Ведьма

Кажется, он не спал лучше за всю свою жизнь. Сквозь тягучую пелену сна смутно слышал, как Эва, выпутываясь из плена его рук, лепетала что-то о возвращающемся Тизиане. Ее голос мягким эхом отзывался где-то в глубинах его сознания, пока она спешно одевалась, что-то искала или перекладывала возле его рабочего стола. А Амену лишь хотелось заставить ее замолчать, накрыв упрямые, до одури сладкие губы поцелуем. Уложить рядом с собой. Так близко, чтобы вновь ощутить под огрубевшими пальцами шелк бронзовой кожи. Почувствовать, как чудища, поселившиеся у него под кожей, успокаиваются от ее тепла. А их рев и вой, что годами не утихали, превращаются в тихий, едва уловимый шепот. Ее запах — смесь дикого ветра, терпких трав и тонкого персикового аромата — все еще держался на его коже, точно невидимая вуаль, оставленная ею на память. Он невольно сжал ладонь, словно пытался удержать этот хрупкий силуэт, пока она, как зыбкий песок, утекала сквозь его пальцы. Но вместо теплого тела под ними ощущалась лишь прохлада пустой постели. Ушла. Амен неохотно приоткрыл глаза, чтобы окончательно убедиться в этом. Первые солнечные лучи разливались по земле, золотя пыльный воздух. В хижине висела привычная тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы на легком утреннем ветерке. Он потянулся к тому месту, где совсем недавно лежала Эва. Где она, упрямая и нежная, в ночи прижималась к нему в поисках защиты и тепла. Он вздохнул и раздраженно провел ладонью по лицу, прогоняя остатки сна. Может, и хорошо, что Эва ушла. Точнее, снова сбежала, стоило только магии ночи рассеяться. Помнить о собственном предназначении рядом с ней с каждым днем становилось все труднее. Ее близость, точно неуправляемая стихия, рушила его железные принципы, размывала границы между тем, кем он был, и тем, кем теперь хотел быть. Амен тихо застонал, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение, но мысли о долге больше не отрезвляли. Напротив, пустота, оставленная ею, стремительно разрасталась, как трещина на стене, грозясь расколоть реальность на тысячу осколков. Он все же заставил себя подняться с постели. Ноги коснулись холодного деревянного пола. Туманный взгляд зацепился за клочок папируса, небрежно брошенный посреди письменного стола, словно бы специально для него. С ленивой улыбкой, переступая через разбросанную прошлой ночью одежду, Амен подошел к столу и взял записку в руки. Чернила едва успели подсохнуть, а почерк был таким же привычно скверным, как и ее характер. «Груз прибудет водой через три дня. Не высовывайся. Они знают. Отправь троих». И ниже, немного мельче, словно дописанное в самый последний момент. “Сама не понимаю, что это значит. Надеюсь, ты разберешься.

Эва”

Амен нахмурился, раздумывая об этом. Три дня. Как давно было написано это послание? Отправлено ли той же ночью, когда им удалось его перехватить? Или, быть может, запоздало на несколько дней, а указанный срок уже истек? Сколько времени у него на самом деле? Голова шла кругом. Мысли путались, разбивались о невидимые стены. И ни одного намека на правильный путь. Они знают. Слова, высеченные на бумаге, звенели в его сознании гулким набатом. Означало ли это, что черномаги догадались? Поняли, как близка Эвтида к разгадке их тайн? Осознали, какую угрозу она теперь представляет? Или все было гораздо хуже, и их замыслы простирались далеко за пределы его догадок? Амен прикрыл глаза, стараясь нащупать ниточку, что выведет его из этой неопределенности. Стоило ли приставить к Эве охотника? Повелеть тому день и ночь не спускать с нее глаз? Не оставлять одну ни на секунду? Или он ошибался в своих подозрениях, и избыточная защита только привлечет к девушке ненужное внимание? Обречен ли он отныне видеть угрозу для нее за каждым углом, в каждом шорохе и мимолетной тени? Тяжелый вздох сорвался с пересохших губ, как будто вместе с ним он пытался скинуть с себя непосильную ношу. Амен вновь взял записку в руки и перечитал ее, на этот раз медленнее, вдумчиво, словно надеялся найти скрытый смысл, спрятанный между строк. Но лист оставался немым, и ответа на его вопросы там не было. — Ох, Исфет, Эва... — вырвалось у него, почти шепотом. Тревога за нее разрасталась глубоко внутри, как корни пустынного растения, пробивая жесткую землю его самоконтроля. Эта упрямая, безрассудная девчонка... Она слишком храбра, чтобы осознавать глубину грозящей опасности. Или, что хуже, слишком отчаянна, чтобы хотя бы попытаться ее избегать. И все же, несмотря на раздражение и страх, Амен не мог избавиться от воспоминания о ее дерзкой улыбке — живой и яркой, словно солнечный луч, прорезавший свинцовые облака. Эта улыбка не оставляла места для сомнений, заставляя его верить, что даже в самой непроглядной тьме всегда остается место для света. Эвтида была воплощением стихии — той, что не признает ни границ, ни приказов. Она бросалась вперед с отчаянной решимостью, словно ветер, стремящийся сорвать тяжелые облака с небосвода. Ломала привычное течение жизни, как свирепая буря вырывает из почвы старые деревья. Меняла его мир одним своим присутствием, даже не подозревая об этом. Как могла простая деревенская ведьма поколебать устои, которыми руководствовался верховный эпистат? Заставить его усомниться в том, что прежде казалось нерушимым? Словно сама судьба через нее пыталась напомнить ему о том, что хаос и порядок — две стороны одной монеты, а жизнь никогда не ограничивается только одним верным путем. Она была самим ветром. Свободным, своевольным и непокорным. Никакие стены не могли удержать его, никакие цепи не могли связать. Попробуй поймать порыв ветра — он вырвется и унесет с собой остатки твоих сомнений. Вместе с мыслью о ней пришло нечто иное — слабое, но неожиданно теплое ощущение надежды. Веры в то, что не все еще потеряно. Что впереди у них есть шанс. У всех них. На миг Амен позволил себе поддаться этому чувству, столь непривычному и хрупкому. Едва уловимому, будто мимолетное прикосновение ветра к изнывающей от жары коже. Нечто смутно похожее на то, что люди называли “счастьем”. Нет, скорее то был его далекий отзвук, проблеск света, но столь яркий и обманчивый, что сердце на миг сбилось с привычного ритма. Это мгновение длилось недолго. Глухой, но настойчивый стук пронзил тишину подобно копью. Входная дверь отворилась, пропуская внутрь гонца — худого и изможденного дорогой. Пыль висела на его одежде тусклым облаком, волосы спутались, а дыхание сбилось так, словно он мчался от самой смерти. — Для вас, господин, — прохрипел он, протягивая свиток. Амен молча принял послание и кивнул, отпустив юношу. Знал прекрасно, что тот летел к нему сквозь пустыню без сна и отдыха, и теперь грезил лишь о глотке холодной воды и нескольких часах, проведенных в тени. Едва получив разрешение, гонец тут же повернулся и, пошатываясь, вышел прочь. Взгляд эпистата невольно задержался на печати — той самой, что хорошо знали все приближенные к трону. Черная кобра извивалась, словно готовилась к броску. Змеиная пасть, раскрытая в оскале, казалась живой, готовой вонзить свои смертоносные клыки прямо в его плоть. Мужчина медленно провел большим пальцем по шероховатому воску, как будто мог ощутить сквозь него присутствие самого фараона. Словно уличив его в чем-то недозволительном, правитель решил напомнить своему слуге о себе, и его взгляд, тяжелый и неотвратимый, знакомой тенью навис над охотником. За месяцы, проведенные вдали от дворца, Амен получил немало подобных посланий. Каждое из них приносило новые приказы, угрозы и требования. Расстояние не могло укрыть его от влияния трона, да он никогда и не пытался сбежать. Однако впервые ему хотелось оставить этот пергамент нетронутым. Но долг был безжалостен. Сжав челюсти, эпистат надавил на печать и разломил ее резким движением. Восковые осколки упали на пол, словно капли засохшей крови. Когда свиток развернулся, тонкие полосы чернил расползлись перед его глазами, вырисовываясь в предложения. “Ты вновь избегаешь прямых путей, Амен, но отведенное тебе время уже истекает. Волнения в столице множатся, словно змеи под палящим солнцем. Каждый день сотни новых отчаявшихся душ бросают свои дома и тянутся к стенам дворца, умоляя о защите и справедливости. Их голоса — как удары молота по камню моего терпения. А песнь мольбы все чаще сменяется ропотом недовольства. Советники доносят, что даже в рядах твоей оставленной армии слышны мятежные шепоты. Некогда преданные мне солдаты теперь заражены страхом и сомнениями. И лишь вопрос времени, когда это чумное зерно разрастется в настоящую смуту. Я слишком долго ждал. Слишком долго верил твоей мудрости и осторожности. Но черномаги все еще живы. А твоя миссия, эпистат, становится испытанием моего терпения. И если эта лживая дрянь не способна исторгнуть из себя новое предсказание, тебе следует помочь ей это сделать. Вспомнить о том, кто ты такой, и отчего черномаги прославили твое имя на оба царства египетских. Пророчицы способны видеть будущее, когда находятся близки к смерти. И если разум ее удерживает ответы, что сокрыты от нас, вырви их. Пытай ее, ломай, жги ее душу раскаленным железом, пока она не вызовет видение. Истязай до тех пор, пока ее жалкая жизнь не окажется на волоске. У девчонки нет иного предназначения теперь, кроме служения моему делу. Ты был верным слугой, но если не принесешь мне головы черномагов — всех, Амен, включая ее — то сам присоединишься к ним у подножия моего трона”. Эпистат долго сжимал письмо, не видя ничего перед глазами. Не в силах поверить в то, что прочитал. Слова, впитавшиеся в хрупкий папирус, жгли его руки, словно раскаленные угли. Лишь слабый треск под пальцами вывел его из оцепенения. Он поднял взгляд, остановив его на тонкой кромке горизонта за окном. Мир казался прежним — те же блеклые оттенки рассвета, ленивый шелест пальм и неторопливое журчание Нила. Но в нем уже ничего не будет прежним. Еще недавно Амен бы даже не задумался над приказом. Любое слово фараона для него было законом, священным и нерушимым. Но теперь... Теперь он сидел, сжимая это чертово письмо, и не мог представить, что сделает, если с ее бедовой головы упадет хотя бы один волос. Одурманила... Приворожила... Может быть. Плевать. Если и так, то он был рад этому колдовству. Амен бросил письмо на стол и накрыл лицо ладонями, пытаясь хоть немного привести себя в порядок. Решение следовало принять. Не медлить, не давать себе времени на сомнения, не увязнуть в этой трясине чувств, что с каждым движением затягивала его все глубже. Долг требовал твердости. Честь не терпела слабости. Он не имел права колебаться. Внутри яростно спорили разум и чувство, которого он прежде не знал. Верность трону и клятве сталкивалась с невыносимым желанием сохранить ее, спасти любой ценой, даже если плата будет выше, чем он сможет заплатить. Судьба посмеялась, поместив их двоих на разные стороны. Столкнула лбами вместо того, чтобы соединить два сердца. Пожелала сделать врагами тех, кто не хотел ими стать. Амен не мог быть с ней, не мог даже мечтатьо ней. Он должен был раздавить это чувство, заглушить его, распять в себе, как преступника перед галдящей толпой, но… Смог бы он собственными руками уничтожить ту искру, которая однажды позволила ему почувствовать себя живым? Он тяжело вздохнул, разгоняя удушливый ком тревоги, что плотно засел в груди. Воздух казался горьким, будто пропитанным пеплом. Амен выпрямился, вынуждая себя забыть о сомнениях. Впереди была только цель — ясная и беспощадная. Порыв был рискованным. Воистину безрассудным. Верховный эпистат никогда не бросился бы в битву столь опрометчиво, не просчитав каждый возможный исход, не обеспечив пути для отступления. Но фараон не желал больше ждать, а потому он обязан был рискнуть. Провести следующие несколько ночей в засаде, став невидимой тенью вдоль обоих берегов Нила. Густые заросли послужат укрытием для его немногочисленного отряда — каждого сердца и клинка, что теперь были на вес золота. Здесь нельзя было позволить себе ошибиться. Он исполнит этот приказ. Уничтожит каждого, кто посмел встать на пути царской власти, смыв измену их черной кровью. Прольет ее ради мира и порядка. Ради спокойствия народа и столицы. Он выполнит приказ, каким бы отвратительным тот ни был, но не втянет в это Эвтиду. Не будет есть, не станет спать, но не позволит ей вкусить этой грязной охоты. Не позволит ни страданиям, ни смерти коснуться ее. Потому что… Два долгих дня он размышлял о словах, что желали сорваться с его языка. О мыслях, что терзали его, но так и не обрели форму. Две долгие ночи он не сомкнул глаз, почти полностью поглощенный тишиной, позволяя себе лишь изредка любоваться холодным светом звезд, отражающихся в гладкой, как зеркало, поверхности воды. Они казались недосягаемыми и вечными, словно безмолвные свидетели его страданий, и он чувствовал, что они смотрели на него в ответ. Его охотники сменяли друг друга на посту, выжидая появления черномагов, в то время как Амен отказывался даже отправиться подремать. Сидел на берегу, всматриваясь в ночь, следя за каждым мельчайшим движением. Каждый день он терпеливо принимал на себя груз этой неизбежной расплаты, чувствуя, что кровавый исход уже витает в воздухе, а единственное, что он мог сделать — это ждать. Ведь такова была плата. Он напоит воды Нила предательской кровью, если только это позволит выменять у смерти ее жизнь. Очередная ночь давно окутала землю мягким саваном, поглотив очертания и размыв границы горизонта. Лишь серебряный диск луны дрожал в темных водах, оставляя зыбкие отблески на их зеркальной глади. Влажное дыхание Нила сотворило над рекой дымку, окутывая все вокруг густым маревом. Едва уловимое движение в высоких камышах заставило часового насторожиться. Он напрягся, замер, вслушиваясь в ночную тишину, и, не издав ни звука, едва заметным движением привлек внимание эпистата, осторожно указывая на что-то, проскользнувшее между зарослями. Лодка. Она появилась из тумана, бесшумно скользя по течению, почти сливаясь с ночным сумраком, словно была ее частью. Пассажиры не разговаривали, не издавали ни звука. Сняв паруса, они толкали судно длинными жердями, осторожно перебирая ими по вязкому илистому дну, стараясь не потревожить тишину лишними всплесками. Охотники затаились. Им нельзя было выдать себя раньше времени, нельзя было потерять преимущество внезапности. Слишком долго черномаги уходили у них из-под носа. Амен молча подал знак, и один из его людей, пригнувшись, растворился во тьме, направившись к остальным отрядам. Но эпистат знал, что они были слишком далеко. Подмога попросту не успеет вовремя. Преследуемая охотниками лодка продолжала путь, едва касаясь воды. Казалось, еще немного, и она попросту растворится в тумане, ускользнет, оставив после себя лишь призрачный силуэт. Но нет — преодолев еще три сотни метров, она замерла, ткнувшись носом во влажный песок. Волна лениво накатилась на берег, омывая высокие борта, прежде чем отступить, унося с собой водоросли и старые обломки тростника. Несколько фигур, облаченных в черное, одна за другой выбрались из лодки. Принялись выгружать деревянные ящики, укладывая их в заранее подготовленные ниши между камнями. Они двигались медленно, слишком уверенно. Так не ведут себя те, кто боится быть обнаруженным. Так двигаются те, кто знает, что их ждут. Амен молча наблюдал, цепким взглядом скользя по каждой фигуре, выхватывая мельчайшие детали. Положение рук. Манеру ступать. Все происходило слишком гладко. Именно так, как охотники и ожидали. Один из черномагов наклонился, проверяя крепость веревок, стягивающих крышку тяжелого деревянного ящика. Другой, стоявший чуть поодаль, небрежно перебросил короткий кинжал из одной руки в другую и повернулся к напарнику, быстро обменявшись с ним парой фраз. Голоса их были приглушенными, но в этой тишине даже самый слабый звук резал слух. В горле пересохло. Пальцы крепче сжали рукоять хопеша, и металл, впитавший вечернюю прохладу, отозвался ледяным прикосновением к коже. Сердце сделало тяжелый удар. Амен знал, что единственный шанс на успех — застать их врасплох. Ему нужен был заложник. Спустя столько бесплодных попыток он обязан был схватить одного из черномагов живым, чтобы с его помощью добраться до остальных. Он ждал. Ждал, когда лодка опустеет. Когда все черномаги соберутся на берегу, оказавшись в наименее выгодном положении. Когда их внимание будет рассеяно. Сейчас. Эпистат подал знак. Четверо охотников, таящиеся в зарослях, двинулись вперед, бесшумно и ловко ступая за своим командиром. Они двигались как волки, загоняющие добычу. Так, чтобы их шаги растворялись в ночи. Первый удар был точным и выверенным. Клинок мягко проскользнул между ребер, и шезму, стоявший ближе всех, пошатнулся и захрипел, оседая на землю. Но остальные не бросились в бегство, как от них ожидалось. Полы черных одежд взметнулись вверх, когда черномаги быстрым движением выхватили оружие. Зазвучало пение стали. Хлесткий удар справа. Амен едва успел парировать. Его хопеш рванулся вперед,перехватывая инициативу, но противник отпрянул, скользя по песку так быстро, словно предвидел его атаку. Металл высек искры, и шезму тут же бросился на него, сокращая дистанцию. Целясь в шею. Эпистат отбил атаку. Шагнул в сторону, уходя от острия кинжала, и взмахнул мечом. Хопеш широкой дугой рассек воздух, но вновь наткнулся на пустоту — черномаг ловко уклонился, перекатившись в сторону. И тогда раздался свист. Один. Второй. Третий. Воздух прорезали стрелы, одна за другой проносясь мимо. Охотник, стоявший рядом с эпистатом, пошатнулся, не сразу осознав, что стрела пробила ему грудную клетку. Его рука дернулась, пытаясь ухватиться за древко, но пальцы соскользнули, и он замертво рухнул на колени. Тьма за их спинами ожила. Из мрака вынырнули фигуры, окружая охотников плотным кольцом. Движения были плавными, хищными, уверенными — они уже чувствовали запах пролитой крови. Их золотые маски сверкали в лунном свете, и казалось, что вырезанные на них звериные пасти вот-вот издадут победный вой. Беспощадный бой разгорелся с новой силой. Клинки столкнулись и звон металла разнесся над рекой. Воздух наполнился тяжелым дыханием, хрипами и звуками ударов, от которых ломались кости. Вода, что еще мгновение назад отражала безмятежные звезды, теперь смешалась с багровыми потоками крови. Кто-то упал на песок. Кто-то навечно растворился в чернеющей бездне Нила. Амен отразил очередной удар, и тут же кинулся в ответное нападение, разворачиваясь так, чтобы клинок полоснул противника по незащищенной руке. Лезвие оставило за собой алую отметину, но черномаг лишь зло оскалился, цепко удерживая кинжал. Сделав короткий шаг, он пригнулся и выбросил кисть вперед. Эпистат заметил движение слишком поздно. Сталь вспорола его бедро. Горячая боль разорвалась внутри, но он сжал зубы, не дав себе ни мгновения на слабость. Тяжело задышал. Каждая клетка тела пульсировала от напряжения, а кровь горячими волнами покидала его тело. Боль разгоралась с каждой секундой, сковывая движения, но он не мог позволить себе замедлиться. Противники сжимали кольцо, двигаясь слаженно, загоняя его, вынуждая тратить стремительно утекающие силы на оборону. Их было слишком много. А он был слишком слаб. Амен вновь отразил удар, его клинок встретил вражеский меч. Сила столкновения прошла через запястье, отозвавшись болью в суставах. Лезвие соскользнуло и скрежет металла срезал дыхание. Он ушел в сторону, стараясь сохранить равновесие, но под ногами заскрипел влажный песок, предательски осыпаясь. Шезму подступали все ближе, загоняя охотников к самой кромке воды. Его люди падали один за другим. Кто-то уже лежал без движения, кто-то еще сражался, но их было слишком мало. Эпистат отбил новый выпад, но его движения потеряли точность. Этого было достаточно. Вражеский меч рассек ему плечо, погрузившись в плоть едва ли не до кости. Липкая кровь хлынула по руке и пальцы, удерживающие хопеш, на мгновение ослабли. Это конец. Он стиснул зубы, собравшись с последними силами, но тьма уже заполняла его зрение. Холодный пот заливал лицо. Попытался сделать рывок. Ноги не подчинились. Мир вокруг поплыл, сливаясь в неразборчивые тени, дрогнул в удушливом мареве боли. Звон клинков, предсмертные крики, тяжелый запах крови — все смешалось в вязкую, почти осязаемую пелену. И в этом отвратительном железистом смраде он вдруг почувствовал аромат сладких цветов. Как призрачное воспоминание, ускользающее сквозь пальцы. Что-то хлынуло в грудь, обожгло изнутри. Кто-то ударил его в бок, подобравшись со спины. Клинок вошел в тело по самую рукоять. Боль вспыхнула ослепительным светом, но в следующее мгновение растворилась, уступая место странной, почти пугающей пустоте. Амен пошатнулся, больше не чувствуя ни земли под ногами, ни собственного веса. Вдалеке, сквозь звон крови в ушах, пронесся чей-то голос. Крики. Резкие, яростные. В последний миг, прежде чем забвение окончательно поглотило его, Амен увидел смутные силуэты, выныривающие из мрака, и блеск схлестнувшихся мечей. А после была темнота. Спасительная, бескрайняя. Она разлилась, окутала, вобрала в себя его боль. Заполнила собой все — каждый уголок его сознания, каждую каплю силы, что еще оставалась в истерзанном теле. Успокаивая сердце, заглушая тяжелое дыхание, смывая тяжесть пережитого. Осталась лишь темнота. И ее прекрасное лицо, исказившееся от ужаса, словно бы она вдруг оказалась в самом страшном своем кошмаре. — Милостивые боги, что случи… Так много крови… Воды! Тизиан, принеси воды. Холодно. Его тело мелко дрожало, но это уже не имело значения. Ему вдруг смертельно захотелось коснуться ее щеки, чтобы стереть это выражение. Успокоить ее, чего бы она не страшилась. Что бы не тяготило так ее душу. Но сил не было. А руки верного друга крепко держали его, прижимая к деревянному столу. Не пошевелиться. — Он совсем… не реагирует... Эва, там, на бедре! Кажется, в этом странном сне он слышал голос лекаря, призывающий кого-то успокоиться. Такие знакомые крохотные ладони надавили на его ногу с неожиданной силой, затягивая на ней тугой ремень. — ...опасно. …не хватит сил на такую рану... Ты погубишь вас обоих! — …решу сама. Я… — …не сможешь! Прошу, давай попробуем просто… Амен поморщился. Крик резал слух. Хотелось тишины. Но голоса не стихали, продолжая о чем-то яростно спорить. Послышался звон разбитого стекла. Затылок коснулся чего-то теплого, мягкого. Как будто кто-то положил его голову к себе на колени. Странно, но это ощущение показалось ему до боли знакомым. Успокаивающим, словно именно здесь ему было и место. Тьма манила его к себе. Ласково, терпеливо, словно любящая мать, что готова заключить в нежные объятия, укрыть от боли и страданий. Она шептала, звала, обещая забвение. Безмятежность, где больше не нужно сражаться, не нужно чувствовать. Ему хотелось бы пойти за ней. Откликнуться на зов, позволить мгле убаюкать себя, забрать всю горечь, всю усталость. — …ри на меня… — Эва о чем-то молила, обхватив дрожащими, влажными от крови пальцами его лицо. — Амен, пожа…ошу тебя… Посмотри на меня! Он не знал, как именно смог это сделать, но его веки дрогнули. Тяжелые, словно налитые свинцом. Мутная пелена застилала взгляд. Мир плыл, тонул в зыбкой черноте, но Амен изо всех сил пытался еще хоть раз разглядеть ее. Заглянуть в те самые глаза, цвета драгоценного янтаря. Близкие, испуганные. Полные того страха, которого он никогда в них прежде не видел. Это усилие стоило ему всех оставшихся сил. И все же он улыбнулся, чувствуя, как из уголка рта стекает маленькая соленая струйка. Потому как, если таков его конец, последним, что он хотел бы увидеть, была она. Всегда она.