Сердце султана

      Ли Хёкджэ не спалось. Он надеялся, что ночной намаз, который альфа совершил в своих покоях, немного пояснит разум и Аллах смилостивится перед султаном, подарив ему спокойный и мирный сон, но этого не случилось — небо молчит, а на душе по-прежнему тяжёлым грузом прикованы его грехи, не дающие ни спать, ни бодрствовать в мире и покое.       Молитвенный коврик для намаза, саджжада, слуги принесли сюда, в эти покои, ещё несколько дней назад — до этого Хёкджэ целый год практически круглосуточно находился в других покоях, потому и все обязательные намазы султан проводил там. Вообще, во дворце коврик не был каким-то обязательным условием для проведения намаза — саджжада необходим для того, чтобы молящийся защитил себя от нечистоты, но во дворце, где слуги ежедневно проводят уборку и вычищают не только ковры, но даже и каменные полы и стены, подобные коврики не являются необходимостью. Только весь последний год Хёкджэ начал проводить намазы на своём коврике, потому что… — «Потому что для него это всегда было так важно…»       Ли Хёкджэ хан Ынхёк безусловно понимал, что ему следует вернуться к жизни и наконец перебороть это страшное испытание, с которым султану пришлось столкнуться, принять его — и идти дальше, навечно сохранив эту боль в своём сердце. Хичоль был прав, когда напомнил своему супругу одну очень важную вещь — его народ нуждается в нём. Конечно, советники продолжали поддерживать мир в государстве, Чонсу-султан, единственный из омег, кто оказался допущен к вопросам управления вверенным Повелителю народом, продолжал издавать справедливые и мудрые указы, которые в крепком состоянии духа Хёкджэ наверняка бы одобрил — но султан прекрасно понимал, что так не может продолжаться вечно. Трон принадлежит ему, а это значит, что собственные чувства и эмоции должны отступить на задний план, даже если кажется, что сделать это невозможно.       Чонун-паша, единственный из советников, кому в последний год разрешалось посещать дворец без причины крайней необходимости, тут же поддержал решение Хёкджэ — попытаться вернуться в привычное русло. Но методы, которые предлагал этот немного отрешённый альфа, султана одновременно и восхитили — и встревожили.       — Пришла пора Вам вернуться к пятничной молитве в мечети, Повелитель, — так просто и обыденно предложил Чонун во время его встречи с султаном в саду — и, наверное, впервые в жизни Ли Хёкджэ не знал, что ответить другу на это предложение, поскольку советник фактически прочёл его мысли. Сам альфа с запахом сандала тоже думал об этом: вот уже год он не присутствовал на пятничной молитве в мечети в качестве имама. Согласно их традициям, пятничная молитва особенно ценна и важна, потому перед ней молящиеся обязательно совершают полное омовение и надевают красивую одежду, а имамом, человеком, который проводит эту молитву в главной мечети и произносит проповедь, становится действующий правитель — султан, либо кто-то другой, у кого есть на это право и разрешение от султана.       Ли Хёкджэ, следуя примеру своего отца, султана Ли Юнхо, проводил пятничную молитву в главной мечети каждую неделю, вплоть до самого начала своего военного похода — во время его решительных действий в Войне Трёх Миров имамом был назначен один из советников, и этот альфа безупречно справлялся с оказанной ему честью. Этот советник своим личным примером собирал народ в мечети, призывал всех неустанно молить Аллаха о том, чтобы у храбрых воинов под предводительством султана Ли Хёкджэ хан Ынхёка хватило сил одержать победу в этой кровавой войне — и чтобы как можно больше воинов и сам султан вернулись домой целыми и невредимыми.       Но весь последний год султан не мог заставить себя даже выйти из покоев его погибшего супруга дольше, чем на несколько минут, для посещения бань и совершения омовения, не говоря уже о том, чтобы покинуть дворец и отправиться в мечеть. Конечно, Ли Хёкджэ понимал, что это большой грех — он не отправился в военный поход, чтобы защитить свой народ, он не болен и он не находится рядом с больным, которого нельзя оставлять в одиночку. Он не ребёнок, не немощный пожилой человек, не янычар, чей долг — охранять дворец, и он не омега и не гамма — он здоровый телом, но не духом альфа, и так долго пропускать особенно важную и ценную молитву, даже исправно совершая все намазы в покоях, просто нельзя. — «Из-за моей слабости могут пострадать мои супруги и дети, и мой народ, если Аллах разгневается на меня…» — именно эти мысли и не давали султану покоя, когда он послал Ифаня-пашу за своим новым фаворитом, Донхэ-хатун, этой ночью.       Хёкджэ понимал, что ему не спится именно из-за предстоящей пятничной молитвы, на которой он будет присутствовать в статусе имама: это решение султан уже озвучил своему советнику в их прошлую встречу, но эту новость он приказал сообщить всем, кроме имама главной мечети, только в утро пятницы. Об этом Ли Хёкджэ не сообщил даже своим супругам: он знал, что оба его супруга поддержали бы своего султана и постарались развеять все сомнения и страхи Повелителя, но в этот вопрос альфа не хочет их впутывать и дарить новые поводы для их беспокойства. Также Хёкджэ понимал, что от этой новости многие захотят посетить мечеть, и отчасти именно поэтому он отдал приказ сообщить народу о выходе султана в город и проведении им пятничной молитвы как можно позже — чтобы горожане не высыпали на улицы и не создавали ужасную давку, в которой могут пострадать люди, чтобы в главной мечети хватило места для всех, и чтобы Ли Хёкджэ хан Ынхёк в таком состоянии нашёл силы для преодоления любых возможных испытаний.       Султан никогда не скрывал перед своими близкими, что ему тоже может быть страшно, но при этом Хёкджэ старается быть выше своих страхов, хоть это не всегда получается — уже несколько часов он чувствовал, как его пальцы мелко дрожат. Выросший в религиозной семье султана, Ли Хёкджэ не мог отогнать ужасное наваждение от себя: образ того, как он, в красивой одежде, начинает пятничную молитву при всех, и тем самым обрушивает гнев Аллаха на свою голову и на головы ни в чём неповинного народа, становился слишком навязчивым и казался практически реальным. Ему срочно нужно было отвлечься какими-то посторонними мыслями — и именно потому Донхэ, этот непокорный и прямолинейный наложник, пришёл Хёкджэ на ум.       И этот омега с запахом грейпфрута в полной мере оправдал ожидания султана — взъерошенный, наспех одетый, напуганный, да ещё и босой, Донхэ снова оказался в этих покоях, как и в их первую встречу. Судьба полна забавной иронии — из-за того, что фаворит захотел ночью попить, а слугу своего разбудить не догадался или, скорее, попросту не собирался этого делать, Донхэ явился в эти покои неопрятным и полураздетым. От Ли Хёкджэ не укрылось, насколько довольным стало выражение лица фаворита, когда он ступил с холодного каменного пола на тёплый ворсистый ковёр. Повелителю даже кажется слегка забавным то, что местная обувь наложнику не очень нравится: не в первый раз Хёкджэ застаёт Донхэ без обуви, но в этом есть какая-то милая особенность этого «огненного исключения» — он кажется настолько инородной, неуместной частью дворца, что, при этом, омега так гармонично и так удивительно вписывается в этот маленький мир, словно он был тут всегда, так и бегал по дворцу без обуви, так и выбирался вместе с детьми султана в сад и также задорно и весело играл с ними, словно он сам ещё ребёнок.       Несмотря на то, что Донхэ сегодня сказал, что султан может читать его, как текст с пергамента, Хёкджэ бы так не сказал даже самому себе. В какой-то мере, действительно, так и выходит — в чём-то этот наложник оказался предсказуемым и до очевидного забавным, но при этом Донхэ так отличается от других, что понять ход его мышления так сразу становится очень сложно. По первости султан даже думал, что Донхэ просто сознательно скрывает своё прошлое, по каким-то своим причинам, и Хёкджэ уже думал о том, чтобы отдать Кюхёну-паше приказ выяснить как можно больше о близких этого наложника, но сегодняшние воспоминания, которые неожиданно даже для самого Донхэ пришли в его голову, немного разъяснили Повелителю положение вещей.       Наложнику мерещились огонь и дым, он дрожал и плакал, пытаясь перекричать голоса в своей голове — и Ли Хёкджэ не мог оставить этого омегу в таком состоянии. Донхэ был так напуган и так громко кричал, что султан разволновался не на шутку. После окончания Войны Трёх Миров его детей тоже мучали кошмары, и Хёкджэ помнил, как он приходил в покои к своим детям, как садился рядом с ними и ласково обнимал их, прижимал к себе, чтобы дети почувствовали, как ровно и спокойно бьётся его сердце — и как он тихо шептал мольбы им на ухо, словно колыбельные, со всей любовью и заботой, на которые он только был способен, как их отец, а не как правитель. И сегодня султан решил поступить также — он просто крепко обнял Донхэ, чтобы тот не начал метаться, ничего не разбирая перед собой, и тоже начал тихо, но уверенно и мягко произносить мольбу и взывать к Аллаху, надеясь, что это успокоит его фаворита, хотя бы до того момента, пока в покоях не окажется Сынхун-ага.       И после, уже приняв успокаивающий настой, этот омега, который раньше боялся даже дышать в присутствии султана слишком часто, закутался в тёплую накидку и, устроившись поуютнее, стал слишком свободно и активно расспрашивать Хёкджэ о его близких и о том, как он относится к членам своей семьи, пока не задремал от усталости. — «Он такой любопытный», — к удивлению Повелителя, он даже не чувствует раздражения от того, что Донхэ лезет не в своё дело такими расспросами, наглыми, но при этом очень осторожными и полными сопереживания. — «Он настырный маленький проныра, но при этом он уже неплохо понимает, когда стоит остановиться».       Самым странным совпадением Хёкджэ считает то, что за ночь до пятничной молитвы вместе с намазом он читал главу из Корана под названием «Дым». В ней говорится о том, что Коран — это истина, которую Создатель даровал мыслящим людям, и о том, что день Воскресения обязательно настанет, а когда — известно лишь Аллаху. В этот день каждому воздастся по заслугам, а для верующих уготовано щедрое вознаграждение. И для султана кажется таким удивительным, что после его страхов и сомнений о пятничной молитве, после прочтения главы «Дым», он услышал, как Донхэ цитирует Коран, как говорит о наказании грешников — и как ужасен будет ад, словно сам Аллах посылает Хёкджэ знак, что не стоит страшиться пятничной молитвы, ведь она как раз и убережёт всех молящихся и их близких от наказания. — «Для него, наверное, то нападение на их поселение казалось самым настоящим адом…» — думает Повелитель, с сочувствием глядя на едва успокоившегося было наложника. — «Он так испугался, так отчаянно призывал Аллаха на помощь…»       Хёкджэ даже не знает, почему в их день знакомства ему пришло на ум имя «Донхэ». Сам султан мало знаком с греческим языком, но, насколько ему было известно, имя «Айден» означает «огненный», потому прозвище «огненное исключение» вместе с яркой шевелюрой наложника и его поистине исключительной наглостью легло на образ фаворита практически как родное. Имя «Донхэ» же означает «Восточное море» и с таким огненным омегой вроде как сочетаться не должно было. Но сегодня, наблюдая за посапывающим в кресле наложником, султан вспоминает ещё одно значение этого имени. — «Огонь разгорается долго, но когда это наконец происходит, люди обретают друг друга…»       — Возможно, это имя поможет ему что-то вспомнить о своей семье, — тихо рассуждает Хёкджэ, прервав свой рассказ о Чонсу-султан: Донхэ уже неприкрыто посапывает, кутаясь в накидку, так что будить его или переносить на свою постель султан не стал, решив, что фавориту просто стоит отдохнуть, а от случайных прикосновений он тут же проснётся и потом уже не сможет снова заснуть. — О Аллах, пусть это имя приведёт его к полным воспоминаниям о себе, чтобы его разум обрёл покой.       Несмотря на то, что поведение наложника встревожило султана, Донхэ, сам того не ведая, заставил Ли Хёкджэ хан Ынхёка задуматься одновременно о стольких вещах, что собственные страхи Повелителя сами собой отступили назад, в глубину сознания, сокрывшись в тени. Прежде всего, Донхэ оказался единственным обитателем дворца, кто осмелился задать султану вопрос о его младших детях, ведь на подобное не отваживался никто: супруги Повелителя проявили понимание и терпение, подготовив своих детей к тому, что сейчас Ли Хёкджэ хан Ынхёк не способен уделять им столько внимания и дарить столько поддержки и любви, как прежде, а его дети — просто послушно смирились с обстоятельствами. И только благодаря Донхэ альфа с запахом сандала наконец признался себе в своих ошибках вслух — он виноват перед своими детьми, потому что невольно отталкивает их, сразу же представляя, каким мог бы быть их с Химчаном ребёнок и как по вине самого Хёкджэ погибли и его супруг, и их нерождённый малыш. После мыслей об этом радоваться времяпровождению со своими детьми, заботиться о них и любить казалось таким нечестным по отношению к тому безгрешному малышу, который отправился к Аллаху, что Хёкджэ просто отгородился стеной от своих детей, оставив место в своём сердце только для того, чтобы обучать своих юных шехзаде как наставник и султан, но не как отец.       Но, несмотря на попытки поступать правильно, как султану казалось, сердце обмануть было очень сложно — после того, как наложнику удалось его рассмешить своей непосредственностью, Хёкджэ осознал, как ему не хватало этой искренней, фактически детской энергии весь последний год. Тогда Повелитель наконец отважился выбраться из дворца вместе со старшими детьми, взяв их с собой на первую после траура охоту. И Хёкджэ хорошо помнит, как многозначительно переглядывались трое его шехзаде, как почтительно они обращались к отцу, как ученики, чтобы не причинить султану новой боли, но как при этом мальчики были счастливы тому, что их отец не только вышел из покоев погибшего супруга, но и взял их с собой.       При этом спокойно наблюдать со своего балкона за тем, как весело новый фаворит играет с младшими детьми султана в саду, становилось всё труднее — Хёкджэ тосковал по тому времени, когда Война Трёх Миров завершилась, народ наконец от неё оправился, и жизнь начала казаться обманчиво прекрасной и беззаботной. И своими выходками: то уговаривая султана остаться в саду, то пытаясь вывести его на разговор о младших детях, Донхэ действительно заходит слишком далеко, но для него, пожалуй, Хёкджэ готов сделать исключение. Но дело не в очаровании этого юного рыжего наложника: дело в его непривычно доверительно искреннем отношении к детям султана. Ли Хёкджэ приходилось видеть наложников и фаворитов, которые не горели желанием общаться с его детьми, они давили из себя фальшивые улыбки рядом с членами династии, но султан прекрасно знал, как, в стороне от него, эти же наложники тут же теряли малейший интерес к его детям, как только обитателям гарема казалось, что Повелитель на них не смотрит. Этот показной интерес, пожалуй, был очевиден — многие рассчитывали таким образом заслужить себе хорошую репутацию и снова попасть в покои султана.       Но Донхэ оказался совершенно другим — этот наложник не желает оказаться в постели Повелителя, и более того, рыженький омега всячески этому сопротивляется и готов любыми способами защищать своих друзей от той же участи, которую он явно не считает почётной. Потому корысти в интересе Донхэ к членам династии Ли Хёкджэ найти совершенно не может — и оттого ему кажется таким удивительным то, что рыженький хатун радостно занимается вместе с близнецами у Инсона-ага, терпеливо выслушивает Ёнгука-шехзаде, слегка одержимого лошадьми, и вполне любезно общается с Мингю и Тэёном, со старшими детьми султана, которые к своим юным годам в людях и их интересах уже научились разбираться, чтобы не распознать фальш, если она имеется. Ли Хёкджэ как заворожённый наблюдал со своего балкона за тем, как этот огненный вихрь бегает по огромному саду вместе с младшими детьми султана: заливистый хохот разносился по саду, Донхэ то прятался за деревьями и выпрыгивал на мальчиков, то сам пытался их везде отыскать, словно их ровесник. Но в то же время наложник демонстрировал свои возраст и расположение к мальчикам какими-то случайными действиями, которые ну никак не могли быть показушными, так как Донхэ определённо не знал, что за ним наблюдают: рыженький омега постоянно искал взглядом слуг и переводил игры с близнецами поближе к ним, ещё до того, как тот или иной слуга подавал голос, он специально выбирал места с большим пространством для игры в догонялки, избегая торчащих из земли корней, он с беззлобным смехом выпутывал Тэяна-султан из кустов с множеством тонких и гибких веток, где мальчик решил спрятаться, и вытаскивал листья из волос Тэмина-султан, когда тот рухнул в живую изгородь из боярышника.       — Думаю, они ему и правда нравятся, — предположил Хичоль, когда Хёкджэ вызвал своего супруга на разговор о поведении нового фаворита. — И он им тоже интересен. Мальчики постоянно просят взять его на прогулку в сад. Но он совершенно не умеет себя вести. Хотя он сообщил мне, что Вы его не наказали, Повелитель, за его выходку.       — Пусть он продолжит занятия вместе с мальчиками, — распорядился султан в тот день, удовлетворённо качнув головой. — Он и правда до ужаса перепугался, когда у его слуги началась течка. Он научится. Береги его, Хичоль.       И после этих слов, даже не выразив свою просьбу как приказ, Хёкджэ был уверен — его любимый хасеки обязательно сделает так, чтобы Донхэ усвоил все правила гарема, дворца и даже целого государства в частности, даже если лично Хичолю не придётся прилагать для этого никаких усилий. В вопросах ответственности султан всегда мог положиться на своих супругов, потому он даже не сомневался в том, что за своё незнание рыженький хатун весомое наказание отныне не получит — разве что за повторное нарушение того или иного правила или если Донхэ вычудит нечто действительно возмутительное, подвергая жизнь другого человека опасности. А поскольку Донхэ действительно практически ничего не помнит о своём прошлом, ему будет полезно и дальше заниматься с членами династии, а не с другими фаворитами, так как Инсон-ага уже много лет мастерски обучает детей Повелителя самым разнообразным наукам, и всё это для омеги, который потерял память, будет очень важным и нужным толчком вперёд.       Именно Донхэ, опять же, стал причиной того, что Хёкджэ решился остаться в саду ненадолго, чтобы провести время со своими младшими детьми. Наверное, близнецы сами не отважились бы попросить отца о подобном — учитывая, что все дети Повелителя проходят суровую школу воспитания Хичолем, даже его собственные дети, султан знал, что мальчики не решились бы на эту безумную идею сами. Но этот рыженький хатун, невзирая на его сплошные противоречия и борьбу со всем миром, умудрился заметить эту стену, которую Повелитель выстраивал перед своими детьми целый год — и легко и непринуждённо перелез через неё, фактически перетащив Тэяна и Тэмина на своих руках на другую сторону. Донхэ не сумел отыскать запертую дверь в душе Хёкджэ, которую тот отворял только для старших детей — и только во время их занятий, а если хатун её и нашёл, то попросту не стал стучаться, а сделал то, что хотел, и то, что считал правильным.       И хоть мальчики и фактически вынудили отца рассказать этому фавориту их сказку, Хёкджэ не чувствовал себя обременённым этим занятием: мальчики с такими счастливыми улыбками сопели, доверчиво прижимаясь к нему, что притаившаяся в глубине сердца нежность словно пробудилась от долгого сна. Закопавшись в своей боли, Ли Хёкджэ хан Ынхёк до этого момента не понимал, как сильно ему не хватало общества его детей: даже не столько смеха, не столько каких-то игр в догонялки или рассказов любимых сказок, сколько вот этого, тёплого и родного ощущения, когда эти малыши, его плоть и кровь, жмутся к нему и так легко и спокойно засыпают, чувствуя себя в безопасности и чувствуя себя абсолютно счастливыми.       Но сегодня Донхэ начал спрашивать не только о детях султана, но и о его супругах, желая узнать о них побольше — и в этом тоже были свои сложности. Ли Хёкджэ понимал, что он может быть с этим фаворитом более откровенным, так как причинить вред его детям Донхэ точно не захочет и ужаснётся только от одной мысли об этом. Но всей правды султан рассказать любопытному наложнику попросту не может.       Альфа с запахом сандала не лукавил в том, что до проведения обряда никяха он и Чонсу практически не общались — Хёкджэ то и дело занимался у отца Чонсу и Чонуна, Пак Хэджина, вместе с его сыном, альфой Чонуном. Чонсу же, как омега и будущий супруг султана, проходил отдельную подготовку, о деталях которой Ли Хёкджэ совсем ничего не знал. Все короткие встречи проходили только в присутствии взрослых, во избежание каких-нибудь неловких ситуаций, и, возможно, в этом был свой недостаток — Хёкджэ совершенно не знал Чонсу, как человека, но прекрасно знал, из какой он семьи, потому был готов уважать своего будущего супруга и признавать его статус.       Но к супружеской, и тем более семейной жизни шестнадцатилетний Ли Хёкджэ оказался совершенно не готовым — конечно, альфа соблюдал все правила дворцового этикета и после заключения брака он сразу же поставил Чонсу главным над гаремом, как супруга, без статуса хасеки, но как таковой любви к этому омеге у Хёкджэ действительно не было. Он продолжал учиться управлению государством, так как его отец, султан Ли Юнхо, уже начинал заводить разговор о том, что через несколько лет, когда у Хёкджэ появятся наследники-шехзаде, он передаст свои полномочия султана ему, отойдя от дел и наблюдая со стороны, будучи готовым поддержать своего сына и дать ему совет в любое время. Чонсу же, с поддержкой действующего валиде-султан, Ли Чанмина, учился управлять делами гарема, расходами на жалование наложников и фаворитов. Их обоих практически не видели вместе, и ошибку в своём поведении Хёкджэ заметил уже намного позже, спустя годы.       Примерно в то же время в гареме появился Хичоль — и мгновенно обосновался среди фаворитов, возглавив их и очаровав своей возмутительно прекрасной внешностью и норовистым характером султана Ли Хёкджэ хан Ынхёка. Будучи ещё лишь шехзаде, Хёкджэ только учился брать ответственность за все свои поступки — и, зная, что у султана должно быть много наследников-альф, он часто приглашал к себе любимого фаворита и других наложников, практически игнорируя собственного супруга.       Чонсу всегда был красив, и это альфа с запахом сандала тоже понял лишь когда у них родился сын — этот омега всегда был таким утончённым, таким кротким, но очень умным и сдержанным. На фоне такого яркого, приковывающего к себе внимание Хичоля, конечно, супруг шехзаде мерк и откровенно терялся, но Чонсу никогда этому не жаловался, даже невзирая на возникшие проблемы с Хичолем в качестве фаворита.       Чонсу никогда не жаловался ни из-за отсутствия внимания от его супруга, ни из-за проблем в гареме, ни на то, что во время его течек Хёкджэ не приходил к нему — из-за разницы в три года он понимал некоторые аспекты жизни, пожалуй, даже лучше, чем сам шехзаде. Чонсу знал, что его супруг не будет верен лишь ему, и знал, что султану очень важно иметь как можно больше здоровых и сильных детей-альф. Омега не жаловался даже во время беременности — конец его течки совпал с первым гоном Хёкджэ, потому забеременел Чонсу от одной лишь ночи, проведённой с его супругом, и все во дворце загадывали, что он подарит шехзаде много детей-альф, будущих наследников трона. Но всё вышло не так радужно, как хотелось бы: беременность Чонсу протекала очень тяжело, а в последние месяцы лекарь и вовсе назначал практически круглосуточное наблюдение за супругом шехзаде, чтобы не потерять ребёнка, если роды начнутся преждевременно. И этому Чонсу тоже не жаловался — он стойко переносил все эти испытания и думал лишь о том, чтобы малыш родился здоровым и в нужный срок.       Первенца, Ли Тэёна, отец Хёкджэ, султан Ли Юнхо, успел увидеть, ровно как и других старших детей будущего султана, которые родились немного позже. Именно Ли Юнхо, посетив Чонсу и малыша вместе с сыном, выбрал ему имя Тэён — «Тот, кто хранит мир». Традиционно имена для детей выбирает отец или член семьи с более высоким статусом, так как выбор имени считается определяющим в жизни ребёнка: в своё время султан Ли Юнхо также сам выбрал для сына имя Хёкджэ — «Сияющий правитель». Но всеобщую радость омрачало одно обстоятельство — конечно, малыш родился здоровым и Чонсу уже чувствовал себя хорошо, но роды были очень тяжёлыми и с огромной вероятностью при следующей беременности или даже при следующей течке супруг султана мог попросту умереть, отправившись к Аллаху из-за вновь открывшегося внутреннего кровотечения. Чтобы спасти Чонсу жизнь, лекарям пришлось сделать омегу бесплодным, отчего его запах цикламена стал совсем слабым. Больше этот омега не мог забеременеть и у него до конца жизни не будет ни единой новой течки — и Чонсу тоже было непросто это принять.       Но, хоть Хёкджэ не стал уделять супругу больше внимания, Чонсу по-прежнему не жаловался — он мог посвятить себя сыну, будущему шехзаде, и этим он с радостью занялся, так как к отцовству альфа тоже оказался не готовым. Хёкджэ практически не навещал своего сына и супруга, не спрашивал, как обстоят дела в гареме и как наложники и фавориты приняли то, что гаремом управляет бесплодный омега. Шехзаде было попросту не до этого — в то же время оказалось, что забеременел его главный фаворит, Хичоль, и Хёкджэ намеревался взять его в законные супруги, когда тот родит ему здорового малыша. В этом, казалось бы, жестоком решении всё-таки была своя логика — Чонсу больше не сможет родить, а Хёкджэ нужны наследники, потому за беременностью Хичоля следили особенно тщательно, из-за чего конфликты и острые углы в гареме только обострились.       И то, в чём Хёкджэ бы не сумел признаться Донхэ — так это в своей недогадливости и беспечности в ту пору, которую он вполне сейчас может оправдать, но не простить. Султан не отважился бы рассказать своему новому фавориту о том, что он сам так и не заметил, как обижал безразличием своего супруга, поставив своего фаворита выше Чонсу и даже заключив с ним брак ещё до родов Хичоля. Глаза Хёкджэ открыл его отец: тот проявил великую мудрость, не отчитывая своего сына и не приказывая сделать что-то конкретное. Пообщавшись с валиде и догадавшись, что происходит во дворце Хёкджэ, Ли Юнхо вызвал своего сына на разговор и сказал ему только одно:       — Скоро ты должен будешь нести ответственность за всё государство, Хёкджэ. Но не забывай нести ответственность и за свою семью.       И Хёкджэ тогда не совсем понял, что его отец имел в виду: шехзаде решил, что Ли Юнхо говорил о том, что он должен уделять время ещё и своему супругу и ребёнку, но когда альфа, не оповещая дворец о своём возвращении, посетил гарем, он осознал, что сам же губил свою семью весь последний год, не контролируя свои действия и не зная, к чему это приведёт. Не зная, что шехзаде стоит за его спиной, Хичоль держался гордо, высказывая Чонсу при других наложниках всё, что он думал о бесплодном омеге, которого к себе альфа больше никогда не вызовет, а Чонсу, управляющий гаремом, лишь молчал, опустив голову и уже не находя силы на сопротивление.       — Чонсу, иди к Тэёну, — твёрдо прорычал Хёкджэ, чувствуя, что закипает от неведомой ему прежде ярости, зарождающейся глубоко внутри. — Сейчас же.       Чонсу, так ничего и не ответив Хичолю, послушно удалился, пряча покрасневшие глаза и покрытое румянцем стыда лицо от своего супруга, а Хёкджэ тем временем еле сдержался, чтобы не отчитать Хичоля при всех. — «Он мой супруг», — напомнил себе шехзаде, фактически за руку уводя Хичоля в свои покои и ничего не говоря напуганному супругу по дороге. — «Он не просто наложник или хатун. Он позволил себе слишком многое, но в этом есть и моя вина, потому он заслуживает того, чтобы я поговорил с ним наедине, не при всех».       О деталях того разговора Хёкджэ не очень хочется вспоминать, но именно тогда он впервые сказал одну очень важную вещь и Хичолю, и самому себе:       — Мои супруги и мои дети — это часть меня. Нанести оскорбление члену моей семьи — это нанести оскорбление мне лично. А такие оскорбления я не оставляю безнаказанными, Хичоль.       Хёкджэ помнит, в каком ужасе тогда был Хичоль — и помнит, каким разбитым и униженным был Чонсу, когда шехзаде, разобравшись со своенравным супругом, пришёл к своему первому супругу, в его покои. Тэён тихо хныкал в своей кроватке, не понимая, почему его мама плачет и не берёт его на руки, а Чонсу, видимо, уже не справлялся со всеми трудностями, через которые ему всё это время приходилось проходить в одиночестве, потому и практически безмолвно плакал, закрыв лицо руками и не реагируя на слугу, который пытался его успокоить. — «Как же ему было тяжело…» — с сожалением понял тогда Хёкджэ, и, приблизившись, он аккуратно достал из кроватки своего первенца, осторожно устроив его в своих сильных руках. Жалобно захныкав, Тэён уставился на своего отца, скорее всего, даже не вспомнив, кто это такой, и, заметив, что Хёкджэ пришёл в покои, Чонсу спешно вытер глаза и попытался было встать, но альфа лишь покачал головой, показав, чтобы его супруг оставался на месте. Чонсу послушно сел обратно на постель, растерянно уставившись блестящими от слёз глазами на своего супруга, а Хёкджэ молча принялся рассматривать своего сына, как будто видит его впервые. Такой маленький, со светло-розовыми волосами, с чертами лица, похожими на утончённые черты Чонсу, этот крохотный альфа так недовольно сощурился, точь-в-точь Хёкджэ, снова вдыхая побольше воздуха, чтобы продолжить плакать.       — Тише-тише, мой хороший, — с непривычной для себя мягкостью произнёс Хёкджэ, бережно прислонив к себе крохотного малыша, своего сына, и очень осторожно коснувшись тёплыми губами его лба, вдыхая такой родной запах пергамента. — «Это мой сын… наш сын», — наконец, альфа сумел это принять и сказать это самому себе, но одно дело — принять это самому, и совсем другое — это вернуть себе доверие супруга и своего сына. Тэён заворочался в руках отца, неуверенно пытаясь отстраниться и снова захныкать, но Хёкджэ крепко его держал, не позволяя малышу даже случайно выскользнуть из его рук. Переложив сына в своих руках немного удобнее, чтобы практически касаться губами его уха, шехзаде мягко, чуть ли не нараспев, принялся проговаривать несколько раз тихую мольбу для защиты и успокоения детей:       — Я доверяю тебя Вечно живущему Самодостаточному, который никогда не умирает, и уберегаю тебя от зла словами «Нет силы и мощи ни у кого, кроме как у Аллаха Всевышнего».       Хёкджэ помнил эту мольбу с тех времён, когда его мать, Ли Чанмин-султан, произносил её для своего младшего ребёнка — омеги Чжоуми-султан, когда тот от чего-то расстраивался, будучи совсем крохой, и точно также тихо и жалобно хныкал. Но шехзаде и не подозревал до того момента, что он действительно помнил каждое слово, как будто Хёкджэ специально заучивал эту мольбу. — «Это мой сын, частичка моего сердца — и я люблю его», — казалось бы, такая простая истина, которую следовало понять ещё очень давно и которая нашла отражение в действиях будущего султана — Хёкджэ немного неловко принялся укачивать сына в своих руках, тихо продолжая шептать мольбу около его уха, понимая, что понемногу их малыш успокоился и, с трудом дыша через заложенный от слёз нос, задремал в руках отца, наконец, почувствовав себя в безопасности и в покое.       — Онью, забери Тэёна к себе, — шёпотом попросил Хёкджэ, не отводя взгляда от своего сына. — Я хочу поговорить с Чонсу наедине.       — Да, шехзаде, — еле слышно ответил Онью, совсем юный слуга, послушно приняв на свои руки уснувшего Тэёна и удалившись в отдельную, закрытую тяжёлой шторой часть покоев, где находилась его постель, чтобы посидеть с малышом, пока шехзаде беседует со своим супругом. Чонсу же, нервно закусывая губу, спешно вытирал влажные от слёз глаза, хрипло просипев:       — Простите, шехзаде, я не должен был…       — Нет, — покачав головой, Хёкджэ подошёл ближе и сел на постели омеги рядом со своим супругом, взглянув на него совсем по-другому. Даже со слегка опухшими от слёз глазами, с непривычным румянцем слегка загорелой кожи, этот омега был прекрасен — и силён духом, раз ему хватило терпения и выдержки выдержать все эти насмешки гарема и все испытания так долго, практически в одиночку. Хёкджэ протянул руку и осторожно провёл тёплыми пальцами по влажной от слёз щеке Чонсу, наблюдая за тем, как тот сразу же прерывисто вздохнул — к подобным знакам внимания супруг не привык, и шехзаде чувствовал вину из-за этого. Медленно погладив супруга по щеке, Хёкджэ мягко взял Чонсу за руки и притянул их ближе к себе, с теплотой поцеловав эти длинные, слегка подрагивающие от переживаний пальцы.       — Прости меня, Чонсу, — тихо произнёс альфа с запахом сандала, бережно прижимая эти холодные руки к своей щеке. — Я подвёл тебя… вас с Тэёном. Из-за моих ошибок тебе столько пришлось пережить…       — Но они правы, Хёкджэ, — опустошённо ответил Чонсу, нерешительно поглаживая супруга по тёплой щеке и явно не зная, можно ли опустить эти формальные обращения: из-за того, что они с Хёкджэ практически не виделись, омега как-то привык обращаться к шехзаде на «Вы». — Я больше не сумею подарить тебе наследника, а теперь, когда забеременел Хичоль…       — Это не важно, — прошептал Хёкджэ, посмотрев в глаза супруга и понимая, насколько Чонсу было одиноко и страшно всё это время. — Ты — мой первый супруг, а Тэён — мой сын, мой первенец. Я ни за что от вас не откажусь, и Хичолю придётся с этим смириться. Вы — моя семья, и я постараюсь всё исправить, чтобы вы мной гордились, я обещаю тебе.       — Мы уже гордимся, — признался Чонсу: даже в такой ситуации жаловаться было бы выше его достоинства. — Я каждый день рассказываю Тэёну о тебе. И ты усердно учишься, так что я уверен, что из тебя выйдет великий и достойный султан.       — И я сделаю всё, чтобы из меня вышел не менее достойный супруг и отец, — пообещал Хёкджэ, отпустив руки Чонсу и, коснувшись его плеч, мягко притянул супруга к себе, бережно поцеловав омегу в макушку и приобняв его, чтобы согреть и успокоить. — Если хочешь, на эту ночь я останусь с вами.       — Хочу, — неловко улыбнувшись, омега даже тихо хихикнул, уложив голову на плечо альфы и тихо вздохнув. — Я так скучал по тебе. Прости, что тебе пришлось это увидеть. Я не посмел бы пожаловаться… но я так устал, Хёкджэ.       — И никто другой не сумел бы справляться с этими испытаниями так долго, — ответил альфа с запахом сандала, наконец, понимая, что имел в виду отец, когда сказал, что он должен нести ответственность за свою семью. — Больше тебе не придётся бороться в одиночку. Отныне я буду твоей силой, Чонсу, до тех пор, пока бьётся моё сердце.       И в этом Хёкджэ не обманул — на следующий же день, заставив портных в рекордные сроки сшить для Чонсу лучший наряд, шехзаде посетил гарем вместе со своим супругом и с их сыном, держа малыша на руках. И именно тогда, при всём гареме, альфа объявил Чонсу своим хасеки, супругом, который будет управлять всеми делами гарема и другими супругами шехзаде, а также весьма доходчиво объяснил всем, не делая акцент на мертвецки бледном от ужаса Хичоле, что супруги и дети шехзаде — это его семья, и никаких косых взглядов и пренебрежения к ним он не потерпит. Даже более того — каждого, кто проявит непочтение к членам его семьи, Хёкджэ накажет также сурово, как если бы кто-то из наложников проявил непочтение к нему лично.       Омега чувствовал себя очень неловко, замечая взгляды всех присутствующих, но когда Хёкджэ, передав Тэёна слуге Чонсу, Онью, уверенно притянул супруга к себе и ласково поцеловал, для всех обитателей гарема стало очевидно — шехзаде не шутит. При этом Хёкджэ специально подгадал нужное время, свободное от учёбы и обязанностей, чтобы провести время с супругом и их сыном в гареме, при всех наложниках и фаворитах. И для альфы стало особенно ценным то, что как только они уселись вместе, на одном диванчике, и когда нервничающего Чонсу Хёкджэ открыто и бережно взял за руку, демонстрируя своё расположение к супругу и истинность его высокого статуса, Хичоль, сделав выводы из вчерашнего разговора, первым подошёл к ним, учтиво поклонился и во всеуслышание поздравил Чонсу с обретением статуса хасеки. Омега тогда растерянно покосился на Хёкджэ, пытаясь угадать, как ему следует себя вести в таком случае, но, стараясь дать ему подсказку, что со вторым супругом шехзаде тоже поговорил наедине и всё объяснил, альфа лишь молча кивнул, ничего не отвечая Хичолю — он ещё злился на супруга за его выходку, потому в ближайшее время вызывать беременного омегу к себе шехзаде не собирался, желая понаблюдать за его поведением. И Хичоль действительно не подвёл ожидания Хёкджэ — когда Чонсу нерешительно протянул второму супругу шехзаде руку, беременный омега со всей учтивостью коснулся её губами, после чего, ещё раз поклонившись, Хичоль поспешил удалиться на соседний диванчик, чтобы не надоедать новоиспечённому хасеки.       Тот разговор во многом изменил отношения Чонсу и Хёкджэ — после того, как шехзаде начал открыто демонстрировать уважение и заботу к своему первому супругу и их сыну, проблемы со статусом хасеки в гареме улетучились практически мгновенно, а сам Чонсу стал гораздо увереннее в себе и в своих суждениях, не единожды давая своему супругу мудрые советы, действительно став разумом альфы, точно также как Хёкджэ стал силой Чонсу, как и обещал. Конечно, в вопросе гарема отчасти поспособствовали способности Хичоля — осознав свои ошибки, второй супруг Хёкджэ начал относиться к хасеки со всем почтением и уважением, да вдобавок ещё и сам решительно пресекал любые, даже случайные непочтительные по отношению к Чонсу действия со стороны фаворитов и наложников, да с такой яростью, словно неуважение было действительно проявлено к шехзаде, а не к его первому супругу.       Уже в следующие годы супруги Хёкджэ постепенно подружились: Хичоль подарил Хёкджэ, ставшему султаном, много здоровых и красивых детей, но больше он ни разу не позволял себе даже не так почтительно посмотреть в сторону Чонсу. Отношение к детям Хёкджэ второй супруг тоже не разделял — Тэён воспитывался Хичолем в такой же строгости, как и его собственные дети, и в такой же степени баловался и был любим. Единственное, что омрачало радость Хёкджэ в единодушии и мире его супругов — ему следовало заметить этот зарождающийся конфликт намного раньше, ровно как и расставить всё по своим местам тоже следовало практически в самые первые дни. Но об этом Донхэ он тоже рассказывать не собирается — спустя столько лет признаваться в своих ошибках юности по-прежнему трудно.       — Повелитель? — тихо вопрошает Кюхён-паша, отворив тяжёлую дверь на рассвете. — Вы уже прочитали главу «Пещера»? Вам пора в бани, чтобы совершить полное омовение перед пятничной молитвой.       — Нет, я сделаю это после бань, — решает Хёкджэ, поднимаясь с места и проходя мимо кресла, в котором спит Донхэ, аккуратно поправляя тёплыми пальцами свою накидку, сползающую с плеча омеги. — Не забудь распорядиться, чтобы народу сообщили о моём выходе ещё до полудня. И пусть мне подготовят коня.       — Будет исполнено, Повелитель, — альфа послушно кланяется, раскрывая двери шире, чтобы султан мог выйти из покоев, и любопытно покосившись на спящего омегу. — А что делать с Донхэ-хатун? Разбудить его?       — Нет, пусть отдыхает. Вчера он перенервничал, — отвечает султан, повернувшись и задумчиво посмотрев на рыженького хатун. — Пусть сюда придёт калфа, чтобы увести его в покои, когда он проснётся. Я вернусь после завтрака, так что пусть проснётся сам. И о деталях этой ночи никто не должен знать. Позаботься об этом.       — Никто не будет знать, Повелитель, — уверенно отвечает Кюхён-паша, выходя следом за Ли Хёкджэ хан Ынхёком в коридор и взглядом пытаясь отыскать какого-нибудь евнуха, чтобы спешно отправить его за одним из калф. Но, вспомнив кое-что, альфа с синими волосами снова поворачивается к Хранителю покоев и уже тише добавляет:       — И у меня для тебя важное поручение, Кюхён. Тайно выясни, какие поселения были сожжены во время Войны Трёх Миров и были ли там такие огненно-рыжие жители. Никто во дворце не должен знать о твоих поисках. Даю тебе несколько дней и жду от тебя подробный отчёт.