Отблески Майрона

***

      Пустота звучала вечным криком, задушенным тяжестью небытия, вакуумом, где отсутствие жизни давило на него с жестокой, сосущей силой. Саурон дрейфовал в ней, разбитый осколок, окутанный истерзанным саваном собственной воли. Единственной его связью с миром был расплавленный блеск Единого Кольца — осколок украденного солнца, который он поймал в ловушку, исказил и связал с собой. Оно пульсировало у него в ладони, как сердце, отказывающее в утешении, даруя лишь направление к цели. Он преследовал ее свет сквозь эту пустоту, пустоту, давившую на его разум, словно черные пальцы, впивающиеся в его мысли. Но ее свет был воспоминанием, превратившимся в тень, хрупкой вещью, утонувшей в океане отчаяния. Кольцо тянуло его вперед, его золото было нитью, натянутой между надеждой и безумием.       И тогда он увидел ее. Галадриэль лежала, свернувшись калачиком, под двумя деревьями, с корявыми ветвями, искаженными волей Моргота в когтистые силуэты агонии. Кора истекала черным ихором, который испарялся в пустоту, земля под ними была мазком застывшей тьмы.        Даже здесь, даже в отсутствии, рука Моргота впечатала свой след в ткань мира. Она была хрупка в своей неподвижности — пустой сосуд, покинутый своим пламенем. Ее волосы, некогда расплавленное золото, тускло струились по плечам, словно тоже сдались небытию.       Ее тело было согнуто, колени прижаты к груди, руки обнимали их, словно младенец отчаянно пытаеющийся вернуться в утробу. Саурон опустился на колени рядом с ней, холод пустоты проникал в него, разъедая решимость. Его пальцы коснулись ее плеча, нерешительно, прикосновение было лёгким, как паутинка.        Она вздрогнула. Дрожь пробежала по ее телу, кожа под его пальцами словно избегала самого воспоминания о прикосновении. Ее глаза распахнулись, будто растрескавшееся стекло — дикие, звериные. В них стоял лишь только отчаянный, животный ужас. В этот момент она была наполнена чистым инстинктом выживания, отточенным до состояния лезвия. Она ударила его. Ее кулак врезался ему в челюсть, кость встретилась с плотью с резким шлепком. Ее ногти впились ему в лицо, оставляя неглубокие, жгучие линии на его коже. Пустота поглотила ее крики, оставив лишь приглушенное эхо ярости и отчаяния. Она царапала его, ее дыхание было прерывистым, зубы обнажились в рычании. — Ты пришел мучить меня снова! — Нет, — прошептал он, его голос дрогнул под тяжестью ее недоверия. — Это я, Галадриэль. Хальбранд. — Он произнес имя мягко, предлагая его, как оливковую ветвь. Имя, которое он выбрал, а не то, которым его прокляли. — Хальбранд, — передразнила она. — Имя лжеца. Имя обманщика! — Я обманщик, — признал он. — Но я еще и твой муж. Отец твоего ребенка. Она плачет по тебе, днем и ночью. При этих словах ее ярость дрогнула, трещина в стене, которой она окружила свое горе. «Моя дочь», — прошептала она, слова дрожали в пустоте, как хрупкое стекло. — Я пришел за тобой, — сказал он. — Чтобы вернуть тебя к ней. Чтобы сказать, что я сожалею о той тьме, в которую я тебя втянул. Я никогда не был достоин твоей любви. Меня жгло осознание, что ты можешь что-то чувствовать к такому существу, как я. — Он потянулся к ее руке, и прежде чем она успела отдернуть ее, он надел Кольцо ей на палец. — Все, что я есть, все, что я люблю в тебе и в ней, — в этом. Носи его, и я всегда буду с тобой. Она смотрела на золотое кольцо, ее дыхание было прерывистым. — Ты снова бросишь меня, — сказала она, ее голос перешел в рыдание. — Каждый раз, когда я нахожу тебя, ты оставляешь меня. Она ударила его снова, ее ладони обрушились на него в порыве муки и ярости. Он не сопротивлялся, впитывая ее боль, словно это могло искупить его собственные грехи. — Ты не оставишь меня! — взревела она, ее голос эхом отозвался в пустоте. — Должен, — он поймал ее запястья, притянул ее ярость к себе, прошептал ей в волосы. Его губы коснулись ее виска, слова впитывались в ее кожу, как последнее признание. — Я люблю тебя.       Ее слезы теперь свободно текли по лицу, словно реки, прорезающие камень. Его слова обвились вокруг нее, и она застыла. Пустота дрогнула, тени сгустились, холодный ветер пронесся сквозь небытие. Он сжал ее плечи, его пальцы отчаянно впились в них. — Иди. Возьми Кольцо. Следуй за ним. Оно приведет тебя домой. Ее глаза встретились с его, широко раскрытые и умоляющие. — Не проси меня об этом. — Ее голос дребезжал в агонии. Он поцеловал ее, его губы прижались к ее губам, грубый, отчаянный союз. Когда он оторвался, его глаза блестели решимостью. — Иди.       Она пошатнулась, прижав руку к губам, мерцание Кольца играло на ее коже. Позади нее сгустилась тьма. Пустота была голодна, присутствие Моргота — огромная пасть, раскрывшаяся, чтобы поглотить. Она повернулась и побежала, Кольцо пылало, как комета в бездне. Саурон остался. Тени поглотили его, его облик растворился в темноте. Он больше не был Грозным, больше не был Владыкой Даров. Отныне Средиземье будет знать его только как Халбранда.

***

      Лес шептал сам себе тайны на языке, более древнем, чем горы. Ноги Кирдана утопали во мху, словно земля хотела поглотить его целиком. Перекрученные корни деревьев вились, как скрюченные пальцы мертвеца, а свет, пробивающийся сквозь листву, казался не солнечным светом, а скорее пестрым воспоминанием о нем — полузабытым сном о тепле. Воздух, влажный и напоенный запахом гнили и роста, цеплялся за его кожу, как неудачное заклинание.       Он наконец-то нашел их — таварвайт, неуловимых, как мираж, окутанный туманом. Но если открытие и было триумфом, то горьким. Тетива лука стонала у его шеи, натянутая и жаждущая освобождения. Ее хозяин был подобен свежевыкованному клинку, достаточно острому, чтобы резать, и достаточно горячему, чтобы обжигать, но при этом хрупкому в тех местах, которые никто не мог видеть.       Губы Кирдана скривились в подобии улыбки. — Леголас, — сказал он, его голос был подобен ветру в старых парусах. — Я вижу, ты все еще действуешь раньше, чем подумаешь. — Если бы я так поступил, — ответил тот, — ты был бы уже мертв, Корабел. Тетива ослабла. Старый эльф медленно и размеренно поднял руку, показывая кольцо, холодно поблескивавшее на его пальце, — тонкий обруч силы, сияющий, как пойманное пламя. — Верховный король послал меня, — сказал Кирдан. — Нам нужна помощь Лесного королевства. Где твой отец?       Глаза Леголаса сузились, свет в их глубине погас. Лук опустился, его острие коснулось замшелой земли. Слово «горе» было слишком человеческим для той пустоты, что стягивала его плечи; это было что-то более глубокое, древнее — бездна, передававшаяся из поколения в поколение. — Трандуил мертв, — сказал он, и слова упали на землю, как камни, слишком быстро поглощенные землей. Не было ни прикрас, ни траурных стенаний — только голая правда. Кирдан, чья жизнь была просолена веками прощаний, позволил тяжести этих слов лечь ему на грудь. Корабел был знаком с утратой, но здесь, в полутьме Лихолесья, скорбь Леголаса ощущалась иначе — она уходила корнями в самую суть этой земли, ее невозможно было унять.        Моложе, чем первый весенний нарцисс. Но глаза Леголаса снова поднялись, и в них было что-то более тяжёлое, чем горе. Мерцание судьбы, горькое, как полынь. — Своей смертью, — сказал Леголас, его голос был подобен натянутой проволоке, — мой отец передал мне бремя пророчества синдар. Теперь я обязан выполнить его. И я понятия не имею, с чего начать. Пророчество. Это слово было шипом, из которого история никогда не переставала кровоточить. — Какое пророчество?       Лес содрогнулся. Между ними скользнул поток холодного воздуха, пахнущего сырыми листьями и старой магией. И тут появилась она — фигура из дыма и костей, возникшая так, словно лес выдохнул ее. Молочные глаза слепой ведьмы были пусты, и все же она видела их всех насквозь, сквозь кожу и мускулы, в самую суть. — Есть дитя, — прохрипела она, ее голос был подобен ветру, скребущему по сухим ветвям. — Лихолесье принадлежит ей. И все эльфы в нем.       Ее появление принесло с собой холод, который проник в пустоту ребер Кирдана. Он посмотрел на нее и подумал о Гил-Галаде, подумал о венах, которые уже выступали, как разгневанные реки, на лбу Верховного короля. Еще одно бремя, еще одна выходка судьбы. Он медленно выдохнул, звук был похож на паруса, сдувающиеся при штиле. — Это плохо кончится, — пробормотал он. Но Леголас не слышал его. Он стоял, молодой, дикий и потерянный, и пророчество обвивало его ноги, как ползучие лозы. И в его глазах, где-то глубоко под болью, мерцало что-то неумолимое — семя, ждущее огня, чтобы расколоться.

***

      С высоты утеса Гил-Галад смотрел на Ривенделл, долину, лежащую, как колыбель, на ладони хранителя. Водопады серебряными жилами пронизывали темно-зеленые камни, покрытые мхом, а воздух был наполнен нетронутым спокойствием, как будто чума, выпившая жизнь из остального Средиземья, не смела осквернить это святилище. И все же даже это место, девственное и нерушимое, носило на себе следы чего-то чудесного.        Белые цветы усеивали зелень, как капли лунного света, цветы, не украшавшие этот мир с первого вздоха Лютиэн. Они без колебаний раскрывались, уязвимые, но бесстрашные, их нежные лепестки сопротивлялись тлену. Гил-Галад не был склонен лелеять хрупкость. Его руки были приучены держать мечи, прокладывать пути завоеваний и последствий. И все же он был здесь, сидел в резном кресле рядом с неподвижной фигурой Галадриэль, а ребенок — искра чего-то непостижимо чистого — покоился у него на руках.        Ее лицо было мягкиой, бледной дымкой сновидений, не омраченным болью мира. В ней не было ни тяжести, ни бремени; она была воплощением света, теплом, бросавшим вызов холоду, пронизывающему его до костей с тех пор, как ужасы Моргота прорвались в ткань его жизни.       Он смотрел, как поднимается и опускается ее крошечная грудь, ее дыхание хрупко, как стекло, и чувствовал, как внутри него какой-то надлом, не ранящий а исцеляющий. Это чувство поселилось в пустоте его груди, разнося тепло по давно остывшим уголкам тела.       Любовь. Не та стратегическая привязанность союзов, ни та свирепая преданность воинов, связанных общим делом, но любовь, которая ничего не просила, а отдавала. Незамысловатая. Цельная.       Клятва, которую он дал Элронду — защищать ребенка, — больше не лежала на его плечах, как камень, который нужно нести. Она слилась с ним, стала частью его существа, клятвой, данной не из чувства долга, а из желания. Какие бы испытания ни уготовил мир, Верховный король позаботится о том, чтобы этот ребенок был защищен, чтобы пятно тени ее отца было стерто с ее судьбы прежде, чем оно сможет пустить корни.       Шаги нарушили тишину. Появился Элронд, его лицо скрывала та же спокойная маска, что и каждый день, когда он приходил, чтобы преклонить колени рядом с неподвижной фигурой Галадриэль. Губы шевелились в безмолвной молитве, но в его неподвижности было что-то хрупкое, как фарфор. Он не смотрел ни на Гил-Галада, ни на ребенка, пока Верховный король, почувствовав, как на его руках шевельнулось это маленькое и проснувшееся существо, не начал легонько подбрасывать девочку. Ее глаза распахнулись, бездонные голубые озера, видевшие все и ничего. Низкий, хриплый голос Гил-Галада нарушил тишину. — Я всегда уважал тебя, Элронд. И всегда буду уважать. Элронд издал смешок, горький, как холодное железо. — Теперь, когда я владыка Ривенделла? Теперь, когда другие избрали меня, ты проникся ко мне уважением?        Его взгляд метнулся вверх, острый и усталый, как клинок, отполированный до хрупкости. Гил-Галад покачал головой, медленно и с сожалением. — Хотел бы я видеть так же ясно, как ты. Но когда ты рождаешься наследником эльфийского героя, который оставил шрам на самом Великом Враге, простота становится мифом. Ожидания опутывают твой разум, и вырваться на свободу никогда не бывает легко. Взгляд Элронда смягчился, твердость растаяла по краям, словно лед, тронутый рассветом. — Пора оставить старые распри, Гил-Галад. Моргот скован в Пустоте. Саурон потерян для теней. — Он сделал паузу, его взгляд скользнул к безжизненной фигуре Галадриэль, в уголках глаз скопилась влага. — Я никогда не погружался во тьму, даже когда мои родители выбрали небо, а не своих сыновей, потому что Галадриэль была моим якорем. Она дала мне надежду, когда ее не было. И я сделаю все, чтобы ее наследница — эта девочка — никогда не сбилась с пути.       Гил-Галад открыл рот, подыскивая нужные слова, как вдруг сжатые руки Галадриэль — такие долгие, неподвижные и холодные — начали светиться. Свет струился между ее пальцев, расплавленный и насыщенный, прожигая тени вокруг нее. На ее мертвом безымянном пальце материализовалось кольцо, золотое, как пойманный солнечный свет, ярче, чем пряди ее волос. Сияние распространилось по ее венам, эхо жизни упрямо пульсировало под бледным мрамором ее кожи. Гил-Галад и Элронд отчуждённо наблюдали, и ребенок между ними был безмолвным свидетелем чуда, слишком хрупкого для слов. Возможно, сироте и не суждено было остаться сиротой.

***

      В Зале Судеб, под бесконечным серебряным пологом неба, собрались валар. Воздух дрожал от сдержанной мощи, тишина была глубокой и тяжелой, как бездонное море. Манвэ восседал на своем троне, его лицо было высечено из решимости грозовых туч, глаза смотрели вдаль, словно стараясь заглянуть за пределы времени. У его ног лежали дары — браслеты из цветов, сплетенные Йаванной, сосуды из звездного света, созданные Вардой, и драгоценности, сияющие тайнами земли, подаренные Ауле. Каждый дар был частичкой преданности, мольбой о том, чтобы сердце короля смягчилось.       Но Манвэ смотрел на них так, словно это был всего лишь прах. Он пришел сюда не за утешением. Рядом с ним стоял Мандос, владыка смерти, окутанный тенями, которые цеплялись за него, как траурные покрывала. На поясе у него висел Нарсил, мрачный талисман, клинок, заточающий в себе мертвых. Это был символ свершившегося правосудия, и Мандос носил его с удовлетворением, не затрагивающим его глаз. Он был удовлетворен. Манвэ — нет. Не раньше, чем он получит объяснение. Наконец, огромные двери распахнулись, и вошел Эонвэ — свет, обретший форму, его доспехи были каскадом звезд. Рядом с ним шел Митрандир, истари, носивший на себе усталость смертных земель. Казалось, он постарел на целую вечность. Они поклонились Манвэ, пали на колени. — Говорите, — повелел Манвэ. Губы Митрандира раздвинулись, и на мгновение показалось, что он ловит слова в воздухе. — Саурона больше нет, король королей, — сказал он. — Теперь он Халбранд — воин света.       Он сражается за границами мира, заключенный в вечной борьбе с Мелькором, своим мучителем и господином. Он выбрал эту участь не для себя, а чтобы спасти свою жену.        Взволнованный ропот пробежал по собранию. Кулаки Ауле сжались, сухожилия на его руках напряглись, как канаты, готовые лопнуть. Его глаза, расплавленные и строгие, вспыхнули яростью, которую он с трудом сдерживал. — Ребенок — это угроза, — выплюнул он, — пусть эльфийка живет, если этого требует безрассудство Майрона. Но ребенок не должен жить.       Эонвэ, стоявший прямо, как копье, шагнул вперед. Его голос был спокоен, как закаленная сталь. — Принцесса нолдор уже исцелила мир. Куда бы она ни ступала, распускаются белые цветы — цветы, невиданные со времен Лютиэн.       Ауле повернулся к Манвэ, его глаза искали, умоляли. — Брат, ты знаешь, какие тени гнездятся в забытых уголках. Свет может померкнуть. Семя тьмы все еще может пустить корни. Взгляд Манвэ остановился на его упрямом брате. Он сделал вдох, который, казалось, притянул к себе ветры мира. — Смертей больше не нужно, — сказал он, его голос был подобен рассвету, пробивающемуся сквозь долгую ночь. — Моргот скован. Саурон больше не та тень, которой мы боялись. Пусть начнется исцеление. Мы не будем гасить свет из страха перед будущей тьмой.       Манвэ повернулся к Митрандиру, фигура мага напряглась хрупким тростником перед бурей суда. — За твою службу, — произнес Манвэ, — ты можешь выбрать свой путь. Останься в Валиноре или ходи среди Детей Илуватара и служи им. Каким бы ни было твое решение, твоя судьба будет навсегда связана с Владычицей Света.       Митрандир на мгновение закрыл глаза. Затем открыл их, ясные и решительные. — Я буду ходить там, где живут Дети. Если я им понадоблюсь, я буду рядом. По собранию пронесся шум. Будущее было больше не мечом, занесенным над их головами, а открытой дорогой, дикой и необузданной. Но Великий Кузнец ушел до официального роспуска братом собрания. Манвэ подумал, скольких еще заблудших братьев, зараженных упрямством Мелькора, ему придется образумить, прежде чем в Валиноре воцарится мир.