Отблески Майрона

***

      Аромат хлеба смешивался с солоноватым запахом реки. Сердце Галадриэль наполнялось приливом волнения, когда она наблюдала за повеселевшими матерями и отцами, замешивающими тесто мозолистыми от труда руками, не решаясь поверить в то, что голод отступает. Орки сыпали своими грубыми шуточками, помогая им и ловя одобрительные улыбки в ответ. Когда один из орков, высокий капитан, опустился перед Галадриэль на колени и прижался безобразными губами к ее руке, у нее перехватило дыхание. Ее испугало не само прикосновение, а то, что это было искренне. Благоговение и стыд. Что-то невероятно близкое к благодарности. Она позволила ему задержаться, ее молчание было лишь предварительным отпущением грехов, которые, как ей казалось, она не могла отпускать. Но хрупкий мир никогда не затягивался надолго. Когда орки и горожане вернулись к своим делам на берегу реки, Галадриэль обратилась к Исилдуру. Молодой человек, вечно беспокойный, казалось состоял противоречивых импульсов: стремления бежать, необходимости привязать себя к цели и кипящим беспокойством от того, что он стоит слишком близко к ней. Его взгляд метнулся к деве, ища ответы, которые он боялся озвучить. — Пойдем со мной, — сказала она. Берег реки мягко стелился под их ногами, но с каждым мгновением беспокойство Исилдура усиливалось. Он чувствовал, как в ней закипает нечто, что она хотела бы высказать, слова, способные разрушить его зыбкий покой. — Ты должен отправиться в Ривенделл, — сказала она. — Найди Элронда Полуэльфа. Скажи ему… Она заколебалась, но не от недостатка убежденности, а от того, что это было так тяжело. — Скажи ему, что я должна знать, здоров ли он. И пусть убедит эльфов не опускать руки. Саурон должен противостоять только мне, а они должны оставить его в покое. Галадриэль неделями пыталась достучаться до разума Элронда, но все, что ей удавалось, — это прерванные мольбы, которые так и не доходили до него. Его лицо исказилось от недоверия, неуверенность мальчика боролась с долгом мужчины. — Ты не можешь так говорить, — сказал он, его голос был густым от недоверия. — Меня не волнуют его игры разума, я знаю, что я видел. Что я чувствовал. Мы должны убить его. Ее губы, бледные, как зимнее утро, сжались в линию. — Разум, — сказала она почти про себя, — еще не видел того, что видела я. Если объявить войну сейчас, это перечеркнет месяцы тщательно продуманных планов. Всё рухнет, и тьма хлынет, как паводковые воды. Ее рука, легкая, как падающий пепел, коснулась живота. — Мы не можем позволить себе поспешность. Не сейчас. Ему хотелось спорить, протестовать, отбросить странные убеждения, укоренившиеся в ней. Она была властной принцессой, но теперь и Исилдур стал принцем. — Я не хочу спрашивать, — сказал он, опустив глаза к ее животу. — Тогда не надо, — сказала она. Ее слова имели вес пророчества, а пророчество, как он знал, требовало повиновения даже тогда, когда сердце бунтовало. — Мой отец принял бы его за своего, леди Галадриэль, — предложил Исилдур. — Он любит и уважает тебя, как и я люблю и уважаю тебя. Галадриэль приложила руку к щеке Исилдура. — Иди быстро, Исилдур. Время еще может быть нашим союзником, но оно не будет ждать вечно. Когда он повернулся, чтобы уйти, река с неумолимым рокотом билась о берег. Позади стояла Галадриэль, устремив взгляд на горизонт, где охотился Саурон. Ее плечи поникли. Прилив нарастал. Элендил вернет своего сына.

***

      Небо потускнело до угрюмого индиго, и Галадриэль задержалась на гребне. Арондир и Бронвин ласкались под ветвями древнего дерева, их губы сливались в томной неге. Любовь окрашивала их в самые теплые тона, язык движений был столь первобытным и чистым, что Галадриэль едва ли могла вспомнить, «говорила» ли она когда-нибудь на нем так же, без стеснения. Пока она наблюдала за происходящим, в ней зародился призрак тоски. Ночной воздух изменился. Она почувствовала его раньше, чем услышала: присутствие давило на ее сознание, словно тяжесть тени, обретшей плоть. Затем в ее ухе зазвучал его низкий, шелковистый голос. — Завидуешь? Она могла бы вовремя свернуть с дороги. Если бы только день не был таким холодным, а его дыхание — таким теплым. Но она повернулась, и ее губы сжались в плотную линию. Его лицо было близко, ближе, чем оно имело право быть, а золотистые глаза сверкали непритворным озорством. — Неужели ты должна красться, как пронырливая змея? Есть и другие способы заявить о себе. Его смех был низким и звонким, в нем чувствовалось опасное тепло углей, едва успевших распалиться. — Разве можно так разговаривать с человеком, который принес тебе подарок? Взмахнув рукой, он жестом указал на лошадь, стоявшую позади него, — существо настолько сияющее, что казалось сотканным из лунного света и шелка. Лошадь смотрела на него с возмущением, а ее дыхание согревало прохладный воздух. На мгновение эллет лишилась дара речи. — У меня уже есть лошадь, — пролепетала она, хотя благоговение в ее голосе выдавало ее старания не выдать себя. — Теперь у тебя есть еще одна. Она хотела отмахнуться от подарка, отмахнуться от него, но правда неприятно кольнула ее в сердце. Подарок был изысканным и, несомненно, выказывал заботу, что не могло не тревожить ее. Однако доброта Саурона никогда не была без расчета. Она сложила руки. — Чего ты хочешь? Он не проронил ни слова. — Спать с тобой в твоей постели. — Нет. Через плечо у него висели два кабана, их вес доставлял ему не больше неудобств, чем пара мешков с зерном. Вид его — широкоплечего, в тени костра, несущего пропитание людям, которых он когда-то стремился уничтожить, — стал для нее противоречием, которое она не могла понять. Он быстро положил их к ногам и самодовольно улыбнулся. — Я хочу… — Нет. Ее взгляд задержался на лошади, застыв между настороженностью и неоспоримой красотой существа, которое инстинктивно потянулось к ней. Она поймала поводья и разгладила благородную гриву. Так или иначе, он потянулся за поводьями, и вид того, что он забирает их обратно, а его намерения ясны как день, заставил ее вздрогнуть. — Тогда я просто заберу ее обратно, да? — поддразнил он, натягивая поводья, словно собираясь увести лошадь. Она вскинула голову. — Нет. Ее губы задрожали, пытаясь сохранить строгую линию, а в его глазах сверкнула искорка смеха, слишком по-человечески, чтобы быть искренней. — Ты дашь мне сказать? — спросил он, сдерживая усмешку. — Нет. Ее тон был резким, но губы предательски подрагивали, превращаясь в улыбку. Они уставились друг на друга, пораженные нелепостью происходящего, и оба отчаянно пытались сохранить самообладание. Но ни один из них не смог этого сделать: сначала он разразился низким раскатом хохота, застигнув ее врасплох, а вскоре за ним последовал и ее собственный смех, невольный и необузданный. Когда смех утих, его голос снова стал мягким и серьезным. — С тех пор как… — Он заколебался, словно признание слабости могло запятнать его. — С тех пор как я научился спать, я чувствую себя… менее злым. Но, похоже, я могу отдохнуть только тогда, когда ты рядом. Она изогнула бровь, и ее веселость сменилась настороженностью. — И я не имею в виду здесь, на траве, как простолюдье, — добавил он, его тон перешел в возмущение. — Ты беременна, это неудобно. Я хочу возлежать с тобой где-нибудь… в достойном месте. Ее взгляд смягчился, но упрямая челюсть оставалась приподнятой. — Ты хочешь в мою постель. Он кивнул, встретившись с ней взглядом. — Просто полежать… отдохнуть, набраться силы. Между ними повисло молчание, ее мысли были так же непостижимы, как звезды над головой. Наконец она вздохнула, повернулась к лошади и еще раз провела пальцами по ее гриве. — Хорошо. Но только полежать и отдохнуть. — Только набраться сил, — согласился он, хотя искра лукавства в его глазах подсказала ей, что ее уступка вызвала у него глубокое веселье. Она не пыталась скрыть свое раздражение, но руки ее не отрывались от лошади, находя успокоение в ее скрытой мощи. Саурон, шагнул вперед, чтобы снова взять поводья, но на этот раз она отпустила их с готовностью. — Пойдем? — спросил он, жестом указывая на дорогу к воротам Осгилиата. Она встала рядом, и на сердце у нее стало необъяснимо легче, хотя она ни за что не призналась бы в этом ни ему, ни себе.

***

      Галадриэль лежала на спине, немигающим взглядом уставившись на потрёпанный полог над головой, словно усилием воли могла отыскать в его блеклых узорах нечто более глубокое. Но все, что она чувствовала, — это тяжесть своего располневшего тела, вдавливающегося в матрас, и жар кожи, усиливающий ее беспокойство. Где-то внутри нее зашевелилась жизнь — еще один пульс, еще одно сердцебиение, и это одновременно успокаивало и сводило с ума. Она зудела так, что ни смертный, ни бессмертный никогда не смог бы ее успокоить. Саурон откинулся на бок, как лис, ждущий выгодного момента, а его глаза изучали каждый контур ее лица. Это было не поклонение любовника, а ленивая, самоуверенная забава хищника, загнавшего добычу в угол. Его взгляд не был тяжелым, удушающим. Она чувствовала, как он скользит по ее коже, вплетаясь в мысли. — Ты пялишься, — наконец пробормотала она, сгребая в кулак простыни. — Ты лежишь здесь, как стервятник. — По-моему, стервятников ужасно недооценивают, — пробормотал он, и в его голосе прозвучало столько веселья, что у нее закипела кровь. — Они ничего не оставляют после себя. Практичные существа, правда. Ее живот окаменел — не от дискомфорта, а от проклятого жара, который мучил ее уже несколько месяцев. Вот почему беременные женщины должны были выходить замуж, не так ли? Чтобы кто-то — кто угодно — был обязан справляться с постоянным жалким желанием, которое возникало, когда она полнела, болела и нестерпимо чесалась без всякой видимой причины. Мысль о заботе почти успокаивала. Но ее муж не был добродетельным эльфом, он вообще не был мужем. Он был Сауроном во плоти, демоном, облеченным в смертного своими чарами, и она проклинала себя за то, что подпустила его к своей постели. (Снова.) — Если речь идет о твоем эльфийском достоинстве, — сказал он, понизив голос до насмешливой серьезности, — то тебе следовало упомянуть об этом в Гватло. Я бы женился на тебе там и тогда. Все бы решилось. Она повернула голову в его сторону, ее рот приоткрылся, разрываясь между яростью и неверием. — Выйти за тебя замуж? Никогда… — Да, да, я знаю. Ты никогда не стала бы моей «нечестивой королевой». Он театрально вздохнул, а его рука уже задевала кружева ее ночной туники, как будто ее протесты были наименее интересной частью разговора. В ней снова вспыхнуло негодование, горячее и возмущенное, но она не остановила его. Она не убрала его руку. Вместо этого она изрыгнула на него яд со всем красноречием своей крови, ее голос дрожал от разочарования. — Я ненавижу тебя, — шипела она, ее слова закипали на языке. — Я ненавижу то, что вообще встретила тебя. — Конечно, моя яростная жемчужинка, — пробормотал он, касаясь губами изгиба ее шеи. — Я тоже тебя ненавижу. Слова не были ласковыми, но жар его рта, то, как его голос обволакивал ее имя, заставили ее затаить дыхание против своей воли. Его губы нашли ее ключицу, грудь, и гнев разгорелся еще сильнее, превратившись в нечто расплавленное, что она ненавидела даже больше, чем его. — Что я в тебе ненавижу, — начал он низким голосом, вибрирующим на ее плоти, — так это то, что ты никогда не успокаиваешься, даже когда лежишь вот так, глядя в потолок, словно он виноват в твоих страданиях. — Ты виноват в моих страданиях. У нее перехватило дыхание, когда он провел губами по ее груди, а его рука теребила шнурки, расстегивая их с раздражающей осторожностью. — И я ненавижу то, — продолжал он, поднимая голову, чтобы встретиться с ней взглядом, — как ты смотришь на меня, словно можешь сжечь меня в пепел, если захочешь. И как я тебе это позволяю. Его губы вернулись к ее коже, теперь уже ниже, дразня, пробуя на вкус. Она хотела оттолкнуть его, хотела вцепиться когтями эти его метастазы, впившиеся в ее сердце, но не могла ничего сделать, кроме как трепетать, когда он нежно развязывал узлы ее гнева, ее горя, ее желания с каждым словом, с каждым поцелуем. — Ты обещал, что только полежишь, — заикаясь, произнесла она. — Я врал. Его пальцы отинули ткань, и мягкий шорох шнурков, выскользнувших на свободу, прозвучал как триумфальный барабанный бой против ее неприступности. — Мне не нравится, что ты заставляешь меня няньчиться с крестьянами и тормозишь мое продвижение, — сказал он. Она сжала челюсти, стараясь не реагировать. Мягкость его рта, скрежет зубов — это было невыносимо. — Мне не нравится, как ты наклоняешь голову, когда кто-то тебе нравится, — продолжал он, его голос был низким и расплавленным, а поцелуи спускались ниже. То, как ты кусаешь внутреннюю сторону щеки, когда сдерживаешься. — Я ненавижу, — пробормотал он, — что ты позволяешь мне видеть тебя. Что ты обнажаешь себя передо мной так, как даже не представляешь сама. И я ненавижу то, что теперь я знаю каждую частичку тебя, каждый секрет, каждую рану. И мне нравится, что причиной большинства из них являюсь я. — Саурон, — предупредила она. — И что я ненавижу больше всего, — пробормотал он, прижимаясь к ней, — так это то, что, несмотря ни на что, ты позволила мне прикоснуться к тебе. Даже сейчас, когда твои губы кривятся от ненависти, ты жаждешь меня так же, как и я тебя. Она не знала, когда ее руки запутались в его волосах, оттягивая их назад настолько, что она могла видеть его лицо. Его глаза горели чем-то ужасным, чем-то вечным и безжалостным — нет, жалким. — Ненавидь меня настолько, чтобы растворить в себе. Она прижалась к его губам, заставив его замолчать, заставив замолчать себя, заставив замолчать войну, которая так долго бушевала между ними. Его поцелуй был огнем, как и он сам, неумолимым и всепоглощающим, и в этот раз ей было все равно, что он сожжет ее дотла. Остальное было уничтожением. И она приветствовала это.

***

Янус, сын Иация и Тельмы, стоял, спрятавшись среди корявых деревьев, и сердце его трепетало от волнения. Его пальцы сжимали гладкие грани медальона в руке. Впереди владыка Саурон, облаченный в форму смертного, склонился к Галадриэль. Его зеленые глаза сверкали, как разбитое стекло в солнечном свете, — слишком острые, слишком человеческие, слишком знающие. Его каштановые волосы, растрепанные ветром, обрамляли лицо, слишком теплое для того, что Янус ожидал от темного властелина. Для них он не был темным лордом, и даже его мать, мудрая и одинокая, утверждала, что любовь преображает. Он говорил с таким обаянием, которое могло согнуть железо, и его слова должны были вызвать смех у женщины рядом с ним. Леди Галадриэль, сияющая, даже когда сопротивлялась его флирту, стояла, положив руки на живот своего будущего ребенка. Ее свет был не из тех, что рисуют одним оттенком, — это было мерцание рассвета, преломленное и непреклонное. Ее губы дрожали в полуулыбке, которую она упрямо сдерживала, а выражение лица напоминало крепость, готовящуюся к капитуляции. Янус неделями работал над своим подарком, движимый побуждением, которому не мог дать полного названия. Медальон, простой и прочный, носил клеймо кузнеца его отца. Но именно портрет, нарисованный внутри, — труд кропотливой преданности — казался настоящим подношением. Миниатюра, созданная из пигментов полевых цветов и коры, изображала Саурона и Галадриэль такими, какими они могли бы предстать в каком-то ином, фантастичном мире. Они стояли рядом, его рука обхватывала ее, а голова была наклонена настолько, что предполагала взаимное доверие, если не покорность. Его зеленые глаза, казалось, хранили все тени его прошлого, смягченные ее светом; ее сияние было сдержано прикосновением его человечности. Вместе они казались одновременно царственными и душераздирающе смертными. Набравшись храбрости, Янус вышел на равнину. — Я… я сделал это для тебя, — заикаясь, проговорил он, и слова посыпались из его рта, как камешки. Он протянул медальон, его ладони были липкими, а сердце барабанило по ребрам. Саурон взял его, наклонив, чтобы поймать слабый свет заходящего солнца. — Твой отец был кузнецом? Янус кивнул, его горло пересохло, чтобы говорить. По лицу Саурона медленно расползлась улыбка, словно он открыл какую-то скрытую истину. Не раздумывая, он повернулся к Галадриэль и аккуратно перекинул цепочку через ее голову, при этом медальон лёг на ткань ее платья. Она посмотрела на него, кончиками пальцев коснулась прохладного металла, открыла замок и увидела портрет внутри. Когда она подняла глаза на Януса, в них мелькнуло что-то теплое, как в свече, затухающей перед тем, как погаснуть. Саурон же наклонился ближе к Янусу, его голос стал тише, гуще. — Ты запечатлел нечто сакральное, — сказал он не без злорадства. — То, что мы храним. То, чем мы являемся. И впервые Янус понял красоту творения.

***

      Мускусный запах жарящегося кабана разносился по деревенской площади, смешиваясь с земляным мускусом тесаных бревен, сложенных для предстоящей зимы. Галадриэль повернула вертел, ее брови блестели от жара пламени. — Уже недолго осталось, да? — Тельма, вдова кузнеца, кивнула в сторону Галадриэль, поджаривая потрескивающую шкуру. — А ты высокая — девочка. На губах Галадриэль заиграла тоскливая улыбка. — Еще два месяца. Болтовня женщин стихла до жуткого гула, когда под ребрами раздался толчок, словно младенец разделял ее трепет. — Хватит вопросов, — вмешалась Бронвин, прихлопнув тряпкой муху. — Леди Галадриэль нужен отдых, а не сплетни. Она отогнала женщин, чтобы принести еще вина, а затем повернулась к своей госпоже, сузив глаза. — Не хочу лезть не в свое дело, но, возможно, вам будет легче, если я послушаю ребенка. Убедившись, что все в порядке. Галадриэль покачала головой, из ее косы выбился локон. — В этом нет нужды. Когда Саурон рядом, она спокойна и спит. Жалость во взгляде Бронвин жалила, как крапива. Галадриэль издала хрупкий смешок. — Ты слишком опекаешь меня. Но даже когда слова слетели с её уст, Галадриэль не смогла подавить дрожь, пробежавшую по позвоночнику, — безымянный ужас, от которого не смогло бы избавиться даже пламя Саурона. Женщины Осгилиата взвалили на плечи жареного кабана, опаленная шкура которого блестела от жира, и направились к окраине города, где дымила и испускала пар новая кузница Саурона. Орки-рабочие, их кожа блестела от пота и грязи, приостановили свой труд при приближении неожиданной процессии. Гортанное рычание сменилось удивленным ворчанием, когда женщины положили к их ногам подношение. — Дар, — объявила самая смелая из женщин, подняв подбородок вопреки своему страху. — От наших столов к вашим. В благодарность за ваш тяжелый труд. Саурон вышел наружу из недостроенного сооружения с раскалённой заготовкой в щипцах. Месяц труда, месяц нелегкого сосуществования жителей деревни и его армии тьмы, а теперь еще и эта неожиданная любезность. Он склонил голову, жестко кивнув в знак признательности. — Ваша щедрость… приятна. — Слова странно звучали на его языке, заржавевшем за века неупотребления. Пока орки с жадным энтузиазмом набрасывались на мясо, Галадриэль бесстрастно наблюдала, как он раскладывает металл на импровизированной наковальне. — А что, если я скажу «да»? — спросила она. Саурон, руки которого по-прежнему были обхвачены инструментами, не поднимал глаз. — Кому? — Тебе. Молот выскользнул из рук Саурона, ударившись о наковальню с неприятным звоном. Его палец, попавший между падающим металлом, оросился ихором. Галадриэль мгновенно оказалась рядом с ним, вырвав из юбки полоску ткани, чтобы перевязать рану. — Ты же знаешь, что она сама быстро затяется. Ее пальцы задержались на его пальцах. — Но это не значит, что она не болит. — Кузница почти закончена, — сказал он, его голос был ровным и холодным, как сталь, которой он придавал форму. Галадриэль отдернула руку, и ее надежда затрепетала, как пламя свечи на холодном ветру. — Может, хватит? — Я уже сказал тебе, что не могу, — ответил он непримиримым тоном. — Сейчас на кону стоит нечто большее, чем мой мелкий конфликт с эльфами. Если у меня есть хоть какой-то шанс в войне с Валар, мне понадобится, чтобы все были на моей стороне. Словно тысяча змей зашевелилась в ее жилах, яд отвращения хлынул через нее. Внезапным, злобным движением она сжала его раненый палец, пронзив руку болью. Саурон зашипел, его черты исказились в гримасе. — Так вот почему ты была добр? — прошипела Галадриэль. — Не потому, что старался построить дом для своей дочери, нет — ты понял, что привязать людей любовью гораздо проще, чем страхом. Выражение лица Саурона смягчилось, на нем промелькнуло чувство вины. -Галадриэль, — попытался умолять он, протягивая к ней свою неповрежденную руку. Она отступила назад. В этот миг Саурон понял всю правду: пропасть между ними была слишком велика, раны слишком глубоки. Тьма внутри него запятнала все. Непроглядная пелена окутала его душу, замарав каждый уголок его существа и оставив мутный след на всем, к чему он прикасался. Это пятно было невозможно отмыть, тень, которую невозможно рассеять. И вот теперь, когда она была готова покориться, он сделал очередную глупость, порождённую тщеславием. Галадриэль отвернулась, ее плечи выпрямились. — Я не могу так больше, — сказала она, и в ее голосе прозвучал как сталь. Собрав всю свою решимость, она непоколебимо встретила его взгляд. — Ты обещал, что я могу уйти, когда захочу, — напомнила она ему. Яростный взгляд Саурона пылал, как раскаленный инферно. — Иди, — жёстко произнёс он. — Иди к Элронду, к своему королю, ко всем трусам, за которыми ты прячешься! Она поднялась во весь рост и сняла с шеи подарок Януса, бросив его на траву. — Может быть, это я распространила болезнь в Средиземье, — тихо сказала она, глядя на него затуманенными воспоминаниями глазами. — Но именно ты вызвал ее во мне. Саурон смотрел, как она уходит. Сегодня он не стал ее преследовать.

***

      Под сумрачными вершинами Ривенделла прибытие Исилдура взбудоражило компанию, как первое дуновение мороза перед наступлением зимы. Его присутствие не несло облегчения — лишь создавало вопросы без ответов, которые возникали у эльфов, словно тени. Выражение лица молодого нуменорца, изможденное, не предвещало ничего, кроме тревожных вестей.       Элронд наблюдал за ним со ступеней своего зала, и тысячи мыслей давили на его разум, как холодная сталь клинка. В висках снова запульсировала боль, будто узнавая: Голос Галадриэль, пробивающийся в его мысли, вроде фальшивящей мелодии арфы. Рядом с ним стоял Дурин, и его некогда гордый смех сразу затих, словно от пустоты, которую оставляет после себя изгнание. Его руки опустились, но не от недостатка мужества, а потому, что одного мужества было недостаточно. Гил-Галад оставался в стороне, в беспокойном движении на фоне неподвижности Ривенделла. Он повернулся к Исилдуру, его величественное присутствие едва сдерживалось. И когда Исильдур наконец заговорил, в его словах не было поэзии, а только тупая правда: Саурон захватил Осгилиат не для того, чтобы подготовиться к войне, а чтобы разворошить сами небеса. При имени Галадриэль по всем собравшимся пробежало напряжение. Она дошла до Элронда не в письмах или гонцах, а своим голосом, проникающим прямо в его мысли, незваным и неотвратимым. Ее настойчивое требование, чтобы мечи успокоились и воцарилось доверие, вступало в противоречие с логикой конфликта эльдар с Сауроном. Элронд вдруг понял, почему у него пульсирует в голове, что мешает ему думать. Это была она — всегда она. Когда Гил-Галад вновь обратил свой вопросительный взгляд на Исилдура, момент показался ему странным, словно сами приливы и отливы сменили направление. Исильдур, запихивая в рот похлебку, заикаясь, поведал о том, что ему удалось подслушать: - Саурон истощен, его силы утекают через смертные узы и какую-то невидимую связь с ребенком, — недоверчиво прошептал он. - Хуже того, он, казалось, застрял в своей форме, не в силах или не желая меняться, как раньше. Вопрос витал в комнате, словно призрак, и никто не решался его озвучить. Скептицизм Гиль-Галада был холодным и точным. - Любовь? — проговорил он. - Саурон не любит. Он порабощает. Он вожделеет. Не путай одно с другим. Однако Исилдур, к всеобщему удивлению, остался при своем мнении. Он верил в то, что видел, в странную нить нежных чувств, связывавшую Галадриэль и Темного Властелина. В голове Элронда все перевернулось. Мысль о Галадриэль как о рычаге давления, о ее жизни как о приманке, была невыносима. Он заговорил быстро, настоятельно, предлагая самому отправиться в Осгилиат — не для того, чтобы сражаться, а чтобы рассудить. Сила Ривенделла угасала. Он не хотел посылать на верную гибель его истощающиеся силы, руководствуясь неясными планами. Дурин, яростный, как огонь в очаге, выступил вперед, прежде чем Гил-Галад успел возразить или одобрить. Он не отпустит Элронда одного. - Только через мой труп я позволю тебе еще раз подойти к этому созданию без моего топора, — сказал он. Совет прервался, в зале сгущалась атмосфера , казалось, будто дрожали камни. Ривенделл, при всей своей красоте, всегда скрывал уголки непроглядной тьмы.

***

Когда Саурон бушевал, лучше было оставить его одного. В первые пять минут после ее ухода он занимался своими делами, как обычно, погружаясь в кузнечное дело и строительство. Вскоре ярость, кипевшая под кончиками его пальцев, перестала поглощаться металлом, и орки узнали в нем признаки тех давних времен, когда он командовал оружейной Ангбанда, готовясь, как и сегодня, к нападению на Аман. В последующие десять минут монстр подчинялся законам человеческой формы, в которой пребывал. Он швырял вещи, подхватывал в кулаки митрил, доставленный утром гномьим лордом Хазад-думом, и бросал его в мелководье. За двадцать минут после этого его нечеловеческая сила вырвалась наружу, и он начал крушить вещи, которые человеку было бы невозможно сломать. Уперев молот в колено, он ударил по наковальне и разломил ее пополам, а затем швырнул отдельные части в орков, которые были более доверчивы и не успели спастись бегством. В конце концов он повернулся к своей почти построенной кузнице и направил пламя, которое никак не хотело разгораться, на деревянные балки, удерживающие ее в вертикальном положении. Он расплавил весь камень своим огнем, словно доказывая, что простое обветшание его не удовлетворит, и отравил реку жидкой отработкой. Но больше всего сыну Тельмы было больно видеть, как медальон берут в руки и открывают без прежнего благоговения. Саурон сначала посмотрел на изображение, где он сияет светом, дрожащий от гнева и пылающий от боли. Затем он приложил к нему один палец, осторожно разрезал пополам своим огнем и отбросил на траву своё изображение.

***

      Отблески костра едва достигали тени, в которой сидел капитан, его покрытые шрамами руки сжимали грубое перо, сделанное им из даров природы. Звуки, издаваемые его сородичами, — ворчание, храп, изредка смех — затихали на заднем плане, когда он склонился над потрепанным пергаментом, края которого были изорваны и измазаны. Он выводил слова неровным, неаккуратным почерком, выдававшим его неграмотность.       Но он должен был писать. Ему предстояла долгая жизнь. Он писал не для красоты и не для того, чтобы его читали, а потому что сам процесс письма был его единственным якорем. Воспоминания, которые в конце концов будут отняты. Слова приходили медленно, фрагменты жизни, которая тянулась слишком долго для того, кто родился, чтобы быстро умереть. В этом тихом ритуале он находил единственный покой, который знал, словно пергамент мог хранить годы: Небо в Осгилиате приобрело синюшный оттенок, угасая после бури между лордом Сауроном и леди Галадриэль. Я стоял среди остальных, моя кожа была грубой и потрескавшейся, как кора проклятого дерева, и чувствовал пустоту, которую оставил ее уход. Она уселась на этого проклятого митрилового зверя, словно это было ее родовое право, оставив его — нашего Владыку, нашего Бога — в его одиночестве, в его кузнице и в его лжи. Саурон лжет. Этот напев пульсировал у меня в висках, тупой и ядовитый. Но как бы я ни ненавидел его за это, ложь была прекрасна. Это была мелодия, сочная, как мясо на голодном языке, как мерцание тепла после месяцев холодной пустоты Мордора. Мы, орки, впервые за долгие годы почувствовали тепло света — краткого, ослепительного, а теперь исчезнувшего. Она любила его, Леди любила. Я видел это по тому, как колебалась ее рука перед рукоятью клинка, по той мягкости, которая заставляла ее гореть, когда она смотрела на него. Но она ушла, не так ли? Потому что одной любви недостаточно. Никогда не достаточно. Я позволил своим мыслям вернуться в Ангбанд, в крепость Моргота после того, как он оставил ее своему лейтенанту, в память о Сауроне до того, как он стал Сауроном. Когда он еще был Майроном, восхитительным, совершенным. Он сиял, его фигура не была тронута ни грязью, ни горем. Ни дым кузницы не окрашивал его лица, ни молот не мозолил рук. Он не работал. Он повелевал. Я помню принца — глупца, который с трепетом смотрел на кубок вина, предложенный ему Майроном. Из жестокой доброты. Нас, орков, не подпускали к таким вещам; мы наблюдали из тени, грязные и полубезумные от голода. Но как же сиял Майрон, его низкий голос опутывал загадочной, зыбкой теплотой, когда он обещал принцу «детей», наследие. Он даже назвал его Адаром на эльфийском языке, самым сладчайшим ядом из всех, отравив сердце принца. И принц выпил. Конечно, он выпил. Он уже был сломлен, просто еще не знал об этом. Но теперь я знаю — Майрон сломал его задолго до вина. Майрон сломил его вместе с тринадцатью, теми некогда благородными эльдар, из которых выпустили весь свет, пока они не стали неузнаваемыми, пустыми. Их крики стали музыкой Ангбанда, и теперь эльдар никогда больше не назовут его Восхитительным, ибо это он породил нас своей злобой, своим упорством в ненависти к Перворожденным. Тогда я думал, что он — бог. Он двигался по Ангбанду, как совершенство, неуязвимый, неприкосновенный. Но величественная принцесса не любила такого Саурона. Нет, она полюбила человека из кузницы, с пеплом в волосах и потом на лбу, который трудился для своего народа и отдавал всё даже тогда, когда ничего ему не был должен. Она влюбилась в лжеца, который выдавал ложь за правду. И теперь правда тяжелым камнем лежит у меня в груди, и я не могу ее переварить. Она ушла, и он остался один, предоставленный своей силе, своей кузнице и своей непрекращающейся мести, а Осгилиат снова станет его новой оружейной, его новым Ангбандом. А мы, жалкие, забытые, дети лишённые отца, снова останемся с объедками. Потому что именно так он и поступает. Он дарит мир, заставляет поверить, что он твой, а потом забирает его. Если бы только любви было достаточно. Если бы только этого было достаточно, чтобы принц отказался от вина. Если бы только этого было достаточно, чтобы Леди осталась. Но этого не произошло. И никогда не произойдёт.