Луна, став полной, пойдёт на убыль

Шэнь Цинцю лежит на животе усталый, измотанный донельзя. Однако доверху наполненный чужой энергией и своей — чистой, текущей по меридианам без препятствий из-за яда Неисцелимого. Словно не состоялся его едва ли не последний в жизни бой — там, в Ущелье. Не было демонической дряни от Старейшины Тяньчуй, что вошла в кровь вместе с шипами; не было последних десятков искажений ци. Ведь в сию секунду не имело значения, что подобный положительный эффект временный, а одна ночь — капля в необъятном озере. Приятное чувство. Как будто по-настоящему силён и не является глухой тенью себя прошлого. И если данным образом… Если до поры, покуда Лю Цингэ согласен заниматься этим, удастся поддерживать нормальное для заклинателя своего уровня существование, а также блокировать действие дряни и защищать ценное, — хорошо. Шэнь Цинцю согласен. Быть слабым и уязвлённым перед несколькими лучше, чем перед всеми. Чем стать посмешищем и обузой для того, кто рискует не выдержать и довести самого себя до похожего состояния из-за невесть откуда взявшегося чувства вины. Зверь виноват — не брат. Его следовало бы отдать под шипы Старейшины демонов. Его нужно было выгнать с пика под любым предлогом, чтобы не доводить до такого. …Лю Цингэ отчего-то не спешит покидать хижину, не одевается как истинный воитель — быстро и чётко. Просто находится на противоположной половине кровати и или слабо медитирует, или размышляет о чём-то своём. Шэнь Цинцю Цинцзин не видит его лица и внутренне этому рад. Безмерно. И вместе с тем — в меру. — Я мало кого о чём-либо просил. Ты знаешь, шиди, — первым подаёт голос старший из именитых близнецов. Действует аккуратно, как крадущийся на цыпочках вор, прощупывает почву. Бог войны молчит. Только когда он остаётся нем — слушает внимательно, как и обычно это делает, невзирая на вспыльчивый и неуёмный нрав. Поразительное спокойствие и… внимание. Лорд пика Цинцзин убеждён: невзирая на старания не превращать совершенствование в борьбу, на коже его наверняка образуются синяки-следы от пальцев Бога войны на бёдрах, талии. Останется в качестве напоминания о том, что всё именно так. Так и было. — Что тебе известно обо мне и А-Юане? Несколько мяо на раздумья. Наконец, Лю Цингэ проговаривает: — Мало. Нужна ли ему неприукрашенная, крайне неприятная истина? Стоит ли добровольно ворошить прошлое, проходиться тупым лезвием по шрамам, не надавливая, но причиняя себе душевную боль, чтобы Лю Цингэ понял правильно? Некоторые свидетельства страданий ничем не спрятать, никак от них не избавиться. — От развёрнутого ответа шисюна зависит, как много я могу рассказать. Как много пожелаю — первостепенно, разумеется. «Странно, что ты терпелив», — проносится в мыслях. Можно было бы пересчитать по пальцам одной руки (или вовсе — остановиться на брате-близнеце), если речь заходила о понимании и чтении Шэнь Цинцю через льющееся рекой якобы высокомерие и яд, что происходило на самом деле у него внутри. Каков был он — Лорд пика Цинцзин. Привычка не роптать, а напротив — ставить себя выше, испуская уверенность и себялюбие, закрепилась с самого детства. Коли не умел притворяться нежным, давить на жалость напропалую, когда то помогло бы в трудные часы, — что ещё мог он мог бы? Ничего. Надо было быть хитрым, изворотливым. А миловидность, приятный нрав — удел светлого близнеца. — Ты знал нынешнего Главу школы с детства. Однако, Шэнь Юань по какой-то причине познакомился с ним значительно позже. — Это так. Вздохнув, Лорд Цинцзин полностью обнажённым садится на край постели — нарочито спиной к заклинателю. Собирает шелковистые тёмные волосы в хвост и перекидывает через правое плечо, дабы показать. Чтобы Лю Цингэ узрел воочию без чьего-либо вмешательства, брошенных лишних фраз, что сбили бы с толку. Никакой жалости, никакого сочувствия или прочей дури, коей старший из близнецов не просил. Это — исключительно ради будущего, где могло случиться непоправимое. Неутешительный опыт показал и доказал, что никому не под силу предугадать грядущие невзгоды, а у хитрого зайца три норки не напрасно. Да и как бы А-Юань ни заверял, что дух его пребывал в гармонии, нервозность младшего и периодические всплески чувства наступающей тревоги передавались Шэнь Цинцю. Близнецовая связь крепка — и она не угасает. Взгляд Бога войны прожигает каждый бледный — едва уловимый и для зорких глаз, — и хорошо различимый на мраморе кожи шрам. Несомненно, Лю Цингэ ранее представлялась дурная возможность узнать об их наличии. Зато так откровенно рассматривать — нет. — Мы не были с самого рождения вместе. Сколько бы ни старался, я не помнил, чтобы А-Юань был когда-нибудь рядом со мной до часа, пока мы не повстречались у Горячих источников.

То перепуганное мальчишечье лицо — точь-в-точь как у раба Цзю.

Те измазанные убогие одежды и пересохшие губы после длительного копания ямок при поступлении на Хребет.

Те большие и счастливые зелёные очи, наполненные счастьем после прочитанной книги о древних монстрах, которые до сих пор встречались в Восточных землях и «ты не поверишь, А-Цзю, что я узнал!».

Тот хитрый прищур и слабое веселье на дне зрачков, когда предложение стать Старейшиной пика озвучили при Главе школы.

Та боль, когда Лорд пика Цинцзин разомкнул веки и увидел брата, кто был белее снега.

Это всё навек в памяти. Шэнь Цинцю кладёт ладонь на худую грудь и старается успокоиться. Девы из весенних домов признавались, что после полученного удовольствия, после пусть и короткой близости у многих развязывались языки. Люди становились более откровенными, доверчивыми. Выбалтывали то, в чём не могли признаться и самым доверенным. Подобное дико. И оно также имело смысл. — А-Юань же не помнил ничего, кроме вечных скитаний и попыток выжить на улицах до нашей встречи. Говорил, что ему попадались и хорошие люди, которые кормили его и обучали… — Шэнь Цинцю горько усмехается. — Мне всякий раз становилось чуточку легче от этого. Памятуя, что мой брат видел и хорошее в грязи, я знал: лишь сам не стал превеликой грязью, не озлобился на белый свет из-за Него. «Потому что иначе я стал бы чернее, чем я есть сейчас», — шёпотом, практически уткнувшись носом в собственное плечо. Открыться, невероятно рискуя, и понадеяться на данное воинствующим заклинателем обещание? Шэнь Цинцю вырезал на подкорке сознания вылетевшее из уст самого Лю Цингэ утверждение, что ему было достаточно попросить о помощи. Хватило бы просьбы выдернуть из лап рока, а заодно позволить самому себе — Шэнь Цинцю — стать защищённым, а не защищать или защищаться. — У твоего брата нет шрамов, — доносится позади сухо. (или задумчиво?) Да, кожа Шэнь Юаня чиста — и в том благодарность. Хотя бы за это стоит не отчаянно хаять на свою жалкую судьбу, наполненную трудностями и чередой невзгод. Ибо и в настоящем, когда высокая должность и статус якобы обязаны были потушить ту тлеющую с детства несправедливость, что призывала выгрызать лакомые куски зубами, — прошлое не уходило. Пряталось за изысканными одеяниями, пропахло благовониями, вкусным дорогим чаем, чернилами да тонкой бумагой.

Но отказывалось убираться прочь.

— Потому что я был рабом, а он — нет, — чтобы произнести это, приходится заставить себя выдернуть израненное «Я» наружу, ломая клеть рёбер. — Что ты имеешь в виду, Шэнь? Прокушенная нижняя губа слегка кровоточит: — Мне удалось сбежать оттуда значительно позже брата Юэ… После побега, когда я впервые за долгие дни решил вымыться и передохнуть в какой-нибудь пещере, я встретил А-Юаня. Затем мы дрались с бездомными собаками за еду, ночевали средь гнилых досок и из жалости порой получали чёрствые баоцзы. Пальцы сжимают тонкую ткань постельного белья до побелевших костяшек. Нельзя. Нельзя упоминать открыто, что приходилось воровать и лгать всем без разбору. На какие унижения приходилось идти, дабы не сгинуть на улице. От какого количества ублюдком спасаться бегством. Шэнь Цинцю сохранит внешнюю невозмутимость. Голос его не дрогнет, а влага не сойдёт по лицу весенними ручьями — ни при каких обстоятельствах. — Я помогу Шэнь Юаню, если понадобится, — Бог войны нарушает молчание, — и всегда помогу тебе. Как и сохраню сегодняшнее в тайне. Что же. — У меня нет причин не верить благородному мужу. Одевается Шэнь Цинцю неторопливо. Остаточный стыд грозится лизнуть шершавым языком кончики ушей, но нечего боле стесняться. Ведь и партнёр начинает собираться, то ли обдумывая услышанное, то ли ни капли не притворяясь. Бог войны или гневается, или неприступный как скала. Цинцю смоет с себя чужое семя, соберёт постельное и постирает, не утруждая в том никого. В следующий раз не будет нынешней неловкости, не родится гнетущая тишь. — То, что сказала та женщина. Ты ей поверил? Хозяин пика хмурит изящные тонкие брови, надеясь без излишних расспросов догадаться, кого имеет в виду Лю Цингэ. А когда вспоминает о задании с пропавшими мужчинами, то сильно удивляется и борется с жаждой покоситься с сомнением на шиди. Естественно, вовремя останавливается: не то придётся сменить позу и как минимум развернуться наполовину. Тонкий лёд. Чрезмерно опасно для первого и, скорее всего, последнего откровения. Достататочно. — Госпожа Мэйинь не ошибается, как известно из историй других. Но я не склонен верить в то, что многие желают получить от предсказания. — Ясно. — Лю Цингэ, — ровным тоном окликает его пиковый Лорд, крепче необходимого завязывая узел на ночном халате. — Благодарю. Точёный застывший профиль. Потом кивок — и заклинатель покидает Бамбуковую хижину.

***

В конце концов, минуло ещё полгода. Время летело безвозвратно. Двадцать семь месяцев с инцидента в Ущелье. Двадцать семь месяцев с точки отсчёта — вот она, линия старта, а никак не пробуждение в ПГБД. Шэнь Юань занимался привычными делами, не позабыв с плохо скрываемой задоринкой пару раз кряду припомнить брату, что оказавшиеся на их пороге монстры и прочая дичь, — что-то да значила. Что-то очень, очень проникновенное, а не сухая нужда заниматься парным совершенствованием из чувства долга и иллюзорного гнёта Главы. Бред. Антагонист услужливо молчал, косясь слегка недобро на Шэнь Юаня. Или же позволял себе вольность (или гадость) у него перед носом убрать какую-нибудь сладость — например, блюдечко с Бородой дракона отодвинуть подальше, или подать Цзянь дуй тогда, когда больше есть не хотелось. Воистину злодей! Но в столь невинных шутках таилось нечто взаправду важное и напрочь перечёркивающее сюжет: отношения некогда чуть ли не заклятых врагов поменялись. Непреднамеренный оригинальный убийца и жертва, кому не повезло подвергнуться искажению ци в пещерах Линси — странный дуэт. И занятный, непредсказуемый виток сюжета. Был бы, если бы не признания Самолёта. — Отчего понадобилось нас собирать, — беззлобно ворчит Шэнь Юань, обмахиваясь веером с изяществом, вместе с тем не забывая по-стариковски вздыхать. — Хуанфу Гуй высосал из меня всё рвение и радость… Шэнь Цинцю долгие за годы или свыкся, или (что вероятнее) принимал как должное редкие минуты нытья брата: — Я призывал тебя оставить это на учеников. Ты не послушал. — Зато я отыскал Семиконечный колючий лист боярышника! — слабо возражает попаданец. — И привёз мешочек с редким чаем. — Тебя надул торговец — чай был не такой уж и редкий. А тот листок ты видел в детстве чаще, чем горячую миску каши. Поспорить бы, да язык не повернётся. По сути, вины Шэнь Юаня в неудавшейся покупке не имелось, потому что сделана та была впопыхах и за неимением свободно дышащего носа. Казалось бы, «даос с крепким телом»! Но стоило постоять в ледяной воде из-за ошибки младших учеников, для которых это путешествие стало первым серьёзным заданием, — таков неутешительный результат. Шэнь Юань не подозревал, что схватил бы простуду из-за жалкой мелочи. Благо, вылечился быстро, но поздно понял, что собранные травы в мешочке являлись посредственностью. — Ты несправедливо жесток, А-Цзю. Близнец выгибает бровь: «Неужели?». Послание с призывом собраться всем старшим и отличившимся адептам вместе с учителями на главной площади изрядно нарушило планы. Если Цинцю выказал недовольство из-за прерванной прогулки злобно раскрытым веером и знаменитым взором циновой гадюки, то Юань бессовестно скорчил мученическое выражение лица. Конечно, стоило адепту с Цюндин скрыться из виду. Ученики не отстают от учителя и Старейшины, окончательно нагоняя обоих во главе с Мин Фанем. Про приемлемую дистанцию не забывают — точно выводок молодых цыплят следуют за мужчинами. Шэнь Юань не перестаёт удивляться переменам сюжета, изменениям в персонажах. Как быстро из пушечного мяса с внешностью мартышки некогда второй (после Лорда Цинцзин) мучитель протагониста превратился в весьма недурного юношу. Да и чего греха таить? Нин Инъин продолжала скакать горной козочкой по пику, но, так или иначе, глупой барышней не была. Гордость порой одолевала Шэнь Юаня. За то, что свою лепту в воспитание детей также привнёс и не позволил в «пограничные» годы не расползтись раковой опухолью лживым слухам. И хотя возникало до сих пор стремление крепко поколотить автора за издевательства над главным злодеем, гнев утихал. Главное, что Нин Инъин не шарахалась своего учителя. Что по пикам не шла семимильными шагами молва, что Лорд Цинцзин — грязный совратитель маленьких девочек и ублюдок, заслуживающий линчи за свои поступки. Минуя площадь и практически смешиваясь с заклинателями с других пиков, собравшиеся входят в павильон. Первым делом в глаза младшему из близнецов бросается слегка растрёпанный — стопроцентно выдернутый из кабинета, заполненного свитками с отчетами, — Шан Цинхуа и давно знакомые его ученики. Так, одна из будущих жёнушек Ло Бинхэ стала выше и черты её заострились, не утратив особенной обворожительности и…

Ло Бинхэ.

С чистым сердцем некогда справедливый критик поклялся бы, что не было ни дня без воспоминаний об его Белом лотосе. Не исключительно в трактовке будущего истязателя, а вместе с тоской по добрым временам затишья. За многое из сказанного Шэнь Юань себя корил, как и за увесистую часть того, что сумело бы помочь или напротив усугубить положение учителя, но осталось только на устах. И участь ежели что собственную — не брата, сбросившего Императора трёх миров в Бездну. Вдобавок скребущим на душе кошкам на совесть давили неуместные, постыдно-мучительные сны. Единственной неуклюжей близости под действием демонической пыльцы хватило, чтобы иногда пробуждаться под утро из-за невнятного марева картинок и ощущений, а затем корить себя и вспоминать методики для восстановления контроля духа. Счёт овец или наизусть начало «Чжоу И». Шэнь Юаню не нравились мужчины. Не нравился никто в том самом направлении. Однако черепная коробка и наполнитель её, если не подвержен каким-нибудь болезням и несчастьям схожего «действия», — сомнительные товарищи. Часто играют не по правилам, подставляют в приглянувшийся им момент. Ведь когда стараешься не размышлять о чём-либо, неумолимо делаешь это в сию минуту и пуще раздражаешься. — Обращаюсь ко всем присутствующим, — начинает Юэ Цинъюань — и шум тотчас испаряется. — Кому-нибудь известно о произошедшем в городе Цзиньлань?