывает грудь Милославы, небольно зубами прижимает. Небольно, тепло и приятно. Язык обхватил сосок и надаивает жадно, необычно. Стонет Милослава громче, уже не только снизу течёт. Кормит грудью красного ящура, тот за обе щёки глотает. Руками за ягодицы держит, лапает, а ей и любо. То сожмёт, когтями потыкает, то раздвинет и об вторую щель потрётся. Игриво так, несерьёзно. Пугает только Милославу, абы вставить бы мог. Токмо у самой Милославы интерес к дальнейшим играм просыпается, а стыду и страху всё меньше. Запах от уда ящера приятный, шипение его громче становится. Мнёт одной рукой большую светлую грудь, да молоко проливает.       — Ну что ж ты, горемыка такой… Молоко моё зря проливаешь? — скрипучим голосом говорит Милослава. Пытается вытащить перси из лап, да не может — не пускают пальцы. Вцепились в сосок.        Вскрикивает Милослава, но не от боли. Сдавил уд влажный горошину, да трётся сильнее, будто Перун молнии крошечные шлёт. Улыбается Милослава, ощущает, как пламя из печки вот-вот уходит. Ткнулся кончик хвоста ящеринского в щель узкую, к играм непривыкшую. Распахнула голубые глаза девица красная. Ноги вжались в бока, бёдра забились, как у припадочной. Едва себя на змия не насаживает, стонет от ласок, задом трясёт, пока хвост подлый проникает глубже. Не привыкла к такому Милослава, боится, да поделать ничего не может. Обманул добрую женщину негодяй чешуйчатый, воспользовался слабым местом. И сам дрожит, удом тыкается. Изливает горячее семя в пульсирующую щель. Вскрикнул раненый, да как стукнет древком своим красным между попки Милославы. Всё на бёдра спустул, всю белу спину запачкал.       Лежат они вдвоем, дышат тяжело. Улыбается Милослава, счастливо к больному жмётся. Гладит шею и грудь широкую, пока Три-цепсс убирает косу от лужи своей.       — Затейник-то ты какой. Уж подумала, что ты меня сейчас как охомутаешь, аж боязно стало. Не знавала я такой практики любовной. Целоваться вот так, чтобы потом бёдра свело. Проказник!       Улыбается добрая поляница, нехотя сходит с великана, чтобы отмыться. Нагибается прямо перед ним, светит задом большим, да бёдрами роженицы. Спиной стоит, а груди-то всё равно по бокам видны.       — А говорите, что холодно вам было. Это может вам тепла и ласки не хватало?       — Может быть, — отвечал Три-цепсс, любуясь голой спиной Милославы. Хороша девка, ничего не скажешь. И умом не обделена, и храбра, и сердце большое. А какая без одежды, ох! Нравилась змею самка человеческая. — А у тебя и тепло, и хорошо. Добрая ты, Милфослава. Очень.       — Ох, нашёлся заговорщик! — махнула рукой девица, краснея. — И Милославой меня звать. А ты быстро ложись в кровать и отдыхай. У меня тут ещё дел полно, а тут ты, ирод, вертишь своим срамом.       Три-цепсс накрылся и стал наблюдать за хозяйкой. Коли велела та не вставать, тот и слушался. А Милослава пока дел по дому наделала, за готовку взялась. Любуется ящер красавицей, снова чувствует возбуждение, аж одеяло поднимается. Да и красавица на него поглядывает, улыбается, краснеет. А потом нет, да и подошла снова, одеяло убрала, любуется крепким удом. Только руки потянула, как дверь открылась. Бит-цепсс вошёл внутрь, застав голую Милославу у кровати Три-цепсса.