Ведьма

Первым пришло ощущение тяжести. Оно сковало все тело, глубоко осев в костях, давило на грудь, делая каждый вдох тягучим и болезненным. Воздух был слишком горячим, густым и плотным, словно наполненным невидимым песком, оседающим в легких. Затем пришла боль. Не острая, а глухая, перманентная, отдающая повсюду. Амен разлепил веки. Свет был слабым, едва пробивающимся сквозь узкую щель в ставнях, но даже этого оказалось слишком много. Глаза тут же заслезились. Резкая боль ударила в виски, и он поспешно зажмурился. Потолок покачнулся, перед глазами все еще дрожала полупрозрачная пелена. Постель казалась чужой, словно он уже давно не ощущал ее под собой. Несколько мгновений эпистат просто лежал, силясь собрать в кучу рассыпанные, спутанные мысли, пока знакомый голос не пробился сквозь звон в ушах. — Наконец-то. Он с трудом повернул голову. Тизиан сидел рядом с ним, устало привалившись к спинке старого стула. Он слегка улыбался, но даже в этой улыбке сквозила усталость. Глубокие тени залегли под глазами, щетина темными пятнами покрывала его щеки и подбородок, словно охотник и сам давно не знал покоя. — Сколько прошло? Голос Амена прозвучал хрипло, словно слова застряли где-то в глубине груди, не желая подниматься на поверхность. Пересохшее горло не хотело подчиняться. Тизиан медлил с ответом, словно не был уверен, стоит ли говорить другу правду, но в конце концов устало провел рукой по лицу и выдохнул. — Много дней. Я уже начал думать… — он резко замолчал, будто споткнулся на полуслове, а затем качнул головой, отгоняя ненужные мысли. — Я начал бояться, что ты больше не очнешься. Воспоминания нахлынули резко, обрушившись оглушительной волной. Ночь. Берег Нила. Бой. Засада. Кровь. Эвтида. — Где она? Он попытался встать. С трудом на несколько сантиметров приподнялся на локтях, но тут же скривился — раны еще не успели затянуться. Жгучая боль пронзила тело, вспыхнув во всех мышцах разом, и Амен рухнул обратно, выдавив сквозь зубы проклятие. — Она ранена? Голос сорвался. Стеклянными осколками застрял где-то в горле, превратился в сдавленный хрип, но Амену было наплевать. Он даже не заметил, что говорит слишком громко, слишком резко. Что голос дрожит на последних слогах, выдавая страх, который он не успел загнать обратно в глубину себя. — Нет… Тизиан отвернулся, не желая встречаться с яростным взглядом эпистата. — Она измождена. С тех пор как тебя принесли с поля боя, Эва почти все время лежит без сознания. Приходит в себя ненадолго, пьет отвар и тут же проваливается обратно в сон. И каждый раз, открывая глаза, первым делом спрашивает, не пришел ли ты в себя. Амен смотрел на него, не моргая, словно каждое произнесенное слово било его прямо в грудь. Дыхание стало глубже, прерывистей, как если бы легкие вдруг отказались справляться с самой простой задачей. — Она потратила все силы, чтобы вытащить тебя с того света. Просидела над тобой несколько часов, вся белая, не отходя ни на шаг. Поддерживала в тебе жизнь, пока не подействовали лекарства. Пока не остановилась кровь. Тизиан вдруг осекся. Замолчал, осознавая, что едва не сказал лишнего. Но Амен и так знал, что именно он не договорил. Если бы не она… Рука сжалась на простынях так сильно, что костяшки пальцев побелели. Стало нечем дышать. — Помоги мне встать. Слова прозвучали твердо, без колебаний. Но Тизиан не двинулся с места. — Ливий тебя не пустит, — медленно покачал головой, пытаясь удержать Амена в постели. — Он никого из нас к ней не подпускает после случившегося. Сам ухаживает за ней целыми сутками. Говорит, что она еще слишком слаба. Что не пришла в себя и потому ей не нужны ни разговоры, ни лишние тревоги. Но я думаю, еще и потому, что… — Это я виноват в ее состоянии… Голос был ровным, почти безжизненным. И стоило этим словам прозвучать, как внутри что-то сжалось, больно и туго, словно невидимая удавка, затянувшаяся на шее. Друг лишь молча кивнул. — Да… Но Амен. Она ведь взрослая девочка и сама сделала этот выбор. — Если бы не я, ей бы вообще не пришлось его делать. Губы Тизиана дрогнули, как будто он хотел сказать что-то еще, но так и не нашел нужных слов. Потому что возразить было нечего. На несколько долгих мгновений повисла гнетущая тишина. — Удалось… — Амен откашлялся, прочищая все еще саднящее горло. — Удалось схватить кого-нибудь из черномагов живым? Тизиан несколько раз моргнул, явно удивившись резкой смене темы, но быстро взял себя в руки. Без лишних вопросов он принял правила этой игры. — Нет. Большинство из них пали, хотя несколько выживших все-таки смогли сбежать по воде. Но, думаю, ты будешь рад узнать, что тебя чуть не выпотрошили не напрасно, — охотник лукаво улыбнулся собственной шутке, а после принялся что-то искать в одном из верхних ящиков стола. — Вот, держи. На его протянутой ладони оказались очередной пожелтевший обрывок записки и небольшой, свернутый в аккуратный свиток папирус. Амен взял его, и едва только пальцы коснулись бумаги, как он понял — это не было похоже на остальные послания, что им удавалось перехватить. Папирус был добротным и дорогим. Его перевязывал тонкий, но крепкий канат, затянутый с почти педантичной аккуратностью. — И еще… — Тизиан подошел ближе, скрестив руки на груди и чуть наклонив голову, словно ожидая его реакции. — Мы проверили ящики, что они выгружали на берег. Там оказалась просто куча черных тряпок. Ни оружия, ни припасов. Ничего, что можно было бы использовать. Только ткань. И мы не имеем понятия, зачем это кому-то понадобилось. Эпистат нахмурился. — Тряпки? — Да. Грязные, потрепанные, как старые одеяния. Может, у тебя есть догадки? Он хотел ответить, но мысли уже крутились в другом направлении. Свиток будто прожигал ему ладонь, пульсировал в ней, умоляя быть открытым. Амен поддался. Развязал канат, и тот упал на пол, тихо скользнув по гладкому папирусу. “Менес все сильнее сходит с ума, а мой поводок с каждым днем становится все короче. Больше я не смогу слишком часто отлучаться от дворца. Остальное ложится на твои плечи. Не подведи меня. Потеря Реммао сильно по мне ударила. Я не могу потерять еще одного ученика“. Знакомое имя болезненно резануло взгляд. Имя убийцы. Черномаг, отправивший это послание, явно имел хорошее положение. Был достаточно богат, чтобы позволить себе дорогой папирус, и достаточно бесстрашен, чтобы отправить его с гонцом. А также почти наверняка он был связан с нападением, совершенным на его семью двадцать лет назад. Амен читал и перечитывал послание, выискивая в его строках то, что не давало ему покоя. Но нужная мысль ускользала, стоило ему лишь приблизиться к ней. Она была здесь, где-то между ровными иероглифами, и он никак не мог зацепиться за нее. Что-то не так. Эпистат ощущал это нутром. Но сознание, отравленное слабостью, отказывалось работать в полную силу. Он знал, что старшие шезму давно проникли во все сферы власти, что даже самые высокие уровни были пронизаны их влиянием. Это не стало для него новостью. Знал, что никто в Египте не мог чувствовать себя в безопасности. Что тени скрывались за высокими стенами дворцов, а заговоры вплетались в узоры стен, казавшихся неприступными. Раны, полученные в бою, на несколько дней оставили его прикованным к постели. Вынужденное бездействие медленно убивало. Раздражало сильнее боли. Письмо все это время лежало рядом, словно молчаливый свидетель его беспомощности, и Амен снова и снова тянулся к нему. Снова читал до тошноты заученные строки, изучая каждый символ, каждую деталь. Силясь понять, что именно не дает ему покоя. Но по настоящему сходить с ума заставляло иное. Мысль о том, что он заперт здесь, пока другой сидит возле ее постели. О том, что чужие руки касаются ее лба, осторожно приглаживая влажные пряди. Поправляют сбившиеся простыни и бережно подносят к губам чашу с лекарственным отваром. Что чужой голос говорит с ней. Шепчет что-то успокаивающее в те короткие мгновения, когда она просыпается, перед тем, как вновь погрузиться во мрак. Эта мысль сжирала его изнутри. Медленно, методично, капля за каплей. Как яд, что закипает в венах, медленно сворачивая кровь и наполняя тело болезненным жаром, но не позволяет умереть сразу, заставляя ощущать каждую мучительную секунду. Как холодный кинжал, загнанный под ребра, что вынуждает чувствовать, как жизнь утекает из тебя. Амен мог выть от злости и ревности. Метаться в своей темнице, бросаясь на стены и вгрызаясь в невидимые цепи, но абсолютно ничего не в силах был изменить. Не мог быть с ней. Не мог коснуться ее. Не имел права заботиться о ней, потому что был виновен во всем, что с ней случилось. Ведь это он толкнул Эвтиду в этот омут. Он нарушил прямой приказ. Пошел на поводу у эмоций и бросился в пекло сам, утянув за собой своих людей, глупо надеясь, что это может спасти ее. Он мог бы ненавидеть Ливия за то, что тот не подпускал его к Эве. Мог бы проклинать за то, что он не хотел видеть Амена рядом с ней. Удерживал на расстоянии, точно бешеного пса, которому нельзя доверять. Мог бы, но не имел права. Потому что слишком хорошо понимал причину. Ливий защищал ее. От него. От человека, чье имя для нее стало синонимом боли. От того, кто сначала чуть не уничтожил ее, а теперь цеплялся за призрачную надежду на искупление. От того, кто должен был быть ее палачом, но вместо этого встал на пути ее судьбы, спутал все дороги и нарушил границы. Такие, как он, сломали всю ее жизнь. И он не мог винить Ливия за то, что тот хотел спасти хотя бы то, что еще оставалось от нее целым. Но что, если осколки ее души слишком глубоко вонзились в него самого? Образ Эвтиды не покидал сознание Амена даже после заката. Несколько раз он вскакивал посреди ночи, чувствуя, как холодный пот липкими нитями стягивает кожу. Боялся закрывать глаза, зная, что снова увидит ее такую. Сломанную, бесчувственную. С бледной кожей, мертвенно холодной под его прикосновениями. Длинные темные волосы спутались, превратившись в липкие пряди, навечно впитавшие в себя смертельный алый цвет. Амен сжимал ее в своих руках, тщетно пытаясь удержать тепло, вернуть дыхание в это застывшее тело, но Эвтида уже не слышала его. Пальцы дрожали, беспомощно скользя по ее лицу. Оглаживали губы, некогда такие мягкие, а теперь застывшие в полуоткрытом молчании. Он крепче прижимал ее к себе. Вжимался носом в ее висок, почти болезненно сильно, надеясь, умоляя ощутить хоть призрачный след того запаха, что принадлежал ей. Но вместо спелых персиков слышал запах цветов, смешанных с запекшейся кровью. Тошнотворно сладкий. Тяжелый. Медленно заполняющий легкие. Запах смерти, вплетенный в нежные лепестки. Аромат, что, должно быть, будет преследовать его до конца жизни, являясь в самых страшных кошмарах. Амен задыхался в нем, как тогда, много лет назад, когда его маленькие пальцы мертвой хваткой сжимали бездыханное тело матери, умоляя богов не забирать ее. Ее запах сливался с этим приторным благоуханием, и он, еще ребенок, пытался не вдыхать его, желая запомнить мать живой. Но в памяти его навечно осталась лишь гниющая сладость, въевшаяся в грудь, в ладони и сами кости. Он думал, что со временем сможет забыть. Надеялся, что сумеет закопать где-то глубоко внутри, похоронив под всеми отнятыми им жизнями. Спрятать под пеплом их тел, чтобы оно перестало болеть. Теперь в его руках лежала совсем другая женщина, но ужас, что расползался внутри, был все тем же.

***

Когда через несколько дней в хижине раздался стук, Амен ожидал увидеть там кого угодно. Тизиана, его охотников, да даже самого фараона с очередным приказом, явившегося по его душу. Всех, но только не его. Ливий не спешил. Он медленно, даже нехотя пересек комнату, не торопясь начинать разговор. Так, словно каждое движение давалось ему с трудом. Словно эти несколько шагов — последние, прежде чем он навсегда потеряет что-то важное. — Ей лучше, — наконец произнес он, выдыхая сквозь сжатые зубы, — и я, к сожалению, больше не вижу причин запрещать тебе с ней видеться. Амен вздрогнул. Глухой гул в ушах заглушил все звуки. Он не спросил ни о чем. Не ответил ни слова. Просто подскочил на ноги, едва не задев Ливия и направившись к выходу. Но лекарь остановил его. Невесомое, едва ощутимое прикосновение — рука легла на плечо эпистата, заставляя его замереть. — Я был готов бросить все, чтобы спасти ее. Увезти далеко-далеко. Там, где ни охота, ни черномаги никогда бы ее не нашли. Умолял ее сбежать и продолжал умолять после того, как ее сослали сюда, словно вещь, — Ливий запнулся. Усмехнулся печально, словно признавал собственное поражение. — Каждый раз она отвечала отказом. Говорила мне о мести и судьбе. Убеждала, что теперь тут ее место. Я понимал. Старался быть рядом, но никогда по-настоящему не оставлял попыток убедить ее передумать. Воздух между мужчинами сгустился. Напряжение стало вязким, почти осязаемым. Как удушливый дым, оно витало в этом замкнутом пространстве, давило на узкие стены комнаты, сдвигая их, оставляя им все меньше воздуха. — Эва не заслужила участи, что твой фараон ей уготовил. Она дважды спасала твою жизнь. Спасала, несмотря на то, что страдала от этого. Несмотря на то, что и ты этого вряд ли заслуживаешь. Ливий поднял глаза и впервые за все время посмотрел прямо на эпистата. Без гнева, без презрения, без вражды. В этом взгляде была лишь усталость и нечто другое — тяжелое, сложное, похожее на принятие. — После того, как вы перебьете всех черномагов. Когда весь этот кошмар, наконец, развеется, и болезнь отступит. Сможешь ли ты, эпистат, сохранить ее жизнь? Сможешь ли пообещать мне, что когда все закончится, она останется невредимой? Амен был уверен, что в этот миг его сердце остановилось. Вот оно билось, усердно гоняя кровь по телу, а в следующее мгновение вдруг замерло, словно кто-то вырвал его из груди. Он хотел ответить. Хотел дать это обещание. Поклясться, что защитит ее, даже если вся империя восстанет против него. Сказать, что выжжет землю под их ногами, но не позволит ей умереть. Но он не мог солгать. Потому что в этом мире подобные клятвы сгорают быстрее, чем те, кто их произнес. Заметив это, Ливий словно застыл. Лицо его, казалось, потеряло все краски. Вечно искрящиеся, полные жизни глаза потухли, утратив свой блеск. Будто даже последняя надежда, за которую он еще цеплялся, теперь рассыпалась в прах. А потом он молча убрал руку, словно что-то сломалось внутри. Отступил на шаг, затем еще на один, позволяя Амену пройти. Свежий уличный воздух ворвался в легкие: холодный, резкий, разрывающий грудь изнутри. Эпистат не остановился. Не замедлился ни на миг. Его шаги становились все быстрее, тяжелее, пока, наконец, не перешли в бег. Он не думал о том, куда идет. Просто несся вперед, ведомый чем-то большим, чем разум или простое желание. Амен не знал, что скажет, когда окажется перед ней. Не успел осознать. Не позволил себе придумать слова, потому что каждое из них сейчас казалось ему ненужным, бессмысленным. Недостаточным. Какие из них могли бы изменить то, что уже было разрушено? Ему было все равно. Он просто хотел снова к ней прикоснуться. Хотел убедиться, что она все еще здесь, что ее израненное сердце продолжает биться, даже если его собственное давно разорвано в клочья. Дверь в ее хижину распахнулась, едва не слетев с петель. С грохотом ударилась о стену, но Амен не обратил на это никакого внимания. Сквозняк ворвался внутрь вслед за ним, закружив легкие занавески и разбросав по полу кипу исписанных листов. Он замер на пороге, когда Эвтида, сидевшая на краю кровати, вдруг вскочила на ноги, едва увидев его. Ее губы приоткрылись, дыхание на секунду сбилось. Она чуть дернулась, словно ее тело по инерции двинулось к нему, прежде чем разум успел остановить его. В следующую секунду девушка вновь обрела самообладание. Лицо застыло в ледяной отстраненности. Но в глазах, вопреки этому, пронеслась целая буря чувств: страх, осторожность, желание отстраниться и в то же время… что-то еще. То, что они оба боялись облачить в слова. Ее взгляд скользнул по его фигуре, задержавшись на повязке, пересекающей торс и плечо. Лоб слегка нахмурился, но голос прозвучал ровно, без дрожи, почти отстраненно: — Как твои раны? Амен не удержался от легкой усмешки. — Сейчас они беспокоят меня меньше всего. Она не ответила. Только поджала губы, чуть сильнее нахмурила брови, но продолжила держаться. Он видел это. Как напряжены ее плечи, как пальцы спрятаны в складках одежды, словно она боялась, что если расслабит их, то руки начнут дрожать. Если бы она только знала, насколько сильно Амен пытался удержаться сам. Он смотрел на нее не отрываясь. Почти жадно. Впитывая в себя каждую веснушку, каждую отметину на ее коже, которые успел позабыть. Разглядывал упрямо вздернутый подбородок, словно она этим жестом пыталась еще сильнее показать свое безразличие. Ему хотелось сказать больше. Сказать правду — что единственная рана, которая действительно его беспокоила, сейчас была прямо перед ним. Что каждый раз, когда он закрывал глаза, он видел ее. И что страх потерять ее был самым страшным из всего, что он когда-либо испытывал. — Больше ничего мне не скажешь? — сдавшись первым, Амен приблизился к ней на несколько шагов. — Ни о чем не спросишь? Даже не укоришь, что снова вытащила меня из Дуата? Ему было мало. Рука сама собой поднялась, но так и зависла в воздухе, не смея прикоснуться. Он был так близко, что чувствовал тепло ее кожи. И был готов поклясться перед всеми богами, что на какой-то неуловимый миг — на один удар сердца — Эвтида потянулась щекой к его ладони. Но тут же отстранилась, холодно бросив. — Остальное меня не касается. Верховный эпистат расскажет мне сам, если посчитает нужным. Амен прекрасно понимал, что она пыталась сделать. Как она отстранялась и возводила между ними высокую стену. Как делала вид, что их последняя ночь ничего не значила. Обычная случайность. Зов плоти, мгновение слабости, не стоящее ни мыслей, ни сожалений. Она играла в ту же игру, в которую они играли всегда, стоило их чувствам вырваться наружу. Но на этот раз все было иначе. Она могла бы преуспеть. Эвтида была хороша в этом маскараде и обмане. Она знала, как спрятаться, как сделать так, чтобы даже те, кто смотрел ей прямо в глаза, не увидели там ничего, кроме пустоты. Но не учла лишь того, что на этот раз Амен откажется ей подыграть. — Значит, я тебе совсем безразличен? Все еще мечтаешь от меня избавиться? И, если бы не месть, сама бы вонзила нож в мое безжалостное сердце? Искусанная нижняя губа девушки дрогнула. — А разве когда-то было иначе? Нет. Не в этот раз. Он отказывался отступать, позволяя ей снова закрыться от него. Отказывался притворяться, будто не помнит до мельчайших деталей, как дрожали ее пальцы, когда она касалась его. Как ее губы искали его губы, не боясь ни гнева, ни последствий. Эва могла лгать себе. Но не могла солгать ему. — Я больше не поверю, — одним резким движением Амен смел оставшееся между ними расстояние. — Твоим глупым словам не поверю, попыткам оттолкнуть меня. Показаться другой, бесчувственной. Словно все произошедшее ничего для тебя не значило. Словно это ничего не значило для меня. Обхватив ладонями ее лицо, он заставил Эвтиду смотреть на него, не отводя взгляда. Его пальцы скользнули по смуглой коже, едва ощутимо, но этого было достаточно, чтобы он почувствовал, как мурашки разбежались от этого прикосновения. — Скажи мне это в глаза, Эва. — голос его был низким, надломленным, наполненным чем-то, что она не могла не услышать. — Скажи мне, что ты никогда не хотела меня. Что не чувствовала ничего, когда падала в мои объятия. Притворялась, когда целовала. Ее дыхание сбилось. Она раскрыла рот, беспомощно хватая им крупицы воздуха. — Скажи мне, что тебе было все равно, когда я лежал перед тобой, истекая кровью. Что тобой руководил только холодный расчет. Пальцы его чуть крепче сжали ее щеки, но не грубо — почти нежно. Требовательно. — Скажи мне это, и я уйду. Тишина повисла между ними, густая, напряженная, раскаленная, будто воздух вот-вот разорвется от напряжения. Эва стиснула зубы. Амен видел, как она борется с собой, как пытается найти в себе силы произнести это, но слова так и не сорвались с ее губ. Ее вдох был похожим на отчаянный всхлип. — Не можешь? Она зажмурилась. Медленно вдохнула, пытаясь взять себя в руки, но в следующее мгновение эпистат резко наклонился к ней ближе, и их лбы соприкоснулись. Дыхание перемешалось. — Не можешь, — повторил он одними губами, почти беззвучно, и слова эти обожгли ее кожу. Маленькие ладони уперлись ему в грудь, но не оттолкнули. Замерли в нерешительности, желая наплевать на все и притянуть мужчину ближе. — Я думал, что могу вырвать тебя из своей жизни, как вырывают занозу из воспаленной кожи. Но чем больше пытался, тем глубже ты проникала в мою душу. Теперь я понимаю, что не могу больше бороться с этим. Не могу избавиться от тебя, потому что ты — часть меня. Она покачала головой, словно пытаясь убедить себя, что ослышалась, но Амен продолжал смотреть на нее, не отводя взгляда. Позволяя увидеть все. Женщина, которую он ненавидел за то, кем она даже не являлась, смотрела на него так, словно видела все его слабости, все прегрешения. Смотрела, и, что самое ужасное, она не отвернулась. В золотых глазах дрожали слезы. Они наполнили уголки, застыли крупными каплями на густых ресницах, а затем, не выдержав тяжести, скатились вниз, оставляя за собой влажные дорожки. Эвтида сжала губы, пытаясь сдержать рвущийся из груди всхлип, но тщетно. В следующую секунду она шагнула к нему, уткнулась в твердую грудь, вцепившись в бинты на его раненом плече, словно он был единственным, за что она могла держаться в этом проклятом мире. Амен не отстранился. Крепче прижал к себе. Ладонь скользнула по ее спине, зарылась в распущенные локоны. Он склонил голову, не думая о том, что делает. Просто следуя внутреннему зову. Губы коснулись макушки, чуть задержались в ее волосах, а затем, словно ведомые чем-то, опустились ниже. По виску, по влажной от слез щеке, до самой линии челюсти. Накрыли тонкий шрам. Эва затаила дыхание. Амен услышал, как ее сердце забилось еще быстрее, как воздух застрял у нее в горле, и этого было достаточно, чтобы он уже не мог остановиться. Пальцы бережно обхватили подбородок и приподняли. Жар ее губ был обжигающим. Он поцеловал ее не медля. Глубоко и несдержанно, словно столетиями изнывал от этого голода. Словно весь этот проклятый мир со всеми его войнами и предательствами больше не имел значения. Эвтида отозвалась в то же мгновение. Прильнула к нему, подаваясь навстречу, отвечая так, будто эти несколько секунд стоили всей жизни. Ее руки скользнули вверх, пальцы впились в белоснежные волосы, потянули чуть назад, заставляя их взгляды встретиться. Золото и лед. Он не имел права даже глядеть на нее. Не должен был хотеть. А сам влюбился, словно наивный мальчишка. И молил о ее ответной любви не словами. Умолял в каждом сделанном вдохе. В каждом нетерпеливом биении своего сердца. В каждом отпечатке, который оставлял на ее распаленной коже. Умолял любить его, но не позволял себе произнести этих слов вслух. Не желал заставлять ее делать этот тяжелый выбор. Эва задыхалась в заданном им головокружительном темпе. Губы горячо ловили его, срываясь в нетерпеливые сбивчивые стоны. Она отвечала так отчаянно, словно была готова сгореть вместе с ним прямо здесь, прямо сейчас. Без раздумий Поцелуй становился все глубже, требовательнее. Разгорался как пламя, пожирающее все вокруг. Его рот опустился к маленькой ямке на шее, ощущая, как под кожей бешено бьется пульс. Амен пил ее, будто был готов раствориться в этом вкусе. Впечатывал в нее собственную потребность, всю свою одержимость. Руки медленно скользили по изгибам ее тела, заучивая его заново. Пальцы двигались осторожно, с напускной медлительностью, позволяя ей чувствовать каждое прикосновение и каждую вспышку жара, что пробегала по ее коже. Эвтида задрожала, едва не потеряв равновесие. Ноги перестали удерживать, и Амен легко усадил ее на край деревянного стола, не разрывая поцелуя. Скользнул ладонью по колену, обнажившемуся в разрезе серого платья. Ее тело было таким хрупким, таким податливым в его руках, словно было создано для того, чтобы принадлежать ему. Ненадолго она отстранилась, спешно выталкивая слова сквозь рваные вдохи. —Амен, твои…раны. Тебе нельзя.. —Тшш... Он заставил ее замолчать, даже не приложив к этому усилий. Втолкнув в ее охотно открывшийся рот свой язык. Ей не нужно было беспокоиться о нем, останавливая от близости. Амен даже не задумывался о том, чтобы взять ее сейчас, сразу после того, как она восстановилась после лечения. Не посмел бы подвергнуть ее самочувствие даже малейшей угрозе. Нет. Он думал совсем об ином. Мягко толкнув ее назад, Амен уложил Эвтиду прямо на стол, заставив старые пергаменты хрустнуть под ее лопатками. Несколько пузатых баночек, что стояли у самого края, дрогнули, не выдержали и с глухим стуком покатились на пол, разливая в воздухе терпкий травяной аромат. Мужчина посмотрел на нее сверху вниз, не разжимая пальцев, удерживающих ее за запястья. Он не спешил. Наслаждался этим мгновением, растягивая его, словно хотел запечатлеть в памяти каждый вздох и блик в янтарных глазах, затуманенных желанием. Отзвуком его собственной страсти. Подушечками провел по внутренней стороне руки, ощущая, как в ней пульсирует кровь, отзываясь на его прикосновения. Ее грудь вздымалась быстро и прерывисто, но Эва не отстранилась и не отвела взгляд. Не сделала ни единого движения, чтобы разорвать это мучительно сладкое напряжение, повисшее между ними. Улыбнулась, ожидая, что именно Амен сдастся. Не выдержит первым. Чуть выгнулась в пояснице. Еле заметно развела колени. И эпистат упал к ее ногам. Задрав подол ее длинной юбки, он медленно, миллиметр за миллиметром, покрывал мягкие бедра влажными поцелуями. Несколько раз прикусил нежную кожу, уже зная, что Эвтиде была по нраву подобная ласка. И она охотно одаривала его за это умоляющими, протяжными стонами. Ладони, теплые и жадные, поднялись вверх, ощупывая крепкие линии его плеч. Пальцы скользили по напряженным мышцам, следуя за каждым изгибом, наслаждаясь ощущением живого жара под кожей. Словно Эва вдруг осознала, насколько он велик по сравнению с ней самой. Насколько силен. Мог бы сломать ее в одно мгновение, если бы захотел, но вместо этого касался бережно, желая подарить наслаждение. Обхватив ее бедра ладонями, Амен раздвинул их, закинул себе на плечи, и, пока Эвтида не успела смутиться или запротестовать, накрыл ее влажное лоно губами. Скользнул языком по пульсирующей точке, и протяжно застонал, ощущая на языке пьянящую сладость. Несколько месяцев назад они были готовы вцепиться друг другу в глотки. Не задумываясь лишили бы другого жизни, если бы только представился шанс. А теперь он вылизывал ее прямо на том самом столе, где Эва варила свои зачарованные зелья. Посреди ее пергаментов и амулетов. В точке сосредоточения ее истинной сути. В сердце всей ее магии. С готовностью упал перед ведьмой на колени, бредя лишь о том, чтобы попробовать ее на вкус. Он больше не был правой рукой царя. Не был тем, кем его создали. Не был оружием, что вершит чужую волю. Все клятвы, что он давал, все стены, что годами возводил между собой и миром, рассыпались в прах под ее прикосновениями. Теперь он принадлежал лишь ей. Безоговорочно, бесповоротно. Амен осознал это в тот самый миг, когда ее нежные пальцы коснулись кожи, прочерчивая линии старых шрамов, а губы раскрылись в сладостной агонии, прошептав его имя. Не отдавая приказа, не требуя подчинения. Просто зовя его. Быть может, Амен и стоял, преклонив колени, но еще никогда не чувствовал себя настолько свободным.