общая мировая душа

иное важнее

День, когда брата выписали из больницы, выдался теплым и солнечным – слишком теплым для начала января. Сугуру ждал его у дверей, стоял в этой своей форме колледжа и не знал, что сказать при встрече. Брат вышел, сжимая в руках пакет с вещами, и остановился напротив, криво улыбаясь. Его волосы были побриты и успели отрасти только на пару-тройку миллиметров так, что белую кожу черепа теперь покрывало будто бы гало из темных волос. — Ты встречал рассвет на Новый год? — спросил он, и Сугуру вздрогнул. — Нет, — он закашлялся, — Нет, не встречал. — И я нет. Лежал в больнице, как видишь, — брат развел руками и улыбнулся краем рта. Сугуру улыбнулся в ответ. — Привет, — все-таки сказал он и потянулся неловко обнять брата, — я скучал по тебе очень сильно. Без тебе Сатору окончательно заел мне мозг. За два дня до Рождества Каори и Кендзяку попали в автомобильную аварию. Было темно и шел липкий, тяжелый снег, покрывавший вязкой жижей лобовое стекло за пару секунд. Они влетели в отбойник на повороте даже не снижая скорости, по крайней мере ощущение складывалось именно такое. Машина смялась, как консервная банка, и брызнула на снег металлическими ошметками. Каори не повезло. Когда приехала скорая, то она была уже давно и прочно мертва, мертва и холодела на снегу, покрытая кровью и сажей. Её голова была вмята, разбита, раскурочена почти так же, как это произошло с автомобилем. Кендзяку, сидевший на заднем сидении, лежал там же. Его лицо заливала кровь, но падающий на его лицо снег тут же таял, выдавая теплящуюся в теле жизнь. После оказалось, что и рана его не настолько серьезная, как была у сестры. Он сидел позади и был пристегнут, вот и всё чудесное спасение. Взорвавшееся от удара стекло рассекло ему кожу до кости от виска через весь лоб, у него была сломана рука, а в себя он приходил почти неделю, то открывая глаза на пару минут, то падая обратно в пустоту обморочного больничного сна. Сестра больше никогда не пришла в себя. Забрав брата из больницы, Сугуру никак не мог решить, куда им ехать. Разумом он понимал, что стоит поехать к родителям, Кендзяку стоит отлежаться дома или хотя бы показать им, что их сын жив и относительно в порядке. Но вместо того, чтобы идти в сторону станции, Сугуру остановился на середине тротуара, пошарил в сумке, которую нес на плече, и выудил оттуда шапку. — На, — он протянул ее брату. — А то застудишь свой лысый череп. Кендзяку покрутил шапку в руках и все-таки надел её, превратившись в совсем уж уморительное существо: его бледное похудевшее лицо терялось под этой дурацкой шапкой и только глаза, фиолетовые, как и у самого Сугуру, смотрели тяжело, холодно и устало. — Скажи, пожалуйста, — спросил брат. — Каори ведь нельзя было спасти? Сугуру замотал головой и снова потянулся, чтоб обнять брата, но тот отстранился. Буквально на сантиметр, но и его хватило, чтоб Сугуру отпрянул и спрятал руки в карманы. Брат кивнул и внезапно опустился на корточки, закрыв руками лицо, но просидел так всего мгновение, чтобы потом встать и сказать: — Давай поедем в колледж. Не хочу домой. Сугуру его понял. Пока они шли к станции, Кендзяку молчал, а Сугуру говорил. Ему была непривычна роль болтливого друга. Даже в их тандеме с братом говорил обычно Кендзяку, а он сам либо отвечал на его вопросы, либо задавал свои. Ему нравилось, что брату для конструктивной беседы собеседник в целом не был нужен, но Сугуру он слушал и готов был даже передавать ведущую роль в беседе ему. На станции они купили горячий кофе в банке из автомата и уселись ждать на скамейке. Кендзяку открыл свой кофе и посмотрел внутрь банки долгим взглядом человека, забывшего, что с таким делать. — Его пьют, — пихнул его плечом Сугуру. Брат хмыкнул. — Я знаю. В больнице так плохо кормят, ты бы видел. Постараюсь больше туда не попадать. — Это не было твоим желанием, знаешь ли. Брат посмотрел на него, прищурившись, и пожал плечами. Потом отпил кофе. — Скажи. Каори уже кремировали? — спросил он внезапно. Сугуру отвернулся и сгорбился. — Да, — ответил он, и почувствовал, как брат кладет ему руку на спину. Подъехала электричка, ветер взметнул мелкий мусор, выгреб его из-под скамейки и кинул под ноги выходящим из вагона людям. Сугуру метнулся занять им два места, но на них никто и не посягал. Вагон был полупустой, холодный и подсвеченный будто изнутри голубым металлическим светом зимнего солнца, отражающегося от поручней и стен. Когда они тронулись, Кендзяку повернулся к Сугуру и преодолевая судорогу, сводившую его лицо, спросил: — Почему они не дождались, пока я выйду из больницы? Она ведь была и моя сестра. Сугуру вздрогнул, ему показалось было, что брату плохо, что что-то с его головой, но потом он вдруг понял — брат никак не может заплакать. — Я не знаю. Дзин хотел подождать, но родители настояли. Сказали, благоприятный день, и всё такое. Дзин им уступил, ты знаешь, с ними бывает сложно спорить. «Особенно в таких вопросах», — хотел сказать он, но промолчал, это и так было понятно. Вместо этого он открыл телефон и написал Сатору, что они скоро приедут на ближайшую к колледжу станцию, и их оттуда надо забрать. «Ок» — ответил Сатору. И это было приятно. — Можно я полежу у тебя на плече? — спросил брат, Сугуру кивнул, и дальше они ехали в тишине, чувствуя тепло друг друга даже через слои зимней одежды. Первое, что сказал Сатору, ожидавший их на станции, было комментарием по поводу прически Кендзяку. — О небеса, о преисподняя, — хмыкнул он, увидев, как Кендзяку надевает обратно шапку, которую снял, пригревшись в вагоне, — теперь вас слишком легко различать. Один нормальный, второй — лысая черепушка. Может будешь носить косынку? Брат показал Сатору неприличный жест. Служебная машина ждала их на остановке, из ее багажника Сатору вытащил пакет с какими-то булками и всучил его Кендзяку. Тот взял пакет почти машинально и замер на месте, буквально на секунду, но Сугуру и это заметил. Потом Сатору дернул их обоих на сидения, сам уселся спереди и повелел ехать. И они поехали. — Всё нормально? — спросил Сугуру брата. Тот пожал плечами и запустил руку в кулёк с горячей выпечкой. — Булку возьми, — он вытащил какой-то пакетик и протянул брату. В пакетике оказалась маньтоу с фасолью, которую Сугуру с удовольствием съел под вялый трёп Сатору об очереди в магазине на станции, в которой он провел целых пятнадцать минут, пока ждал их электричку. — Годжо, — брат вздохнул, — съешь лучше сэндвич. Займи рот. — Говорит мне человек, у которого на голове лысина, — хмыкнул Годжо, но сэндвич взял, что никак не помешало ему продолжить болтовню. — Волосы у меня отрастут, а ты более выносимым вряд ли станешь. — Это мы еще посмотрим. Вдруг они у тебя отвалились навсегда? И будет Сугуру красивый близнец, а ты, допустим, умный. Сугуру не выдержал и хихикнул в ворот, что Годжо, услышав, воспринял как поддержку и продолжил развивать тему волос на голове Кендзяку. Но тот уже отвернулся к окну и сидел так, прижимая еще теплый кулёк к груди и не обращая внимания на Сатору. Эта зима была странной с самого начала. Кендзяку пропадал на миссиях вместе с младшими курсами, а потом пропадал и просто так, без особых причин. До аварии он начал проводить огромное количество времени вместе с Каори, с которой они никогда до этого не были особенно близки. Дзин один раз позвонил Сугуру и спросил, почему тот не приходит к ним в гости вместе с братом, а Сугуру даже не нашелся, что сказать. Брат не звал его с собой, вот и весь сказ. Не то, чтобы Сугуру ревновал и всё такое, это не входило в его личностный функционал, просто ему было сложно понять, чем брат мог заниматься вместе с сестрой. Они всегда были такими разными – они, близнецы, и их старшая сестра. Она никогда не была для них кем-то вроде няньки или второй матери, не была даже подругой. Отстранённая красавица с холодной, чуть лисьей улыбкой, она была гордостью семьи, прекрасной ученицей, состояла в школьном кружке фехтования и даже получала какие-то награды. В университете, куда она поступила на фармацевта по настоянию родителей, Каори училась тоже хорошо. А потом взяла и объявила родителям, что выходит замуж, бросает университет и съезжает от них к мужу. Сугуру и Кендзяку было тогда одиннадцать лет и они, если честно, не очень понимали суть конфликта. Родители часто ругались с Каори на тему того, что она не ищет парня у себя на медицинском факультете, а теперь ругались на неё, видимо, за то, что парня она таки нашла. Джин оказался хорошим. Они познакомились с ним прямо на свадьбе, но он сразу произвел на Сугуру приятное впечатление. Выше среднего роста, коротковолосый, в очках, он смотрел из-под них добрыми глазами человека, который любит хорошо посмеяться. Сугуру поверил этому веселому взгляду и оказался прав. Каори с Джином было хорошо, она и сама говорила об этом не раз. Он происходил из древней традиционной семьи и был младшим из двух сыновей-близнецов главы этой семьи. Сугуру и Кендзяку это не могло не порадовать. Еще одни близнецы в семье, ну надо же. Джин выглядел ответственным и спокойным, Каори рядом с ним не превращалась в домашнюю жену, а становилась женщиной, которая наконец-то занимается тем, что ей хочется. Она обустраивала их квартиру, делала ремонт в детской и проходила интернет-курсы дизайна. Через два года после свадьбы Каори родила сына, которого назвали Юджи. «Надо же, какой он страшненький», — прошептал Кендзяку на ухо брату, когда впервые увидел их племянника, красного и складчатого. А теперь сестра была мертва. И никто в этом не был виноват. Просто так получилось. Просто кому-то повезло, а кому-то нет, и, если честно, Сугуру очень боялся, что Кендзяку будет чувствовать себя именно тем, к кому удача повернулась лицом. Выжившим. Выжившим нечаянно и бессмысленно. Но брат молчал, а сам Сугуру не спрашивал. Эта зима была странной с самого начала. Когда они вернулись в общежитие, то Кендзяку сразу же пошел в свою комнату, всё еще прижимая к груди пакет с выпечкой. — Эй, — окликнул его Сугуру. Брат замер. Они стояли так вечность, друг напротив друга, отражаясь и не отражая, ставшие совсем разными за этот недолгий срок, пока брат лежал в больнице. Сугуру захотелось вдруг сильнее прежнего отыскать в Кендзяку себя, а в себе Кендзяку. Вот глаза, фиолетовые и узкие, раскосые лисьи глаза, вот тонкие брови, вот прямой нос, вот рот, но Сугуру пытался улыбнуться, а рот брата так и оставался прямой линией, закрытым подвесным мостом, границей. Колючей проволокой. Вот волосы. Но Сугуру с утра собрал свои на затылке в небрежный хвост, а брат так и не снял шапки. Все было разным. Зеркало разбилось, и Сугуру вспомнил, как лет в семь мечтал быть единственным ребенком, никогда не вставать утром напротив своего отражения и никогда не делиться с этим отражением бутербродами, игрушками и родителями. — Ты что-то хочешь? — прервал тишину Кендзяку и протянул Сугуру пакет. — Будешь половину? Годжо накупил всякой фигни с расчетом на то, что в больнице меня не кормили вообще. Куда мне столько? Сугуру замотал головой, мол, да ладно, это же тебе. Это всё тебе. Кендзяку пожал плечами. — Тогда я пошел. Хочу лечь. Голова болит. . — Чем займешься после колледжа? — спросил Сатору, когда они валялись в комнате Гето и ели чипсы. Это было круто. Прям так обыденно-круто. Каждый раз, когда они занимались чем-то, что постоянно делают обычные подростки, Сугуру ощущал щемящее чувство в груди. И с каждым годом оно делалось всё сильнее. — Хочу остаться уже как препод, если честно, — он потянулся к последней пачке чипсов, но Сатору успел раньше и спрятал её себе под пузо. — Фу. Ну ты и дед, конечно, — хохотнул Сатору. — Зачем это тебе? Сугуру пожал плечами. Он и правда не знал. Только вот чем ближе был конец обучения, тем более тошно ему делалось. Эта бесконечная утренняя тошнота заставляла его вязнуть во времени, удлиняла дни и укорачивала ночи. Он никак не мог сформулировать, что именно ему нужно сделать, чтобы от неё избавиться, но что-то сделать было необходимо. Иногда ему казалось, что у него в животе появилась тонкая струна, гудевшая ежесекундно, и что все его проблемы, вся боль и тошнота исчезли бы в тот миг, когда он бы эту струну перерезал. Он знал, как это сделать, он знал, что струна эта поддастся простому ножу, но также знал, что никакой струны нет, а отрезать себе получилось бы разве что голову. — А ты чем займешься? — Не знаю. Хочешь, останусь с тобой в колледже? Это будет, как минимум, смешно, а, как максимум, Ягу кондрашка хватит. Отличные планы на жизнь, я считаю. Мир магов был миром Годжо, а он, Гето, был в нем всего лишь гостем, который так хотел в этот мир себя вписать. Но реальность вокруг становилась всё темнее. Сугуру моргнул. Темнота исчезла, остался только Сатору. Эта темнота была с ним рядом с тех самых пор, как он позволил Рико стать сосудом Тэнген. Они позволили, если быть уж совсем честным. После тех событий их с братом стали отправлять на задания раздельно, потому что уж очень сильно была видна разница между их техниками. Кендзяку врожденной техникой не обладал, предпочитая брать рукопашной и стратегией, но после того лета Годжо и Гето в нём перестали нуждаться. Они будто перестали нуждаться в ком бы то ни было. Иногда Сугуру думал о том, что это было правильно. Если тебе никто не нужен, то никто не умрет. Но он не мог так жить. Ему нужны были люди, и он сам хотел делать так, чтоб эти люди не умирали, не уходили. Не чувствовали бессилия, в конце концов. Темнота снова перелилась через окно и попыталась затопить его, но Сугуру запустил пальцы под Сатору и схватил чипсы. — Оставайся со мной. Будем с тобой самыми крутыми учителями в этом колледже. — Самыми крутыми учителями в обоих колледжах! — ответил Сатору, хрюкнул от щекотки и наконец отдал чипсы. Всё было нормально. Всё было нормально. . — Ты знаешь, откуда берутся проклятия? — Из отрицательных эмоций. Кендзяку смотрел на него из-под отросшей челки. За полгода, прошедшие после аварии, его рана зажила, а волосы начали закрывать уши, но шрам он почти не прятал, иногда даже будто специально откидывая часть волос назад. Ему было все равно. Видимо, ему было все равно. — Из человеческих отрицательных эмоций, — Сугуру вздохнул и встал со стула. Все любили таскаться в его комнату, если подразумевать под всеми Сатору и брата. Так вот, все любили таскаться в его комнату, и сейчас Кендзяку именно это и делал. Он торчал в проеме двери, как сумрачный призрак, и с оченьхитрым лицом жевал жвачку. — Правильный ответ, — сказал он, но из дверного проема не вышел, только привалился к косяку посильнее. — Но неполный. — Да? — Сугуру сделал вид, что ему интересно. Он знал, брат почувствует эту фальшь и отстанет. Но тот не отстал. — Да. Только из человеческих отрицательных эмоций. Представляешь? — Угу, представляю. — Ты человек, Сугуру? Он вздрогнул. Ты человек, Сугуру? Ты можешь называть себя человеком, Сугуру? Кого ты можешь называть человеком, Сугуру? Но, кажется, брат имел что-то другое. Что-то новое. Он подошел ближе и оперся на стену рядом с братом. — Вчера был, а что? — Нет, не был, — Кендзяку откинул волосы назад и улыбнулся. — Мы, маги, знаешь ли, не люди. Мы отличаемся от них проклятой энергией, а проклятья производят только те, кто ей не обладает. — Правда? — на секунду Сугуру охрип, но за эту секунду тьма успела подобраться к нему настолько близко, что перехлестнула морской волной через домашние тапочки. Хорошие тапочки, теплые и мягкие. Отличные тапочки. — Я, что, буду врать ради прикола? За этим, пожалуйста, к Годжо. Язвительность брата вытащила Сугуру из вязкой лужи темноты. Он приподнял по очереди ноги, как бы отряхиваясь, и поднял взгляд. — Зачем ты мне это говоришь? — спросил он со вздохом. Брат пожал плечами. — Мне показалось, что это интересная информация, не думаешь? — Я вообще не думаю, — хохотнул Сугуру невесело. — Ну-ну. Брат наконец отлип от косяка и шагнул в комнату. — Можно я посижу у тебя? — Как хочешь. Кендзяку наугад вытащил книжку с полки над кроватью, и Сугуру понял, что тот безошибочно достал ту, которую он читал последней. — Ах, как жизнерадостно миримся мы с вечной погибелью! — прочитал он вслух и замолчал. Сугуру не отреагировал. Он стоял и смотрел, как на его кровати читает брат, стоял, пока не затекли ноги, а потом он сел все у стены и просидел так весь вечер. Кендзяку уснул у него на кровати, накрыв лицо книгой, но Сугуру показалось вдруг, что тот не спит, а притворяется, как они притворялись в детстве, чтоб родители отнесли их в кровать на руках или оставили спать на диване. Он хотел было уйти ночевать в комнату брата, но на пороге вернулся, чтобы лежать полночи вальтом на узкой кровати и слышать, как уже точно уснувший Кендзяку тихо и прерывисто дышит во сне.