общая мировая душа

Там где с воды упадут любые корабли

Мы сможем остаться

Брат приобрел свойство появляться из ниоткуда и уходить в никуда. Девочки скучали по нему и вечно спрашивали Сугуру, когда тот вернётся. Он не знал. Он вообще ничего не знал. Девочек они пристроили в школу. Какую-то, типа, крутую школу, потому что Сугуру, ну, вызвался помочь. Не из гуманизма, понятное дело, ему, видимо, нравилось играть роль родителя. Нравилось ли это Сугуру? Он и сам не был в курсе, но понимал, что если уж они взяли на себя ответственность, то нужно нести её до конца. Кендзяку, кажется, был с ним не согласен. Но чтобы узнать это точно, с ним следовало бы поговорить. Сугуру нашел его курящим на улице недалеко от остановки. Он стоял не на самом месте для курения, а чуть сбоку, отгораживая себя и от прохожих, и от других курильщиков. Стоя спиной, брат все равно почувствовал его приближение, повернулся и кивнул. Его лицо перерезала улыбка, и Сугуру выдохнул. Ему всё казалось: они расходятся, становятся не чужими, но далёкими. Время всё сильнее разводило их в разные стороны. Взрослые шаманы, они, знаете ли, живут и умирают по одиночке. Он хотел бы быть частью клана, чтоб всегда чувствовать у себя за спиной чье-то дыхание – дыхание того, кто эту спину прикроет. Раньше он думал, что такую роль в его жизни играет брат, потом, что эта роль перешла Сатору, а теперь не думал вообще. Ни о чем. Это было славно. Это было бы славно. Кендзяку обнял его при встрече так, будто они не виделись целую вечность, а может быть так оно и было. Последние месяцы Сугуру терялся во времени. Это было так легко: просто не помнить, какое сегодня число, какой день недели и сколько времени назад часы показывали восемь утра. Шаманские миссии он выполнял вовремя, но в остальное время предпочитал существовать в пространстве, где не было вовсе никакого времени. Он функционировал так, как должен был. Просто не замечал того, как минуты меняются на часы, а часы на дни. — И давно ты куришь? — спросил он. Кендзяку помахал ладонью, вроде как неопределенно, выбросил окурок в мусорку и мотнул головой в сторону дома. Они пошли. Девочки были еще в школе, но Сатору знал: они скоро вернуться, и нужно будет говорить с ними о том, как прошел день, что не было для него тягостью, но каждый раз он ждал этих необременительных разговоров как казни, как момента, когда тело входит в холодную воду. Он задерживал дыхание на секунду каждый раз перед тем, как спросить их: «как дела?» И они отвечали. И он втягивался, и тяжесть проходила, дыхание восстанавливалось, вода переставала обжигать кожу. Девочки спасали его, но он знал, что это ненадолго. Ему нужен был смысл, глобальный смысл, большой, всеобъемлющий, а его никак не находилось. Наверное, он вел себя как тварь с братом и Сатору, но каждый раз не отвечая на телефонный звонок, он чувствовал себя свободнее. На секунду. Сатору. Сатору. Сильнейший шаман и лучший друг. Думать о том, что он есть где-то в мире было приятно, но и тяжело одновременно. Дружба вообще оказалась обременительной затеей, если твоим другом не является твой собственный брат-близнец. Наверное, Сугуру был плохим человеком. Но он хотя бы пытался. Или пытался пытаться. В квартире, где он жил с девочками, было свежо и пахло мокрым асфальтом из окна. Ему нравилась, что кухня выходит на верхушки деревьев, а в ванной комнате было окошко. Еще ему нравилось, что эта квартира в целом существовала, что она располагалась в удобном месте недалеко от метро, что здесь был круглосуточный магазин по соседству и другие бытовые мелочи. Сугуру не очень хорошо понимал, любит ли он свое жилье, но оно точно было удобным. Кендзяку, скинув ботинки, прошел сразу на кухню и уселся за стол, сложил руки одна на другую и устроился на них головой. Сугуру почему-то только сейчас понял, что брат с первого момента их встречи не произнес ни слова, но его это ничуть не удивило. Он и сам не особо хотел говорить. Он помыл руки. Потом, задумавшись, помыл их еще раз, улыбнулся этому факту в зеркало и остался недоволен. Улыбка получилась так себе. Криво, в общем. Он смахнул с себя эту улыбку и пошел к брату. — Что-то случилось? — спросил Кендзяку. Его голос прозвучал глухо, из-за того, что он закрывал лицо руками, но Сугуру всё равно почувствовал в нем усталость. — А у тебя? Кендзяку поднял голову. Улыбнулся. Почти так же, как это сделал Сугуру в ванной две минуты назад. — Я соскучился, если быть честным. А ты выглядишь не очень хорошо. — Ты тоже. — Большое тебе спасибо, брат, — Кендзяку рассмеялся. Выглядел он и правда не очень хорошо. Видно было, что какое-то время он провел, поджидая Сугуру на улице под дождем, но дело было не в этом. Какое-то чувство слегка искажало его лицо, так, будто бы рябь на воде или телевизионные помехи, такие, заметные только краем глаза и прячущиеся, если смотреть на них в упор. — Всегда обращайся, — хмыкнул Сугуру. Ему тоже захотелось положить голову на стол, но он вдруг испугался, что так и уснет, и брат исчезнет, и появится только через неопределенный промежуток времени. Как обычно. — Почему ты пришел? — всё-таки спросил он. — Говорю же, соскучился. Нужен другой повод? Нужен. Нужен. Соскучиться никогда недостаточно. Каждому действию нужен повод и смысл, и Сугуру искал их и не находил. Это чувство мучало его, сосало изнутри, грызло кости черепа, звенело струной. Вот нож — режь. Он смотрел на брата, и знал, что глаза у него сейчас побитые, собачьи, но никак не мог собраться, сделать что-то со своим лицом, сказать что-то вразумительное. Просто что-то сказать. Что имело бы смысл. — Нет. Я тоже скучал. Не видел тебя почти вечность. — Неделю, брат. Я заходил в прошлую среду. Забирал девочек из школы. Точно, это было неделю назад. Время было настолько абстрактным, насколько это возможно для одного отдельно взятого Сугуру Гето. — Неделя. Вечность. Безразлично. Может, есть хочешь? Кендзяку мотнул головой и посмотрел как-то нехорошо. Обеспокоенно, что ли? Сугуру встал и на всякий случай открыл шкафчик, чтобы достать печенье. Но печенья там не оказалось. Он открыл шкафчик снизу, но его не было и там. Наверное, девочки съели. — Что-то потерял? — сказал ему в спину Кендзяку своим насмешливым тоном, которым обычно оповещал его о том, что он в чем-то был прав. А Сугуру, соответственно, ошибался. — Девочки печенье доели, а я не заметил. И новое не купил. Надеюсь, не расстроятся. — А что, любимое печенье? Сугуру кивнул. Вообще девочки любили всё печенье, так что он фактически и не соврал, просто не стал уточнять. — Может, закроешь дверцы? — Сугуру не заметил, как брат встал со стула и подошел к нему со спины. Вздохнул в шею. Ткнулся лбом. И закрыл дверцы за него. — Спасибо, — только и сказал на это он. Ему было странно. Теплая тяжелая голова брата как будто привязывала его к моменту, заставляла чувствовать не только плечо, на которое тот опирался, но и вообще. Время, например. — Послушай, — сказал он и запнулся. — Ведь тебе что-то от меня надо. Формулировка, как водится, получилась так себе. Кендзяку снова вздохнул. — Какой ты проницательный. Скажи, ты сам-то чего хочешь? Сугуру дернул плечом, и брат убрал голову. Время исчезло. — Ничего. Меня всё устраивает. Девочек тоже, — ответил он. Несомненно. — О, я уверен. Всех всё устраивает. Особенно тебя, — хохотнул Кендзяку и отошел назад, оперся о стол. — А меня нет. Я пришел поговорить. Сугуру сел на пол и закрыл уши руками. В реальности он просто наконец отвернулся от шкафчиков. — Говори. Но скоро девочки вернутся со школы, так что давай быстрее. — Хорошо, — брат отбросил волосы назад этим своим жестом, который перенял в своё время у Каори. — Ты знаешь, а ведь сестра всегда называла нас с тобой просто "мальчики". Как ты сейчас говоришь "девочки" про Нанако и Мимико. Мне кажется это забавным. Сугуру так не думал. — Угу, — ответил он. Кендзяку взял его руку в свои ладони и попытался посмотреть в глаза, но Сугуру отвернулся. Ему не хотелось разговаривать. Он знал: брат обязательно скажет то, что заставит его думать, что заставит его действовать. Ты должен спасти этих детей. Слуша, откуда на самом деле берутся проклятия. Миримся мы с вечной гибелью. Он бы очень хотел мириться. — Сугуру. Ты умираешь. Я вижу, как ты умираешь, и не хочу этого, — вздохнул Кендзяку. — Ты прекрасный шаман, очень сильный шаман, понимаешь, а ведешь такую жизнь, будто кому-то чего-то должен. — Я, знаешь ли, спас этих детей. Брат фыркнул. — Не в детях дело. Их можно спасать и по-другому. Не делая вид, что вы всё еще относитесь к миру людей. Эта школа – зачем она им? Эта квартира? Они ездят на метро, как самые обычные дети, хотя таковыми не являются. Они нечто большее. Сугуру это знал, о, он это знал. Но не видел выхода. Он знал, что они — шаманы, что они не люди, что они, возможно, лучше людей. И что общество, в котором слабому дают шанс выжить, не всегда здорово. Он и сам чувствовал себя больным: тяжелая голова тянула его к земле, тошнота опять подкатывала к горлу. Он посмотрел на свою ладонь в руках брата и понял, что та дрожит. — Что ты хочешь от меня? — спросил он. — Хочу, чтоб ты меня понял. Сугуру этого не хотел. Он не знал, что не так с его братом, он не знал, считает ли он, что с ним что-то не так, но зато он отлично помнил, как его проклятая энергия изменилась после аварии. И как от тела сестры тянуло точно такой же. Это о чём-то говорило, но Сугуру отказывался слушать, да и сейчас не хотел. — Девочки за свою жизнь пострадали достаточно. У них есть дом, одежда, еда и я. Всё. Хватит. — Правда? — Правда. Брат сжал его ладонь сильнее. — Нет, Сугуру, ты так не считаешь. Ты видишь, что люди — отвратительны, что шаманы страдают из-за них, а сам ты просто умираешь. — Я здоров, — он не знал, что еще сказать, потому что и сам чувствовал это внутреннее чувство умирания, липкий холод в животе и груди. Темноту за окном и за зрачком. — Нет. Все вы больны. — Кроме тебя, понятное дело, — огрызнулся Сугуру и тут же пожалел об этом, потому что лишние эмоции только делали его еще более уставшим. Кендзяку улыбнулся одной стороной рта и пожал плечами. — Возможно. Всё это было так тягостно, так долго и так никчемно. Бесконечные хождения вокруг да около, благо мира, благо детей, благо самого Сугуру, дурь какая-то, марево над пустыней, Анагром-Атаф, Фата-Моргана, дым и зеркала, зеркало и зеркало, они отражали сами себя бесконечно, не нуждаясь ни в ком больше. — Пожалуйста, — сказал он, — пожалуйста, закончи свою речь или просто уйди. Он давно не чувствовал такого бессилия, бессилия, от которого саднило всё тело, как будто протертое о наждачную бумагу. Он весь превращался в содранную корочку от раны, в кровавые коленки, в обнаженную пустоту. И больше так не мог. — Хорошо, — ответил Кендзяку совсем просто, почти ласково. — Я хочу, чтобы все люди превратились в шаманов. Или умерли. И я хочу, чтоб ты мне помог, ведь ты мой брат, и я люблю тебя. Я вижу, что ты и сам думаешь о чем-то подобном, но то ли боишься признаться, то ли боишься действовать. Вот и всё. Сугуру судорожно вздохнул. — Нет, — сказал он. Брат вздрогнул, но потом просто кивнул, мол, как хочешь, но я-то знаю лучше, всегда знаю лучше. Они всё еще держались за руки. Вечером, когда брат ушел уже давно (вечность назад или пару часов — не имело значения), а девочки спали в своей комнате, Сугуру лежал на матрасе и держал в руке телефон. «Прив чего трубку не берешь,» — пришло от Сатору. «Занят был. Всё ок. забыл купить девочкам печенье, а им в школе подарили в честь какого-то мероприятия» «Везуха» Везуха. Тотальная и беспросветная. Сугуру Гето понял, что еще секунда, и он рассыплется на части, выпустив в мир все поглощенные им когда-либо проклятья. Он вскочил на ноги, распахнул окно и попытался вдохнуть, но воздух застрял у него в горле комком слизи, и он задохнулся на миллион вечностей, чтоб откашляться через секунду, глядя, как фонари за окном делают весь мир желтым, плоским и пустым. Он хотел бы сделать с миром то же самое. Опустошить.