Отблески Майрона

***

      Лагерь робко, словно стыдясь своего существования, появлялся в поле зрения. Вьющийся между телами убитых прошлой ночью, дым низко стелился по земле. Орки затаились на опушке, ожидая, когда их хозяин прикажет им выйти из темноты леса. Галадриэль и Саурон первыми громко прорвались сквозь заросли, с каждым шагом обращая на себя внимание слишком многих глаз, слишком многих догадок. С противоположной стороны появились Бронвин и Арондир, хрустя сапогами по обледенелой траве, звук которых был слишком резким, слишком близким. За ними скользил митриловый оборотень, его тело представляло собой мозаику из сверкающего серебра и тусклых царапин, походка его была неровной и усталой. Полуприкрытые и отрешенные глаза зверя выдавали долгую ночь, проведенную в поисках свидетелей того, о чем он не находил слов. Они сошлись в месте, где сгущалась атмосфера недоумения, словно сама поляна не решалась признать произошежшее. У Галадриэль перехватило дыхание — признак слабости, который она презирала. Она взглянула на Арондира, чей взгляд скользнул мимо нее, словно ее там и не было. Его внимание металось между Сауроном и землей, будто ни тот, ни другой не имели твердой опоры. Бронвин тем временем неловко сдвинулась с места, ее пальцы вцепились в подол платья. Молчание тянулось невыносимо долго, липкое от невысказанных слов. Даже оборотень, слишком измученный, чтобы изображать угрозу, опустился на корточки и издал металлический вздох, словно его тоже смущала вся эта затянувшаяся пауза. Наконец Бронвин нарушила тишину. — У тебя в волосах трава, — обыденно указала она на голову Саурона. Он моргнул и потянулся к кудрям. Вытащил клок мха и повертел его в руках, словно это была какая-то древняя реликвия. Его взгляд лениво скользнул по Бронвин. — А у тебя листья. Она в свою очередь вздрогнула, метнувшись рукой к волосам. Порывшись в толстой косе, нашла скомканный листок, который словно предателя выставила перед собой в ладони. Галадриэль готова была провалиться сквозь землю. Лошади пускали своим дыханием пар к облаками, издавая нетерпеливое ржание. Саурон плавно и стремительно двинулся к Галадриэль, учтиво протянул руку, чтобы помочь сесть в седло. Она замешкалась, взгляд метался между его ладонью и ожидающим выражением лица. Вздохнув, она позволила ему усадить себя в седло. Его руки путались в её юбке, расправляя её с раздражающей аккуратностью. Она приготовилась к ехидному комментарию, но его не последовало. Вместо этого он поцеловал тыльную сторону ее руки, прижимая к ней губы с большой задержкой. Бронвин улыбнулась, но быстро спохватилась. Арондир смотрел прямо перед собой, его хватка на поводьях была настолько крепкой, что могла расколоть кость. Когда они наконец выехали на дорогу, за ними плелся оборотень: его митриловый каркас слабо мерцал при каждом шаге — следствие усталости, о которй он не пытался скрывать.

***

      В первое утро Элронд почувствовал в себе силы подняться без посторонней помощи, и в груди у него возникло незнакомое напряжение — не боль, что-то более глубокое. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь филигранные арки Ривенделла, был золотисто-теплым, но доходил до него со слабостью прошептанного обещания. Он повернул лицо к ветру и выдохнул, словно это усилие могло избавить его от беспокойства. Сон не давал ему покоя: каждую ночь его преследовал ее голос, ясный и призрачный, мелодия, переплетенная с загадками. Подожди, Элронд Полуэльф. Не торопись с выводами. Он коснулся висков, пытаясь вызвать в памяти ее черты. Она была там, всегда в одном и том же месте — под позолоченными навесами деревьев Линдона, ее волосы, словно сотканные на рассвете, ловили свет. То, что было злом, хочет стать добром. То, что было добрым, еще может быть искушено злом. Пророчество вырезало борозды в его мыслях, его вес был слишком значимым, чтобы не вникать. «Полуэльф». Кличка задела его. Кем был полуэльф по судьбе? Что он мог принести в этот гибнущий мир, кроме тени обеих рас, но ни одной из них не хватало для того, чтобы заявить о себе в полной мере? «Элронд». Голос Гил-Галада стал якорем, втянувшим его в реальный мир. Верховный король был терпелив, он всегда оказывался рядом, когда Элронд открывал глаза, и его постоянство было таким же устрашающим, как прилив. Но сегодня в его взгляде не было тепла. Что-то ожесточилось в Гил-Галаде, обострилось до предела и сверкало так же ярко, как солнечный свет на его доспехах. — Ты выглядишь лучше, — заметил король, но это был не комплимент, а сигнал: пора. Элронд сел, сжимая одеяло как щит. — Барьер вокруг Ривенделла слабеет, — прямо сказал Гил-Галад. — Слепая ведьма забрала мое кольцо. Скоро даже это убежище падет от чумы. Слова, словно камни, упали на грудь Элронда. — Тогда отпусти нас, — резко сказал он. — Горы достаточно велики, чтобы скрыть нас. Ривенделл — слабая крепость. — Он должен был выстоять, — огрызнулся Гил-Галад. — И он выстоит. Но не без помощи. Элронд коротко и горько рассмеялся. — Не без политики, ты хочешь сказать. Разве в этом дело? Пусть разные расы спорят между собой за своего повелителя. Они выберут кого-нибудь… — Они уже выбрали, — перебил Гил-Галад, его тон был холоднее ветра с гор. — Они выбрали тебя. Тишина была громче, чем все, что Элронд слышал со времен бури. Он смотрел на Гил-Галада так, словно тот вдруг стал для него чужим, чуждым в своей уверенности. — Я не могу быть властелином чего бы то ни было, — сказал Элронд, — я полуэльф. — Ты — мост между мирами, Элронд. Тот, кто может говорить с людьми, с гномами, с нашими разрозненными сородичами. Если не ты, то кто? Галадриэль? Она носит в себе дитя Врага. Как ты думаешь, пойдут ли за ней кланы, даже если она не предала нас полностью? — Она еще может удивить нас, — сказал Элронд, — Ты говоришь о предательстве так, словно это единственная возможность. Что, если Саурон хочет править не руинами, а чем-то большим, чем то, что было раньше? Что, если Галадриэль видит возможность там, где мы видим только катастрофу? Гил-Галад недоверчиво уставился на него. — Ты же не хочешь ее защищать. — Я хочу сказать, что все не так просто, как ты себе это представляешь, — ответил Элронд, — И ты думаешь идти за ним, противостоять ему, с чем? У нас нет армии. Нет рычагов влияния. Саурон призвал мертвых, Высокий Король. Что ты предлагаешь нам делать? — Найти его, — сказал Гил-Галад. — Мы пошлем разведчиков в Серые Гавани, посмотрим, осталось ли там хоть что-то. А когда Цирдан вернется, если ему это удастся, мы освободим наш народ. — А потом? — с горечью спросил Элронд. — Принесем ему свою верность? Молить его о милости? Мир рушится вокруг нас, а мы — лишь листья на ветру. — Всегда есть что-то, — сказал Гил-Галад, его голос был свиреп. Элронд отвел взгляд, в груди у него сжалось что-то, чему он не мог дать названия. Судьба. Долг. Все это было похоже на цепи, золотые и тяжелые. С террассы дул ветер, донося запах леса. Где-то вдалеке напевала золотоволосая дева, ее голос был едва слышен. Подожди, Элронд Полуэльф. Подожди.

***

Свет факелов жёстко мерцал на высеченных из камня лицах королевских покоев Хазад-Дюма. Тени метались и сжимались вместе с беспокойным пламенем. Принц Дурин стоял неподвижно, дыхание его было неровным, словно воздух в комнате был усеян осколками. Рука короля Маргуна вцепилась в подлокотник трона отца Дурина, словно лапа волка, стерегущего последнюю пищу. — Лжец предлагает нам, — начал Дурин, и его твёрдый с хрипотцой голос гулко звучал в тишине. — Уничтожение Барлога. Его огонь погаснет, как свеча. Рыбацкая деревушка в Осгилиате даст пропитание на две недели. Митрил за свободу и богатство, достаточно, чтобы позолотить стены этой горы на целую эпоху. Маргун улыбнулся не то одобряюще, ни то презрительно. Его глаза, холодные и немигающие, как неполированный обсидиан, метнулись на Дурина, словно змея, не решающаяся уксить. — Ты уже знаешь мой ответ. Ты мог бы бежать. Собери своих и сохрани это в тайне. Дурин невесело рассмеялся, словно ветер, прорезавший пустоту пещеры. — Я мог бы держать тебя в неведении, но вот он я, прозрачный как стекло, дарую тебе эту правду. Ты узурпировал трон, Маргун. Изгнал мою жену. Настроил против меня каждого в этой горе. Скажи мне, разве я наивен, если ищу душу в той шелухе, которую ты называешь Маргуном, сыном Дурина? На мгновение в комнате повисла тишина, густая и удушливая. Затем Дурин наклонился вперед и продолжил, хотя, черт возьми, прекрасно знал, что ему следовало бы промолчать. Что он уже все понял. — Ты доставил митрил в Валинор, брат. Ты наблюдал, как их кузнецы ковали клинки, которые звенели в Городе Колоколов. А теперь? Теперь Валар точат свой гнев. Если этой горе суждено сгореть, то от твоей руки. — Он выпрямился, взгляд его ожесточился. — Они придут за всеми нами, Маргун. Никакое кольцо власти не сможет сдерживать их вечно. Лицо Маргуна потемнело, голос стал низким и неровным. — Возможно. Но если передача Саурону митрила гарантирует смерть Балрога, сытость наших людей и безопасность наших залов на тысячелетия, то я с радостью совершу этот обмен. Я дам Лжецу то, что он просит. Глаза Дурина на мгновение закрылись, боль на его лице была невыразимой и неприкрытой. Когда он открыл их, они блестели, как сырое железо. Он покачал головой, медленно, осознанно. Не говоря больше ни слова, он повернулся на пятках и стал уходить. — Куда ты? — рявкнул Маргун, в его голосе прозвучало отчаяние, которое даже он не смог подавить. Дурин остановился на пороге, его плечи были напряжены, как тетива. Он повернул голову — ровно настолько, чтобы его голос донесся до камеры. — Ты знаешь, куда. Маргун усмехнулся. — Да. Беги к своему Элронду. Проповедуй свои глупости в тех ушах, которые еще верят всякой чуши. Дурин ничего не ответил, его фигуру поглотили темные объятия коридора. Свет факелов мерцал, тени дрожали, как хрупкие остатки распавшегося братства.

***

      Город был неподвижен, ослабленный от ожидания, его дыхание застыло в той же ледяной хватке, что и грудь Исилдура. Он стоял на краю Осгилиата, где Андуин измельчал, а его поверхность покрылась блеском гнили. Земля под его сапогами проседала, словно побледневшая от воды плоть — признак беспокойства земли. Он сжал отцовский меч — не сам клинок, а мысль о нем — реликвию, которая всегда казалась слишком большой и тяжелой для сына, все еще пытавшегося понять свое место в мире. Вид Халбранда поразил его, как удар. Не огромная тень Гортхаура из его снов о битвах, а человек — высокий, темноволосый, с глазами, которые, казалось, расплетают твои скрытые тайны нить за нитью. Халбранд не был богом в огненном одеянии, но он двигался так, словно весь мир подчинялся его воле. Он улыбнулся, помогая Галадриэль спуститься с коня, и его рука задержалась на ее талии. Его рот коснулся костяшек ее пальцев с хищной нежностью, и от этого зрелища у Исилдура что-то в глубине души заныло. Присутствие Галадриэль — парадокс, окутанный изяществом и сталью, — не успокаивало его так, как, казалось, успокаивало других. Люди шептали ее имя как молитву, их вера в нее была хрупким мостом над зияющей пропастью. Для них она была Белой колдуньей, оплотом против кошмара орков, которые теперь бродили прямо за городскими воротами, питаясь тем же дурманящим воздухом, что и жители Осгилиата. Но для Исильдура она была чем-то более чистым, неприкосновенным: легенда, ставшая плотью, и в ее тени Халбранд, как нож, скрытый в бархате её одежд. Мысли Исилдура метались, пока Халбранд говорил. Его слова лились мёдом, да, но они несли в себе груз неизбежности, как река, которая когда-то бушевала за этими стенами, а теперь замедлилась до смертельной струйки. Кузнец говорил о кузницах, о союзах, о великих делах, которые будут построены на костях. За его спиной маячили Арондир и его смертная возлюбленная — их присутствие напоминало о том, что даже эльфы не застрахованы от людских пут. Но воздух наполнился голосом Халбранда, звучным и неторопливым. — Мы не причиним вам вреда, — казалось, говорили эти зеленые глаза. — Мы создадим нечто лучшее. Исилдур кивнул, потому что что еще он мог сделать? Груз веры его народа давил на него, заглушая тот маленький голос внутри, который кричал ему, что нужно действовать, бороться, отказываться. Он мечтал победить Саурона, стоять во весь рост на поле боя с Нарсилом, пылающим в его руке. Он никогда не представлял себе такого: стоять напротив своего врага, чувствуя, как его воля рушится под тяжестью улыбки и обещания мира. Он смотрел, как начинается строительство, как орки двигаются с какой-то гротескной покладистостью. Да, они были зверями, но зверями с определенной целью, и это делало их терпимыми. По ночам горожане шептались о Галадриэль, их вера в нее поддерживала их, даже когда вера самого Исилдура пошатнулась. Он часто видел ее на берегу реки, ее золотые волосы ловили тусклый, угасающий свет солнца, ее голова склонилась рядом с головой Халбранда. Их близость целомудренной. Она позволяла ему прикосаться к себе, говорить, быть рядом. Это любовь, с горечью подумал Исилдур. Не великая, жертвенная любовь из сказок, а нечто более острое и опасное. Это была любовь, которая склонила ее к нему, которая позволила ей вынести его тьму, его амбиции, его ложь. Именно любовь заставляла ее терпеть его прикосновения, даже когда Исилдур чувствовал, как сгорает от стыда за то, что смотрит на них. Однажды он больше не смог этого выносить. Он позвал Халбранда на окраину города, где Андуин пах смертью и тайнами. — Уходи, — сказал он — а может, и подумал, потому что во рту у него пересохло, а голос словно растворился в ветре. Проницательные глаза Халбранда сузились. — Без меня вам не выжить, — сказал Халбранд — или, возможно, Саурон, потому что голос в голове Исилдура, казалось, изменился, как дым. — Это моей кровью был зачарован меч твоего отца. Мой шепот побуждал тебя к честолюбию. Неужели ты думаешь, что твоя воля — твоя собственная? Думаешь, твои победы незапятнанны? Исилдур почувствовал, как правда, словно нож, вонзается в его грудь. Он всегда хотел выйти из тени отца, обрести собственную славу, встать на ноги. И вот цена этого желания: медленная эрозия его воли, неуклонное ползучее влияние Саурона, горькое осознание того, что его мечты никогда не были его собственными. Но он не мог обратиться за помощью к Элендилу, не сейчас, когда королевство его отца стояло на грани гибели. Он не мог признать свое поражение, не мог выдержать тяжести неподкупного взгляда отца. И потому он молчал, пока Халбранд рассказывал о кузницах и сделках, о союзах с гномами и чудесных творениях, которым не будет равных среди звезд. Он наблюдал, как леди Галадриэль позволила Халбранду преклонить перед ней колени, а его голова прижалась к ее животу, словно он слушал биение сердца всего мира. Это не было жертвой, понял Исилдур. Это не был грандиозный план по спасению Средиземья. Это была любовь. Дикая, всепоглощающая и ужасающая.

***

      Саурон не хотел снова засыпать без Галадриэль, которая настояла на том, чтобы они спали в разных спальнях. Он знал, что, если он заставит себя отдохнуть, его мысли будут блуждать там, где он всегда был без нее. Туда, где он все еще трудился в Ангбанде.       Воздух в кузнице был звенящим от жара и пепла, как зверь, дышащий Майрону в затылок. Стены Ангбанда словно пульсировали, темные жилы силы проступали сквозь почерневший камень, шепча секреты, которые мог передать только Моргот. Майрон, закованный в цепи, тускло светящиеся зловещим светом, лихорадочно работал у наковальни. Его молот пел жестокий, отчаянный гимн незаконченной драгоценности, лежащей перед ним. Насмешка над Сильмариллами. Пустота там, где должна была расцвести красота. Он почувствовал, как тяжесть неудачи оседает в его груди, словно холодный шип, раскалывая броню его гордости. Он пытался довести до совершенства искусство жизни, создать нечто, что ослепило бы и покорило, что сделало бы Моргота непобедимым и навсегда заставило бы замолчать обвиняющую память о Сильмариллах. Но каждое творение выходило пустым, бледной тенью того, что он себе представлял. Его разум, некогда бушующее пламя изобретательности, теперь казался тлеющим фитилем, не способным разгореться. Муки цеплялись за него, тянули назад, прочь от жара кузницы, в ледяные коридоры памяти. Перед ним мелькнуло лицо Мелиан — не такой, какой он видел ее в последний раз, королевой сумерек, стоящей рядом с Тинголом, сияющей и неприкосновенной, а такой, какой она была, когда они разговаривали под звездами, весной, в мире. Ее смех был мелодией, заставлявшей звезды тускнеть от зависти. Ее слова были мягкими ножами, сдирающими тщеславие с его сердца и открывающими то, что могло бы быть любовью, если бы он не подавил ее. Теперь у нее была дочь. Дитя сумерек и песен. А он был здесь, прикованный к чреву крепости Моргота, уголек, погребенный в черном угле. Боль в груди заставила его сильнее ударить по наковальне, и звук перерос в крик, пронесшийся по камере. — Не дергайся, Огонёк, — прозвучал голос, низкий и скрипучий, как землетрясение. Его глаза, жестокие ямы злобы, окинули Майрона с такой силой, что он замер на месте. — Ты гневаешься на свои цепи, — сказал Моргот, и его губы скривились в слишком резкой для улыбки гримасе. — Но ведь это ты сам выбрал их. Разве не я предложил тебе свободу творить без ограничений? Разве не шептал я тебе о высокомерии Детей Илуватара, о тщетности их песен и их городов? И разве ты не согласился со мной? Майрон сглотнул. — Я служу тебе. Что еще ты хочешь от меня услышать? Моргот рассмеялся — звук был похож на звук раскалывающейся скалы. — Ты служишь, да. Но не полностью. Еще нет. Ты создаешь драгоценности, способные соперничать с драгоценностями Феанора, но не можешь понять, почему они не работают. Ты считаешь его меньшим за то, что он назвал меня Морготом? Он ничего не знал о тьме. А ты, Огонёк, знаешь. Майрон снова повернулся к кузнице и схватился за молот, словно тот мог спасти его от этой беседы. — Я отказался от всего, чем был. Не осталось ничего от Майрона, ни мыслей о Валиноре, ни Мелиан. Я сжег эти мосты. Тень Моргота придвинулась ближе, и холод, словно острие ножа, коснулся кожи Майрона. — Не осталось, — тихо сказал он, его голос превратился в расплавленное шипение. — Но ты есть. Рука, почерневшая и огромная, опустилась и схватила Майрона за плечо, отчего тот слегка попятился. Моргот наклонился к нему, и его присутствие удушало пустотой. — Ты научишься творить не как художник, а как бог. И тогда, Огонёк, мир преклонит колени, а ты познаешь величие. Хватка сместилась, железные пальцы обхватили шею Майрона, надавливая ровно настолько, чтобы напомнить ему о его месте. От руки Моргота исходило тепло — не тлеющий огонь кузницы, а что-то более едкое, что-то, что когтями сжимало волю Майрона. Он не вздрогнул. Его тело оставалось неподвижным. Прикоснуться к Морготу без спроса означало навлечь на себя муки. Сопротивляться ему — значит искушать уничтожением. И все же в Майроне тлел какой-то уголёк бунтарства, осколок расплавленного неповиновения, который не желал гаснуть. — Ты трудишься ради частичек силы, частичек творения, а я предлагаю тебе все это. Тысяча любовниц, каждая из которых более соблазнительна, чем предыдущая, чтобы петь тебе хвалу в темных залах королевства, созданного тобой. Армию, подчиненную твоей воле, непреклонную, как камень, и стремительную, как буря. Крепость, по сравнению с которой сам Ангбанд стал бы тенью, а внутри нее — кузница, превосходящая даже эту. У Майрона перехватило дыхание: слова проникали в него, как нити расплавленного золота, их искушение пьянило. Хватка Моргота слегка сжалась, на мгновение перекрыв доступ воздуха, заставляя Мейрона услышать, по-настоящему услышать, всю ценность обещания. — Я предлагаю тебе владычество, Саурон. Но его нужно заслужить. Говори о своих желаниях. Комната словно сжалась, свет кузницы померк, когда ее заполнило темное присутствие Моргота. На мгновение Майрон задумался над предложением. Его губы дёрнулись, но слова, которые могли бы связать его еще больше, не приходили. Тысячи образов мелькали в его голове: троны, башни, армии — но ни один из них не мог заглушить лицо, застывшее на краю его памяти. Саурон тяжело вздохнул, и в его душе вспыхнул огонек неповиновения. — Скажи мне свое, — осмелился он, и голос его прорезал тяжелый воздух тихим, язвительным голосом. Моргот нестерпимо сжал пальцы на шее Майрона. — Мелиан, — тихо произнес Майрон, и жестокая улыбка заиграла на его губах. — Или это кто-то другой? Кто-то менее привлекательный, — он попытался рассмеяться, и низкий гортанный смешок, издевательский и непочтительный, вырвался через щель в его горле, не зажатую кулаком Моргота. — Так вот почему ты презираешь эльфов? — Его голос упал до насмешливого шепота. — Эльфийская пизда отравила твой язык? Рука Моргота дернулась, и на мгновение Майрон почувствовал, что его шея вот-вот переломится, как сухой хворост. Но Моргот разжал свою пятерню, и он попятился вперед, втягивая легкими воздух, как утопающий. Он чуть повернул голову, поймав взгляд Моргота, который пожирал его своим огненным взором. Освободившись, Майрон попятился на свое место, дыхание его сбилось, когда жар кузницы снова ожил и забурлил вокруг. Он повернул лицо к огню, пот смешался со слезами, которые он пытался удержать в себе. Слова Моргота впились колючками в самое сердце. Он будет наказан за это, но не сегодня. Сегодня он будет работать. Он снова ударил по наковальне. Драгоценный камень тускло блеснул, насмехаясь над ним. Он прошептал ему на языке, на котором никто из живых больше не говорил. — Не сейчас, — ответило оно. Не сейчас.