Луна, став полной, пойдёт на убыль

Пожалуй, Шэнь Цинцю действительно готов на большее, чем могут предполагать окружающие. По крайней мере, ради брата. Да и кто из учеников или иных Лордов не знал этого? От первой встречи у Горячих источников и до последнего вздоха — эта верность и привязанность настолько естественны, что с течением лет Цинцю перестал замечать и мысли данного рода. Напротив, как-то быстро для своего характера посмирнел, пообвыкся и вместе с тем логично уцепился в своё «отражение» всеми конечностями, пусть не как обезумевший. Не будь А-Юань родственником, после побега из рабства и исчезновения Юэ Цинъюаня едва ли сумел бы довериться кому-то крепко и безотлагательно. Бывший раб Цзю учился новому быстро: если что-либо приносит боль — не лезь; если знаешь, что предадут, то незачем давать повод для предательства. И высшим воздаянием от Небес стала именно та встреча двух потерявшихся, искалеченных и похожих друг на друга детей. Бам-бам. «Неудивительно, — усмехается Лорд Цинцзин, — спасибо и на том, что не сразу с петель». Пальцы слегка подрагивают, когда Шэнь Цинцю, с трудом сохраняя внешнее самообладание, ступает к двери. Два громких повторных стука и ощущение сильной, невероятно мощной энергии — таков приход Бога войны. Доверие — хрупкая вещица, что впоследствии рискует стать крепче камня, самой закалённой стали. Злопамятности Шэнь Цинцю отхватил, вероятно, при рождении за двоих, как и внутренней дряни, вскипающей пеной на губах. Однако самостоятельно мог видеть и принимать благие поступки по отношению к себе, погашать долг в двукратном размере — в случаях, касающихся брата. Старший из близнецов расправляет плечи и отворяет дверь. — Проходи, Лю-шиди. Беглый взгляд на красивое бледное лицо. Справедливо, что его младшая сестра носила вуаль. Да и если не судить исключительно по внешним данным, из рода Лю происходили красивые и, несомненно, талантливые заклинатели. Лю Минъянь заняла призовое место на Собрании, чем доказала это сполна. Ибо красота — приятное дополнение к таланту, повод для зависти недругов и личной гордости. Ночное одеяние мягко шелестит. Чужой взгляд прожигает спину. Не составило труда отыскать книжки для обрезанных рукавов. Звенящая пошлость, кою в пору было бы предать огню, к счастью, чередовалась с весьма… недурными руководствами. Парное совершенствование между мужчинами отличалось от традиционного, и принимающую роль играл бы отнюдь не Глава пика Байчжань. Дурно от воображаемой картины, где Непобеждённый заклинатель оказывается распятым под Циновой гадюкой. Что бы про него ни молвили, какую бы маску Шэнь Цинцю ни носил, грани уважения и здравого смысла не пресекал. Да и проще было бы так — без лишних дум и пояснений. Если по справедливости, Бог войны в этом не нуждается. Ученики давно видят сны или как минимум лежат болванчиками в постелях, не смея высовываться ранее назначенного для пробуждения часа. А-Юань, как негласно обговаривалось, обязался вернуться значительно позднее, чтобы в это полнолуние оставить их наедине. — Как шиди будет удобно? — Удобно — что? Шэнь Цинцю становится вполоборота, и волосы жидким шёлком разливаются по коже, на которой для заклинателя станут видны белесые полосы некогда жутких шрамов. — Нам же необязательно находиться лицом друг к другу, — прохладно объясняет Шэнь Цинцю, сетуя, что под рукой нет веера. С ним тоже стало бы значительно проще, привычнее. — Полагаю, для тебя… — Лицом к лицу, — пресекает Лю Цингэ и меж бровей залегает привычная глубокая складка. Старший из близнецов борется с непозволительной жаждой-привычкой брата прикусить щеку или состроить слегка мученическое выражение. Однако с высокой долей мученическое получится ядовито-недовольным, отталкивающим. А этого допускать нельзя. Ничего не поделать. Разумнее подчиниться и не строить из себя оскорблённую невинность или смущаться впервые оказавшейся наедине с мужчиной девой. Это — решение насущной проблемы, выстраданная помощь и испытание для гордости. Шэнь Цинцю сухо кивает: — Погасить свечи? — Ты хочешь? — будто бы всерьёз заинтересованно спрашивает Бог войны и склоняет голову, при том держа руки сложенными под грудью. В Бамбуковой хижине Лю Цингэ выглядит и правильно, и как кривая карикатура — слишком уж величественная для изысканного дома заклинателей, чьи характеры и манеры разительно отличаются от нрава гостя. Это вовсе не насмешка или что — прописная истина. Закрались бы нехорошие мысли по поводу того, что это поведение возникло вследствие вырвавшейся из-под узды маленькой мести. И обычные смертные, и заклинателя бывают переполнены чернью, но известно доподлинно: Лю Цингэ на подлость исподтишка не способен. Многие могут; а он если бьёт — в лоб и без перевирания. Ткань цвета осеннего сухого мха мягко струится по предплечьям, из-за не полностью ослабленного узла пояса задерживается на стройных бёдрах дольше положенного. Шэнь Цинцю перешагивает через ночной халат и расправляет лопатки, пытаясь держать волю в узде и не давать повод полагать, что нагота смущает самого главу Цинцзин. Лю Цингэ делает шаг вперёд и протягивает ладонь, чтобы коснуться плеча или отдельной пряди, что «вырвалась» вперёд. Быстро передумывает — на скулах ходят желваки, а грудь его тяжело вздымается, как после боя. — Что-то не так? — Шэнь Цинцю пытается звучать ровно. — Шиди передумал? — Нет. Кота в мешке не утаишь, да и людские языки нередко не знают ничего: что допустимо говорить, а о чём следует промолчать. Именитых близнецов считали привлекательными мужчинами, к А-Юаню не единожды подходили смелые женщины, сватающие своих дочерей, или сами девы, ибо его внешняя мягкость подкупала и внушала больше надежд на благоприятный исход. Поэтому немудрено, если Лю Цингэ возжелает его; или не его — представит кого-нибудь другого. Практически плевать на условности: цель сего благородна и смирения стоят приложенных усилий. — Так бы и сказал, Лю-шиди, что желаешь, чтобы тебе помогли, — кисти рук на удивление слушаются хозяина. Пусть и раздетый догола Шэнь Цинцю понемногу — ведомый долгом и обязанностями, невзирая ни на что, — привыкает. Куда пуще стыдиться, ежели пережитого с лихвой хватит? Лю Цингэ видел его в неподобающем виде столько раз, что впору скрипя зубами примириться, как и отчаянно стараться не допускать повторения безобразия. Где это видано, чтобы падать в обмороки? Про себя Шэнь Цинцю сокрушается: «Веду себя, как распущенная девка. Только бы потянуть за пояс мужчину». — Шэнь… — сипло, почти угрожающе — тепло накрывает кисть и сжимает. Но не успев и вымолвить ни слова, ни поднять взор и узнать, в чём причина странного поведения, Шэнь Цинцю оказывается застигнутым врасплох. Вскрик не застревает в глотке сырой мукой, сворованной когда-то давно у мельника, или куском баоцзы, что глотается едва ли не целиком из-за зова невыносимого голода. Он тонет в непомерном удивлении. Мужская ладонь ложится на затылок, а губы яростно прижимаются к губам. Ничего прочего от поцелуя и ожидать не стоит, если имеешь дело с костоломом, однако Лю Цингэ не принуждает. Не давит насильно, не старается навредить или менее красочно — парное совершенствование превратить в схватку. Плотские утехи омерзительны. Шэнь Цинцю множество раз видел, как это происходило на тёмных улицах, в «укромных» местах вне стен домов, в борделях. Бывало — с принуждением, чаще — по обоюдному согласию. Его самого — ребёнком — пытались отвратительно зажимать и лапать, подкупать, обманом заманить в сети низменного. Случалось, что доброта мужчин являлась искусным обманом, ведь потом те свиньи сбрасывали маски добродетели и намеревались взять «плату». Бог войны, насколько известно (и в чём Шэнь Цинцю убеждён), в схожем не замечен. — Ты… Хмф… — бормочет Шэнь Цинцю сквозь попытку глотнуть воздух, однако не отталкивает заклинателя в возмущении. — Лю Цин… гэ… Чей это был всплеск духовной энергии, отчего внутри хижины ветер сожрал весь свет? Снаружи до сих пор горит фонарь, зато спальня погружена чуть ли не в кромешную тьму. Естественно, очертания предметов видны, а яркая луна висит на небе высоко, проникает лучами в незанавешенные окна. В произведениях, кои постоянно читал брат, но заканчивал порой из-за недовольства сюжетом или скудностью описаний, временами указывалось это. Что сладострастные порывы и самых стойких, равнодушных иногда превращают в пылких любовников. Кожу в местах, где Лю Цингэ к нему прикасается, скорее приятно, чем нет, покалывает. В конце концов, Шэнь Цинцю приходится выставить руку, чтобы прервать эту мучительную пытку без боли. Слишком много. — Ежели шиди страстно желает этого Шэня, пускай ляжет на постель и позволит сделать всё самому. …На удивление Бог войны внемлет сказанному. Нечто горделивое, победное подбирается к глотке из-за того, что нынче такой же обнаженный Лю Цингэ не сопротивляется ни на цунь. Не имеет значения, что стыд алеет на кончиках ушей, — Цинцю не позволяет ему завладеть разумом и всё испортить. Вдоль позвоночника пробегают мурашки — понимание: зов плоти поистине силён. Шэнь Цинцю убеждает себя, что далее без пути парного совершенствования — равно что залезать на дерево в поисках рыбы. А ни охотничьи «дары» от Бога войны, ни постепенно сменившееся на снисходительно-добродушное отношение (в тех рамках, которые может себе позволить Глава пика дикарей), ни само предложение, походившее на благородный порыв непонятно из-за чего, не надо трактовать как-то по-особенному. Не могла же быть это извращённая, взыгравшая жалость. От кого угодно, но не от Лю Цингэ. Значит, они поступают как Главы пиков общей школы; как шиди и шисюн. Шэнь Цинцю седлает бёдра заклинателя и прикрывает веки, чувствуя, как крепкие и мозолистые ладони сжимают талию. Сердце глухо стучится под рёбрами. В хижине вдруг остро не хватает свежего воздуха, а ведь ночь свежа. Старший из близнецов убирает мешающиеся волосы назад и тянется к бутыльку с заранее купленным маслом. Терпеть боль — вредная привычка. Только не хочется запомнить первую — столь значимую — попытку парного совершенствования кровью и встрепенувшимся, восставшим из прошлого лютым отвращением. Как его нет, так пусть и не появится. — Шэнь… — Обожди, — Шэнь Цинцю сводит брови к переносице, — если ты собираешься воткнуть в меня это без подготовки, то напрасно. И лежать безвольным бревном я не стану.

***

— Братец, ты определённо баловень судьбы! И Гунъи Сяо умаслил, и с заданием справился, и ученикам показал мастер класс! «Баловень судьбы», — звучит как нечто издевательское. — Ради всего святого, перестань нести чушь, — Шэнь Юань делает кислую мину и борется с жаждой запульнуть или веер, или один из многочисленных свитков в писателя. Впрочем, не имеет значения. Самолёт и так не производит впечатление гордого Лорда пика Снабжения. Какое там? Растрёпанный после внезапного пробуждения посреди ночи, с засохшей слюной у подбородка и в безбожно помятых одеждах (словно он валялся где-то или катался туда-сюда). В некотором роде славно пользоваться своим положением. Тем, что Шэнь Юань здесь был настолько частый гость, что его появление после заката не стало сенсацией. Ничего, что несколько старших учеников с огромными мешками под глазами и замученным видом опять занимались делами, вопреки здравому смыслу и режимам. Они-то и поздоровались подобно роботам, отчего пришлось взять с них обещание что на сегодня — всё. За издевательство над ними следовало бы поколотить Шан Цинхуа. Однако, автора ПГБД по-прежнему не оклеймил бы бездельником или мучителем подростков, что автоматически ставило его в ряд несчастливчиков. Мобэй-цзюнь не появлялся сколько уж времени, а свободных часов у попаданца больше не стало. Возвращение на Хребет Цанцюн с группой юных заклинателей в ночи ознаменовалось шальным желанием тотчас поинтересоваться у Самолёта кое о чём, посоветоваться с этим горе-писателем. Если не смог припомнить никого, кто мало-мальски подходил бы под описание незнакомца, последней надеждой выступал Создатель романчика и заодно любитель кляпать черновики, но не выкладывать их. — Так зачем ты ко мне пожаловал? Неужто соскучился? — Скинь-ка себя с пьедестала, сомнительный местный божок, — огрызается Шэнь Юань. — Как такой бред рождается в твоей башке? «Естественно, сперва я доложил Юэ Цинъюаню о нашем возвращении», — добавляет про себя, решив, что данную часть упоминать не имеет смысла. Как и то, что не сопроводил адептов до их пиков, ликуя в тот момент, когда байчжановцы выразили твёрдое желание вернуться самостоятельно. Дальше оставалось за малым — Мин Фаня сделать ответственным, а самому отправиться «по очень важным делам». И дело то отнюдь не заключалось в том, чтобы первостепенно передать легендарный Корень осеннего соцветия на Цяньцао. — Тогда почему? — Нужна… помощь. Шан Цинхуа вмиг надевает самое идиотское из выражений и не моргает. Спустя секунд десять он нехорошим тоном произносит: — Когда ты говоришь нечто подобное, ничего благого не жди. Я выучил. Ладно, отчасти справедливо. Но кто виноват, что обратиться банально не к кому? Попаданца поймёт лишь такая же жертва несправедливости мира, Системы и творения Сян Тянь Да Фэйцзи. Шэнь Юань упирается локтями в рабочей стол, заваленный разного рода макулатурой, и потирает виски. Одно предположение-теория хуже следующего. Мутированные из-за магического растения даолаогуи находились в логове в немалом количестве, обрели высокую силу и степень защиты, а по итогу были разорваны в клочья странствующим заклинателем. Как будто семечки вышел погрызть на природе. И ладно бы он показал свой лик, назвал бы имя и прочее. Отсутствие информации о герое, «подарок» и странная осведомлённость о вещах относительно личных — вызывает кучу вопросов, но без получения закономерных ответов. — Слушай, Огурец, не пугай меня. До возвращения Ло Бинхэ уйма времени, а у нас вроде бы есть план, — пытается утешить Шан Цинхуа. — Напряги извилины, пожалуйста. Договорились? Слушай внимательно, — Шэнь Юань принимает достойное уважаемого заклинателя положение. Собрат по несчастью выуживает откуда-то низкий табурет, усаживаясь напротив. Иронично, что грядущую беседу безумные фанаты окрестили бы чем-то типа девичника или вечеринкой главных мерзавцев романа. Как ни крути, а оригинальный Шан Цинхуа не отличался порядочностью. Цинхуа согласно кивает — поза идеального ученика в начальной школе. — Итак, вспоминай: есть ли в твоём романе такой персонаж… Лицо и волосы скрыты условно куфией, носит доули. Одет полностью в чёрное, — перечисляет близнец антагониста. — Выше меня, однако отличного телосложения и с весьма приятным голосом… Несомненно, имеет образование — речь поставлена, хоть он и довольно молод. А, ещё в нашем мире ему как минимум следовало бы заняться озвучкой или что-то близкое. Ведь что-то с незнакомцем неправильно. Обещание в следующий раз встретиться и представиться звучало запредельно уверенно. Как если бы встреча была неизбежна, что не радовало. — Ты мог бы не описывать… м-м-м, что-нибудь помимо внешности? Яркие особенности, к примеру? — Он солгал, что лик был обезображен сражениями. Но мне это показалось ложью. — Признаться, — вновь мнётся Шан Цинхуа, — и не скажешь наверняка... А что с тем заклинателем тебе не по нраву? — Его уровень поражает. Если конкретнее, я не ощутил его духовную энергию. А он не только перебил логово тех тварей в одиночку, но и оставил Корень специально для нас. Вот в этом, — Шэнь Юань достаёт из мешочка тот самый тёмно-алый шёлковый платок. Самолёт размышляет над чем-то. Что реально пугает: творец мракобесия шестерит по закоулкам своего мозга, где хранится его фантазийная (и часто неудачная) всячина. — Черновик под номером триста сорок восемь или… Не четыреста первый ли это набросок был?.. — Шан Цинхуа почёсывает подбородок. — Хм, я не могу припомнить номер. — Гуй с ним! Выкладывай! — Главный герой спасает деревенскую деву от чудовищ, после — «па-па-па», — делится Шан Цинхуа, а затем добивает. — Но там ситуация напрочь другая. Я вспомнил-то исключительно из-за платка. — С ним что? — Ло Бинхэ попрощался со смертной девой. Она его не то чтобы зацепила… Шэнь Юань шумно выдыхает и откидывается на спину стула, вытянув ноги. От постоянных дум и переживаний опять тяжко; прожитые годы вкупе с этим всем давят нещадно. Конечно, не может быть главный герой. Конечно, до его появления достаточно лет. Конечно, он бы не стал миловаться с тем, кто собирался бросить его в Бездну (и чей брат сделал это).