общая мировая душа

Кроваво-черное ничто пустилось вить систему клеток, связанных внутри, клеток, связанных внутри, клеток в едином стебле и явственно, до жути на фоне тьмы ввысь белым бил фонтан. Он решил, что ужин приготовить у него всё-таки не выйдет. Сперва сгорел рис. Что-то закоротило в рисоварке, так что произошло невозможное — она перегрела рис, и тот прилип к кастрюльке черным плотным шлемом. Пришлось открыть окна. Сперва Сугуру думал, что подождет, пока эта гадость остынет, выковыряет ножом и загрузит новую партию, но рис пристал намертво, как будто въелся в стенки посуды и изгнать его не было никакой возможности. Пришлось отскрести всё, что было можно отскрести, а остальное замочить водой и оставить в раковине. Он посмотрел в холодильник и вздохнул. Достал яйца, подумав, что стоит сделать себе тамаго какэ гохан, но понял, что последний рис только что выбросил, убрал яйца обратно. Сел за стол. Его тошнило с самого утра, и Сугуру был уверен, что это от голода, но есть ему не хотелось, да и дома не было почти ничего кроме приправ и пучка пожухшей зелени в стаканчике в дальнем углу холодильника. Наверное, стоило сходить в магазин, но он не хотел. Это было сложное внутреннее чувство схожее больше с неспособностью, а не с нежеланием. Как будто Сугуру был человеком без ног и пойти в магазин не мог просто физически. Как будто связи между мозгом и конечности были тотально нарушены, и теперь он существовал только в центре своей головы. Маленький человечек, живущий в черепе. Он попытался найти своё тело, но не смог и остался сидеть отрезанной от доброй руки мастера марионеткой. Потом, конечно, встать пришлось. Куда тут денешься. Он обещал девочкам, что сегодня вечером заберет их с кружков, а потом они устроят посиделки с кино и вкусным ужином. Правда, это был не первый раз, когда Сугуру обещал им такое, а потом не мог исполнить обещание. Близнецы не обижались. Они понимали: у него шаманская работа, он, в конце концов, взрослый человек, который может устать или заболеть. Но он не хотел понимания. Если честно, Сугуру предпочел бы, чтоб они закатили истерику, как это сделали бы нормальные дети, ну или хотя бы дружно на него обиделись. Вместо этого Нана с утра перед школой сказала ему, что они с Мими, если что, нормально отнесутся к тому, что он может снова отменить все планы. Поэтому Сугуру не мог их подвести. Хотя бы в такой ерунде. Он встал из-за стола и пошел одеваться. На улице с утра шел вроде бы дождь и Сугуру натянул висевший в прихожей дождевик прямо поверх домашней одежды, сунул ноги в сланцы, взял рюкзак и вышел из дома. И правда. Дождь. Он тут же застучал по капюшону, по плечам, по ладоням, которые Сугуру подставил под эти капли, они оказались неожиданно теплыми и каким-то мягкими, будто это была не вода, а нечто совсем иное, незнакомое и нежное. Но ощущение это быстро прошло, и он зашагал к магазину, спрятав рюкзак под плащ. Стоило сделать, наверное, курицу карааге, чтобы есть её, заворачивая в салат, прямо руками из общей тарелки. Да. Так он и сделает. Курицу раньше часто готовила Каори, когда они оба приходили к ним с Дзином домой, и запах встречал их еще в прихожей, и это было хорошее воспоминание, и Сугуру покатал его в памяти, как кофе на языке, а оно не испортилось, не стало горчить, хотя последнее время всё отдавало для него жженой резиной, и он уцепился за эту чертову курицу, как за спасательный круг, пытаясь вспомнить, как именно её готовила сестра. Он не знал, какие именно специи использовала она, но плюнул на это и решил, что придумает свою версию. Это было бы хорошим способом закрепить хорошее воспоминание, привязать его к настоящему времени. В магазине было пусто: середина дня и дождь заставили всех прятаться в офисах и квартирах, так что продавец в форменной футболке скучающе сидел за кассой, опершись щекой о ладонь так, что жест этот выглядел нежно, почти по-детски, щека прикрывала глаз и продавец щурился, как на солнце. Сугуру прошел вглубь, опершись о тележку, и задумался о том, что есть у них дома. Кажется, не было почти ничего, кроме соевого соуса и сакэ, который когда-то притащил Сатору, чтоб вроде обмыть новоселье. Или по другому какому-то поводу. Или Сёко, в тот единственный раз, когда приходила в гости. Он плохо помнил, поэтому решил взять всё, что нужно было по рецепту. Холодный свет в помещении тяжело опускался на его и без того опущенные плечи, и Сугуру видел отчетливо, как чернеет с отсветом в зеленый каждая тень на каждом предмете, швы в напольной плитке тоже заполняла эта темнота, и ему почему-то не хотелось на них наступать. Как в детстве. Но возможности не было. Он катил перед собой тележку и старался не смотреть под ноги. Взяв всё, что нужно, он замер вдруг перед витриной с мясом, задумался, как будто упал на секунду внутрь себя, а когда вернулся назад, то понял, что его рука, державшая замороженные куриные грудки, совсем занемела от холода, и он выронил грудки, но тут же схватил и пошел уже к кассе. Продавец дежурно улыбнулся ему, но Сугуру не ответил, а просто благодарно кивнул, сунул покупки в рюкзак и снова вышел на улицу. Дождь за эти десять минут прекратился, но лужи никуда не делись, и машины, проезжавшие мимо, постоянно рушили их небесные зеркала, от чего у него тут же заломило в висках. Заныл лоб. Заскребло где-то в черепе, заскребло и отпустило, мол, иди, живи. Он и пошел. Курица медленно таяла у него за спиной, и он чувствовал, как её розовая плоть холодит его собственную розовую плоть через три слоя ткани. В лифте Сугуру распустил волосы и зарылся в них ладонью, помял голову, но боль не прошла, а так, отошла на край сознания надоедливым миганием семафора где-то на периферии зрения. Что-то передаёт, что-то говорит. Что-то болит. Курицу он выложил на тарелку чтоб размораживалась, но уже через десять минут начал переживать о том, что она попросту не успеет это сделать до того, как придет время забирать девочек. И он совершенно внезапно для себя растерялся. Снова сел за стол, снова запустил руку в волосы, снова почувствовал, как сводит виски, как возвращается тошнота, преследовавшая его с самого утра, преследовавшая его намного дольше, но похожая скорее на фоновые помехи, а не на полноценную тень, закрывающую пейзаж его дня. Он помял точку на запястье, Сёко как-то научила его этой штуке, вроде должно было помогать при укачивании, но не помогло при его обычной бытовой тошноте. Только сейчас он понял, что сидит в дождевике, и содрал его с себя, кинул под стол, снова схватился за запястье, захотелось сделать это зубами, или например укусить самого себя за ухо, или например ударить себя, чтоб встать со стула, но он остался сидеть, держась за руку, сидеть и смотреть на проклятую курицу, лежащую на тарелке, на её бледное мясо, на ледок, покрывающий её, на лужицу воды, уже натекшую снизу. Тошнота усилилась, и Сугуру кинулся в туалет, но его не вырвало, а просто тряхнуло, как самолет при турбулентности, и он снова уселся, но в этот раз на пол, обхватив себя руками. У него ничего не выходило. Ему захотелось, чтоб пальцы в его волосы запустил кто-то другой, кто-то подержал его голову, кто-то разморозил чертову курицу, но никого не было, так что он встал и пошел обратно на кухню. Курица, сунутая под кипяток, сварилась снаружи и осталась замёрзшей внутри. Резать её было тяжело, нож соскакивал с жесткого мяса и два раза воткнулся в доску, но Сугуру решил дела не бросать. Он клал отвоеванные у холода куски в уже подготовленный маринад и продолжал ковырять остальную курицу. Когда нож соскользнул и порезал руку, он сперва даже этого не заметил, но розоватая водичка вокруг проклятой курицы вдруг стала ярко красной, что было, вероятно, поводом задуматься. Он отложил нож и посмотрел на руку. Порез был небольшой, но обильно истекал кровью прямо на мясо, которое от этого приобретало вид совершенно недавно убитого живого существа и, чтобы его опять не начало тошнить, Сугуру тут же столкнул разделочную доску в раковину. Это не помогло. Он снова нажал на якобы волшебную исцеляющую точку на запястье. Не помогло и это. Карааге не выходило. Ничего не выходило. Мир отчаянно сопротивлялся, но Сугуру продолжал просирать все возможные полимеры, которые мир посылал ему. Он намотал свои волосы на кулак и дернул, чтоб прийти в себя, но, как водится, и это ему не удалось. Куриные ошметки в его собственной крови плыли перед глазами. Плыл перед глазами мертвый мальчик Хайбара, который когда-то учился с ним на курс младше, а потом взял и трагически закончился, плыло лицо брата, улыбающееся криво и невесело, прямо как в их последнюю встречу, его глаза, его шрам, бледный и тонкий, и Сугуру захотелось разгладить его, как разглаживают морщины, но никого не было рядом, а плыло лицо Сатору, тоже улыбающееся, тоже как-то не весело, а скорее отчаянно, и это отчаянье было лишним, его нужно было смахнуть как и шрам, он вцепился в запястье, но все плыло и тогда он схватил нож и уже самостоятельно воткнул его в ладонь. Невозможность сделать что-то достаточно полезное, чтобы прекратить всю мировую несправедливость, становилась всеобъемлющей медленно, но верно. Вот девочки, например. Девочки, например, учились в школе, но были в ней не нужны, ходили на кружки, но были там лишними, а ведь все решалось просто — мир магов, он ведь их, родной, просто не нужно было играться в интеграцию, просто надо было послушать брата и что-то сделать, потому что он взял на себя ответственность за их счастье, но не смог его найти даже для себя, даже у себя, и девочки, конечно, хорошие, послушные и любят его, но кто бы не любил своего спасителя из подвальной клетки, а он ведь этого не заслуживает, потому что настоящий взрослый смог бы обеспечить им не нормальную, а хорошую, может быть даже отличную жизнь. Или вот, например, брат, что брат? Сугуру силился вспомнить, о чем они говорили в последнюю встречу, но сама эта фраза «последняя встреча» отдалась в его голове такой сильной болью, что он выронил нож, тот гулко упал в раковину и зазвенел о тарелки, а он сам опустился головой на столешницу и попытался что-то сам себе сказать, а вышел только глухой звон ножа. Глухой звон ножа. И голос, съеденный ножом. Вода в ванной отдавала желтизной, то ли от света, то ли что-то с трубами, но это не было важно, он положил нож в воду и сунул туда ноги, как будто эти ноги не принадлежали ему, сел на бортик, взял одну, потом вторую и поставил. Вода тут же обожгла, штаны облепили ноги. Мобильник — на край раковины. Брат заберет девочек со школы, ему не в первый раз, если прочитает смс сейчас, то им даже не придется долго торчать у входа. Одежда похожа на пузырь, качающийся в воде, на водоросли, на перекаты горного ручья, волосы расплылись мутным пятном по поверхности воды, кровь из ладони тоже добавила краски, которая расползлась и закрыла весь обзор, потому что, даже пытаясь проморгаться, он всё равно видел её перед глазами, даже если те были закрыты. И он их все равно закрыл. На секунду, как водится. А пришел в себя, когда вода перелилась через его лицо и попала в нос, и на языке тоже расползлось что-то железное. Трубы, кровь, курица, размораживающаяся в раковине. Когда нож встретился с кожей и мясом, он не удивился, потому что раньше его использовали для готовки, да и совсем недавно пытались разделать курицу, но это мясо было другим, незнакомым ножу, и само действие было неправильным, потому что рука, державшая нож дрожала, хотя была привычна и к бою, и к смерти. Надо было резать — значит надо резать. Широко и вдоль, почти от самого запястья до середины руки, а дальше что-то дернулось внутри и стало сложнее, но рука и нож не отступили, потому что была и другая рука, которая будто бы не хотела сдаваться, и левой было труднее, она постепенно теряла чувствительность, и нож это понимал, поэтому воткнулся поглубже и того, из кого росла эта рука, рос этот нож, тряхнуло, как от удара током, потому что нож переусердствовал, переусердствовал и соскользнул обратно в воду, и рука устало упала туда же. Когда темнота начала наплывать волнами он вдруг испугался, попытался оттолкнуть от себя болтающийся на дне нож, но правая рука почти не двигалась в запястье, и он почувствовал, как его снова тошнит, но теперь от ужаса, тошнит от самой тошноты и от того, как тяжело ему открывать глаза, но левая рука вдруг послушалась, и он, схватив телефон с края раковины, набрал в два нажатия, на которые ушло бесконечное количество времени, не скорую помощь, а того, кто всегда был ближе любой помощи. Кендзяку открыл дверь своим ключом и прошел прямо в ванну, не разуваясь и не снимая своей извечной куртки. Он пнул валяющийся на коврике телефон куда-то под ванну и подхватил на руки брата, приложил ухо к его губам, чуть не упал в воду сам и вцепился в волосы. То ли себе, то ли Сугуру, они перепутались — мокрые и сухие — и стали одним. Сугуру дышал, но медленно, тяжело, его вздохи не грели кожу, а наоборот, холодили, хотя лежал он в еще теплой, хоть и ярко красной, воде. Кендзяку подтащил брата повыше к себе на колени и наклонился над ним, закрыв от всего мира и от одинокой лампочки, светившей в ванной комнате. — Я не хочу тебя спасать, — сказал он и сам вздрогнул от того, как громко прозвучал его голос. — Это, знаешь ли, лишит тебя воли. Как бы ни было печально, но она у тебя есть. Выбор есть выбор. Сугуру, кажется, приоткрыл глаза на мгновение, и брат поймал этот взгляд и улыбнулся, губы его разъехались, лицо треснуло, как зеркало. Снова как зеркало. Они отразили друг друга и создали бесконечный коридор из собственных уменьшающихся копий, которые уходили куда-то далеко к горизонту, куда-то далеко в глубь, к ядру, к сердцу, гнавшему кровь, прогоняющему кровь. Всё вверх, всё вперед, всё к концу. Кендзяку прижал брата к себе всего на секунду, а потом вытащил из-под ванной телефон и позвонил Нанако с просьбой переночевать у подружки, нет, ничего такого, но наш семейный вечер опять отменяется, я очень, очень виноват, но завтра обязательно, а сегодня очень важно быть не дома, считай это сказочное приключение, я знаю, вы для этого уже большие, но просто представь сказку, хорошо? Когда Сугуру умер, Кендязку разъял его череп и стал наконец-то на столько близким с братом, на сколько всегда хотел. Ведь в конце концов теперь они делили одни мысли на двоих.