Ведьма

Стук в дверь. Едва различимый. Настолько тихий и невесомый, что если бы Эва уснула, то ни за что не услышала бы его. Приняла бы за порыв ветра, что слишком раскачал нависающие над крышей раскидистые кроны пальм, или за шуршание мышей где-то в недрах ее захудалого жилища. Но ведь она не спала. Девушка тяжело вздохнула, силясь подняться с постели. Каждый сустав сейчас казался ей свинцовым, а тело изнемогало, будто лишившись последней энергии. Внутренне молясь, чтобы за дверью не стоял тот охотник из таверны, которого она неразумно втянула в их с Аменом схватку, Эва нехотя потянулась к занавешенному окну. Темно, ничего не разобрать. Она уже встречалась с такими мужчинами. Слишком настойчивыми или слишком пьяными, чтобы понять слово «нет». И хотя Эва умела постоять за себя, сейчас ей попросту не хватало ни сил, ни желания снова ввязываться в подобный разговор. Ее взгляд невольно остановился на ноже, оставленном на грубо обструганном столе. Металл тускло блестел в полумраке, готовый в любой момент встать на ее сторону, если потребуется. Осторожно подкравшись, Эвтида прижалась к старой двери так, чтобы ни одна из досок не скрипнула под ее весом, и прислушалась. На улице стояла привычная ночная тишина, но от этой тишины по спине пробежал холодок. Она была слишком густой, слишком давящей, словно бы сама ночь замерла, ожидая ее решения. Кто бы это ни был, он не собирался уходить. Эва ненадолго замерла, не решаясь открыть. Может, стоило просто подождать? Может, незваный гость уйдет, решив, что она спит? Или же это было бы слишком просто для ее нынешней жизни? Снова стук. Такой же осторожный, как первый. Эвтида скорее почувствовала его, чем услышала. Словно кто-то по ту сторону попросту не мог осмелиться постучать громче. Ведь иначе она бы открыла, и им пришлось бы встретиться лицом к лицу. Наедине. Незванный гость не желал ее беспокоить, но вместе с тем не мог и уйти. Медленно, почти не дыша, Эва наклонилась к засову. Ледяными пальцами дотронулась до замка и потянула, чтобы отпереть дверь. Тихий щелчок разбил ночную тишину на тысячи осколков. На мгновение сердце ее замерло, а затем забилось еще быстрее, с силой, словно пытаясь вырваться на свободу и убежать прочь. Дверь скрипнула, разрезав темноту, и перед ней появился Амен. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, опустив голову, словно последние силы покинули его. И без того светлая кожа казалась неестественно бледной в лунном свете. Несколько влажных платиновых прядей небрежно упали ему на лоб, закрыв половину лица, но даже так Эва без труда смогла рассмотреть всю боль, что была на нем высечена. Она смотрела на него, словно не веря собственным глазам. Человек, стоявший перед ней, едва ли был похож на того Амена, которого она знала. На великого воина, не знающего поражения. На прославленного верховного эпистата, чьи сила и воля могли сломить даже самых непокорных. Его когда-то уверенные и проницательные глаза теперь были пустыми, как два уголька, потушенных неумолимой черной тоской. Он выглядел потерянным, словно заблудившимся в собственных мыслях, неспособным найти выход из лабиринта отчаяния. Ворвавшийся порыв ветра растрепал ее волосы, неровной волной рассыпав их по ткани ночного платья. Эвтида поежилась, обхватив обнаженные плечи руками в попытке согреться, но не отступила ни на шаг. Эпистат медленно поднял голову, и их взгляды встретились: ее — полный удивления и настороженности, и его — тяжелый, как свинцовое небо в ожидании перед бурей. Что-то неуловимое плескалось в его глазах, как темные воды, скрывающие под собой опасные глубины. Безмолвный крик, казалось, разрывал тишину между ними на части, несмотря на то, что вокруг не было слышно ни звука. Эва попыталась закрыть дверь, но Амен мягко, почти невесомо, положил руку на край деревянной створки. Его пальцы едва касались дерева, и она знала, что могла бы просто захлопнуть ее, ударив по его руке. У нее хватило бы сил. Он даже не сопротивлялся, словно давая ей полную свободу действий. Почти незримый жест, как будто он был готов принять любой ее выбор. Она могла это сделать. Могла с размаху запереть дверь, разорвав тонкую нить между ними, и тем самым избавиться от этого напряженного молчания. От его тяжелого взгляда, который словно цеплялся за нее в поисках спасения. Это было бы так просто. Одно движение — и он исчез бы из ее жизни. Она могла, но, почему-то, не сделала этого. Вместо этого вскрикнула, не боясь, что их могут услышать. — Убирайся. Я не желаю слышать ничего из того, что ты можешь сказать. — Эва… — Амен почти выдохнул ее имя. Протяжно, с такой отчаянной тоской, будто каждый произнесенный звук причинял ему невероятную боль. От этого голоса внутри затрепетало, заныло, но девушка, сжав зубы, лишь сильнее вздернула подбородок, пытаясь спрятать от его взгляда любые эмоции, кроме ярости. — Зачем ты явился? Чего ты хочешь? Каким еще способом собираешься меня наказать? С каждым новым словом ее голос срывался всё больше, выдавая дрожь, но Эвтида не могла остановиться. Она кричала и кричала, противореча самой себе, не страшась его, потому что просто устала молчать. Устала даже от себя скрывать все то, что по-настоящему ранило, и теперь эти чувства стремились вырваться наружу, как вода, прорвавшаяся сквозь плотину. — Я не вещь, чтобы творить со мной что вздумается! И, вопреки стараниям твоих собратьев, все еще дышу и чувствую! Сердце мое все еще бьется, хоть у меня и отняли все, ради чего стоило жить! — невысказанные слова душили ее. Она с трудом могла дышать, но была готова скорее замертво упасть прямо тут, распластавшись на полу перед ним, чем остановиться, не дав себе выговориться. — И я поверила, как дура поверила, что где-то там, под всей твоей черствостью и злобой, ты тоже чувствуешь! Думала… Я думала, что… Амен не двигался. Он не защищался и не оправдывался. Даже почти не моргал. Словно принимал ее хлесткие удары, прекрасно зная, что заслуживает их. Позволял кричать, надеясь, что это может хоть немного ослабить боль, что он сам нанес ей. Но когда голос ее зазвучал устало, как будто весь гнев выгорел, оставив за собой лишь пепел бессилия, он прошептал. — Эва, я не смог. — Не смог что? Ограничиться одной? — девушка сдавленно рассмеялась. С такой болью, что на секунду у нее потемнело перед глазами. — Поэтому ты здесь, хочешь продолжить вечер? — Не смог тебя забыть. Пытался, но… Не смог. Эва пошатнулась, словно бы кто-то вонзил ей в солнечное сплетение острое копье. Воткнул и с силой провернул, ломая кости и разрезая бренную плоть. Она отступила в комнату, пряча от него свое лицо. Кое-как добрела до постели и рухнула на нее, прижавшись к изголовью спиной, и лишь тогда сдавленно промычала. — Пожалуйста, уходи. Она накрыла лицо ладонями, слегка надавив на глаза, прекрасно зная, что если еще раз встретит этот взгляд, то просто не сможет выставить его за дверь, не сможет заставить себя отпустить человека, которого в ее жизни быть попросту не должно. Тоска и ненависть сплелись в едином клубке, путая чувства, сжимая ей горло, мешая сделать шаг к освобождению. В тиши хижины раздался скрип закрывшейся двери и шорох его одежды. Эвтида затаила дыхание, не понимая, желает ли она, чтобы эпистат и в самом деле ушел или же, вопреки ее собственным словам, остался. Ушей ее коснулась неспешная поступь его шагов. Даже будучи пьяным, тело его, закаленное годами тренировок, действовало инстинктивно, словно подкрадываясь к добыче. Через несколько мгновений Амен осторожно опустился на кровать рядом с ней, едва касаясь ее плеча своим, большим и теплым. — Не могу, — его мягкий голос раздался у ее виска, как будто бы эпистат хотел, но не решался зарыться в ее волосы носом. — На какую бы дорогу я не ступил, она неизменно приводит меня к тебе. Может, здесь мне и место? Эвтида вздрогнула всем телом, будто сквозь нее пропустили электрический импульс, когда Амен, едва касаясь, двумя пальцами приподнял ее подбородок, вынуждая — нет, — моля о том, чтобы она взглянула на него. — Ты не заслужила всего этого. Ничего из того, что я совершил. Мне должно было держаться от тебя в стороне, переложив заботы на Тизиана, а я с каждым днем все больше сходил с ума и злился, потому что не мог этого сделать. Словно прекрасный, но ядовитый цветок, ты манила меня к себе, не скрывая своих шипов, а я продолжал тянуться, прекрасно зная, что будет больно. — Амен приблизился, коснулся второй рукой ее локонов и слегка потянул, наматывая темную прядь на палец. — Раз за разом я хотел сломать тебя, заставив покориться, будто только так смог бы вновь обрести контроль над собой. Но ты не желала сдаваться. А я, лишь раз уколовшись, так пристрастился к твоему яду, что больше не видел себя без этого ощущения. С каждой секундой, пока его пальцы оставались на ее коже, становилось только хуже. Эва перестала дышать, зажмурилась, пытаясь спрятаться от разрушительной силы этого чувства, но быстро поняла абсурдность своей попытки. Во тьме огонь разгорался лишь ярче. Ее руки дрожали, сжатые в кулаки так сильно, что ногти до мяса впивались в ладони, но боль эта, спасительная, была единственной связью с реальностью. Если она разожмет их — ей конец. Этот огонь сожжет ее дотла, поглотит без остатка, не оставив ничего, кроме обугленных останков, лишенных воли и разума. — Меня учили лишь ненавидеть. Всю мою сознательную жизнь я жил этой ненавистью, питался ею, убежденный, что за гранью ярости для меня нет ничего, — его дыхание коснулось ее лба. Теплое, ровное, такое успокаивающее и одновременно заставляющее каждую частичку нее трепетать. — Ты что-то сломала во мне. Изменила привычный порядок. Всего лишь от одной искры разожгла пламя там, где десятилетиями был только лед. И теперь, когда огонь горит внутри меня, я не понимаю, что мне делать с этим дальше. Не знаю, что происходит между нами, но уже не способен остановиться. Хотя, скорее, попросту этого не хочу. У нее кружилась голова. Нет. Не просто кружилась. Все ее сознание вконец потеряло хоть какое-то подобие порядка. Мысли метались внутри как сумасшедшие. Как одуревшие от страха птицы в клетке, пока вокруг бушует пожар. Но не было никакого способа ухватиться хотя бы за одну из них: Эвтида думала обо всем сразу и ни о чем в отдельности, едва способная заставлять свое тело вдыхать и выдыхать воздух, чтобы продолжать поддерживать в нем жизнь. Амен был настолько пьян, что будет настоящим чудом, если он вообще сможет завтра вспомнить этот их разговор. Вряд ли вспомнит и то, зачем вообще приходил к ней, и что безрассудно открыл перед ведьмой свою душу, вложив в ее руки самое могущественное оружие. Может быть, пришло время дать и себе выговориться? Позволить всем чувствам, что она запирала внутри, наконец-то выйти на свободу, перестав рвать ее на части? Почти задыхаясь, Эва прошептала, едва узнав в этом звуке собственный голос. — Скажи, как просит сердце. Амен не раздумывал ни секунды. — Я давно перестал понимать его зов. Она прекрасно понимала, о чем он, потому как и голос собственного сердца давно слышать разучилась. Провела год в абсолютном молчании и теперь не знала как быть, не ведая покоя от постоянного крика и плача внутри. И даже если оба они сходили с ума по разным причинам, то симптомы у обоих были абсолютно одинаковы. Потому что страдали они от общей болезни, не существовало от которой ни лекарства, ни иммунитета, и вряд ли даже сама смерть стала бы избавлением. Она не могла больше бороться. Не могла заставить себя оттолкнуть его руку — слишком слабая, слишком истощенная, чтобы продолжать делать вид, что ей этого не хотелось. Эвтида была на грани. Неумело балансировала между разумом и жаждой, и даже если бы от того зависела ее жизнь, не смогла бы решить, что страшнее — прогнать его или, наконец, позволить себе поддаться. Грудь сдавило от ощущения, будто она тонет. Эва и в самом деле тонула. Стремительно шла ко дну, погружаясь все глубже в пучину, растворяясь в каждом невесомом прикосновении, и разум ее не мог больше отвергать то, что сердце знало давно. Внутренняя борьба достигла в ней пика, знаменуя о полном и безоговорочном поражении здравого смысла. Передавая ее в распоряжение чувств, идя на поводу у которых ей никогда еще не удавалось прийти ни к чему хорошему. — Мы не имеем права на эти чувства. — говорила, будто пытаясь убедить в этом саму себя, образумить. — Наши души давно проданы в уплату чужого долга, и мы не вольны распоряжаться ими. Мы не сможем принадлежать друг другу, потому как даже самим себе больше не принадлежим. Я — живой мертвец, волочащий существование в ожидании долгожданного покоя, а ты — палач, что будет должен исполнить мой приговор. Амен слушал, больше не произнося ни слова. Не перечил девушке, даже во власти вина осознавая ее правоту. Просто смотрел на Эвтиду, не смея переступить проведенную ею грань. Находясь в мучительных сантиметрах от ее лица, удерживая взгляд, от которого ей казалось, что она распадается на части. Хотелось снова закрыть глаза, чтобы спрятаться от собственного отчаяния, но как бы она ни пыталась, от этого чувства уже было не скрыться. Эва нерешительно подняла руку вверх, кончиками пальцев очертив острую линию его челюсти. Будто стремилась навсегда высечь в памяти черты его лица. — Завтра, когда на востоке встанет солнце, ты должен будешь уйти. Вновь посадить свое сердце под замок и забыть обо мне, будто всего этого никогда не было. Столь же медленно Амен коснулся большим пальцем ее губ и мягко огладил их, будто пытался сделать то же, что и она. Наклонился чуть ближе, так, что его дыхание обожгло до безумия чувствительную кожу, и прошептал. — Тогда я пожелаю, чтобы солнце никогда больше не вставало. С каждым новым шагом к нему Эвтида приближалась к своей погибели. Но мотыльки не думают о смерти, когда летят на свет. А его свет был столь ярок. Ее тело вдруг приблизилось к его, а рука скользнула по шее к затылку, притягивая ближе. Тонкие смуглые пальцы запутались в его почти что лишенных цвета волосах. Словно день и ночь, растворившиеся в объятиях друг друга. Эва сама поцеловала его. Нетерпеливо накрыла его губы своими, толкнувшись внутрь влажным языком, будто каждый момент разлуки был пыткой, которая теперь требовала немедленного исцеления. Прильнула, словно вытворяла подобное уже сотню раз. Словно рядом с ним ее тело само прекрасно знало, что нужно делать, и девушка покорно выполняла каждый его приказ, не утруждая себя лишними размышлениями. Она не понимала, что ею движет. Не осознавала, почему так отчаянно тянется к нему сейчас, когда всего мгновением раньше с уст ее сорвались совсем другие речи. Но в том, как они прикасались друг к другу, было больше смысла, чем в любых словах, которые они могли бы сказать. Амен крепко обхватил ее талию, как если бы боялся, что она исчезнет. Растает в воздухе, оставив лишь призрачный след глубоко в недрах памяти. Его пальцы скользнули по ее спине, сжимая хрупкое тело с такой трепетной силой, будто он держал в руках не просто женщину, а весь свой смысл, готовый разбиться при одном неверном движении. Он подтянул Эву ближе, теснее, прижимая к своему горячему торсу, словно надеялся таким образом слиться с ней, проникнуться ее сутью, ощущая девушку каждой частичкой своего бытия. В его объятиях читалась жажда — не страсти, а самой жизни, той, что текла через нее и наполняла его пустоту. Эвтида хотела что-то сказать, но смогла лишь раскрыть рот в немом полустоне, не в силах объяснить ни себе, ни ему это новое чувство. Рядом с ним леденящий холод, что годами преследовал ее, наконец отступил. Исчез, как утренний туман под ласковыми лучами рассветного солнца. Она тонула в этом тепле, ощущая, как его жар передается ее телу, медленно заполняя собой все трещины и пустоты. Это было нечто глубокое, что-то большее, чем просто физическая близость. Это принесло с собой чувство неведомого ранее покоя, словно бы все тревоги и страхи исчезли, растаяв в тишине этого мгновения. Умиротворения, от которого хотелось закрыть глаза, отдавшись его власти, и позволить этому моменту длиться вечно. Она так и сделала. Позволила себе раствориться в этом моменте, забыв обо всем и всех. А Амен, словно прочитав ее мысли, подхватил девушку под лопатки, аккуратно уложив на постель. Нависнув над ней, он задержал взгляд на ее лице, будто бы видел впервые — в этой тишине и своей уязвимости она казалась ему иной, еще более прекрасной, чем когда-либо. Его губы нежно коснулись ее скулы, затем носа и подбородка, словно ее ласкал летний ветер, такой невесомый и теплый, что от его дуновения по спине разбежались мурашки. То были не просто поцелуи — то была отчаянная потребность в ней. Ее тело, податливое и слабое, реагировало на каждое мимолетное прикосновение, как будто только этого и желало. Эвтида не могла противиться — да и не хотела вовсе. Все в ней отвечало на этот зов, как будто это был единственный правильный ответ. Каждый его вздох отдавался в ее груди, словно ее собственное дыхание. Глубокое, несдержанное, наполняющее каждую ее клеточку жизнью так, что Эва не ощущала себя разрозненной, как раньше, собранной по кускам. Она чувствовала себя цельной. Как будто все пережитое не оставило на ней ни единого шрама, а если и были раны, то все они тотчас затянулись, стоило мужчине лишь дотронуться. Губы Амена медленно скользнули вниз, к ее шее. Он невесомо поцеловал каждый темнеющий след, что оставил сам, словно бы эта ласка могла отмотать время вспять. Исправить все их ошибки, стерев саму память о них. Исцелить ее, а может, и себя самого. Если она позволит. В ее тепле он искал спасение, искал прощение, которого не смел просить словами. Продолжал целовать, даже когда оставшиеся силы стали покидать его, клоня в сон. Накрыв губами очередной отпечаток, прошептал в самую кожу, выводя на ней каждый символ. — Что я сделал с тобой?.. Голос его был хриплым, едва слышимым, будто эта фраза была сказана лишь себе, и все же Эвтида услышала. Губы ее дрогнули, и, не открывая глаз, она прошептала в ответ. — То же, что мы сделали друг с другом. Вот так. Всего несколько слов, само собой родившихся на кончике ее языка, были ответом на все их вопросы. Невозможно было обвинить кого-то одного. В их истории не было ни невинных, ни виновных. Это не было игрой, где люди делятся лишь на хороших или плохих, где можно с легкостью указать пальцем, кто из них сломал другого. Нет. В их поступках, желаниях и ошибках не было простых ответов, и, возможно, не было истинно верных. Они были неразрывно связаны, словно две стороны одной монеты. Размытые границы их личностей слились в нечто единое, где невозможно было отделить боль от любви, а прощение от вины. Каждый их шаг, каждый вдох, каждое принятое решение были звеньями в длинной цепочке выборов, сделанных не только ими, но и тысячами людей до них. Эти невидимые нити судеб, сплетенные сквозь века, неумолимо вели их двоих к этому моменту. Амен крепко обнял девушку, притягивая к себе, будто пытался вырвать из плена собственных мыслей. Защитить от лишних раздумий, потому что сейчас им обоим хотелось просто жить. Его рука скользнула в ее длинные волосы, обвивая темные пряди вокруг украшенных татуировками пальцев, и он вдыхал их запах долго-долго, жадно, словно никак не мог надышаться. Словно бы всего остального воздуха в мире ему было мало, и лишь рядом с ней он мог дышать в полную силу. Засыпая, мужчина прижался ближе, и губы его едва коснулись ее виска, оставив на коже невесомый, почти призрачный поцелуй. Последний перед тем, как он отправился за грань сознания, и Эва постаралась запомнить это мгновение в мельчайших деталях. Потому что, кажется, так изголодалась по тому, чтобы любить и быть кем-то любимой, что готова была наслаждаться даже этой иллюзией близости. Несколькими часами забвения, пока он пьян и забыл о том, что им положено быть врагами. Положено ненавидеть друг друга до последней капли крови просто за то, кем они являются, и ничто не могло этого изменить. Она должна уйти. Но только еще чуть-чуть. Еще самую малость. Жизнь и так задолжала ей, так пусть даст хотя бы это мгновение. Пусть ночь заботливо укроет их от предписанных кем-то ролей, позволив быть собой. Побыть просто Эвтидой и Аменом, а не бывшей шезму и верховным эпистатом. Прижимаясь щекой к его теплой груди, девушка ненадолго прикрыла глаза, твердо уверенная, что всего через пару ударов сердца встанет и покинет его навсегда. Один. Два. Эвтида вскочила в холодном поту. Солнечный свет слабо проникал в комнату сквозь небрежно занавешенные окна, а сырые простыни неприятно липли к телу, словно бы пытаясь утянуть ее обратно в пучину сна. Вернее, в кровавый кошмар, пленницей которого она снова невольно стала. Ей никогда не нравилось ощущение, которое она испытывала после видений. Кожа болела и горела, как при лихорадке. Странная пустота разрасталась в груди, а в глазах — мутный страх, от которого сердце продолжало биться быстрее. Хриплый вскрик застрял где-то в горле, свербя внутри и не позволяя нормально вдохнуть. Она закрыла лицо руками, безмолвно моля утреннюю прохладу унять этот невыносимый озноб, сковавший ее тело. Каждое видение оставляло в ней след, словно бы вырывая кусок ее самой, и даже после пробуждения она не могла избавиться от его тяжести. Как будто чужой кошмар продолжал жить внутри нее, не желая отпускать, прячась в уголках разума, готовый вернуться снова и снова. Не удивительно, что пророчиц было столь мало. Потому что чаще всего Эвтиде эта участь виделась скорее проклятием, чем даром. Не без труда девушка села на край постели, чувствуя, как боль разбредается по ее нервам, но едва ли ощущения тела казались ей сейчас страшнее того, что творилось у нее в голове. Она снова видела ее. Ту битву, что уже снилась ей ранее, будто бы в прошлой жизни. Битву, в которой старшие шезму падут, и именно Амен станет тому причиной. Пророчество, из-за которого верховный эпистат бросил все и отправился из столицы в самую глушь, не зная, кого встретит на своем пути и что ждет его в конце. Видения еще никогда не являлись ей дважды. Но, быть может, случилось это потому, что в прошлый раз она не рассказала всей правды? Амен не доверял ей, не осознавая настоящей причины, и был прав. Эвтида лгала ему с самой первой минуты и до сих пор продолжала лгать, заслужив каждое его подозрение. Эпистат чувствовал это. Пусть и не мог понять, в чем суть его сомнений. Чувствовал всем нутром ищейки, натасканным распознавать вранье. И то была не просто интуиция, а чутье охотника, взращиваемое в нем годами. Эва видела исход сражения. Видела все и солгала, решив, что оставит это знание в качестве разменной монеты. Платы, если не за свою жизнь, то хотя бы за все, что ей пришлось пережить. Маленькой мести за то, что с ней сделали и в кого ее превратили. Еще до их первой встречи, увидев образ эпистата во сне, Эвтида наивно решила, что Амен будет тем, кто попытается спасти собственную шкуру. Испугавшись, попробует нарушить предрешенный порядок, полагая, что его жалкая жизнь стоит выше воли богов. Она представляла, что будет смотреть на него, видя, как правая рука фараона загоняет себя в ловушку, дав ей напоследок насладиться своими метаниями. Но она ошибалась. Вынужденная жить подле своего злейшего врага, проводя с ним день за днем, вскоре Эва перестала видеть в нем безжалостного монстра, каким его считали остальные. Заглянув глубже, узрела суть, и теперь не сомневалась больше, что Амен с готовностью пожертвовал бы собой, чтобы закончить начатое. Тысячу раз отдал бы на растерзание свою душу ради блага других, не ожидая ни славы, ни благодарности, потому как она и не была нужна ему вовсе. Оба они существовали, живя лишь блеклыми воспоминаниями своих прежних жизней, что были отняты у них одними и теми же людьми. Оба горели жаждой расплаты, не задумываясь о том, что наступит после нее. Да и наступит ли для них вовсе. Ведь в ее видении Амен должен был умереть. И от крови его, пролитой на иссохшие земли Египта, взойдет новая заря. Сквозь тени и горе, словно колосья в раскаленных песках, прорастут свежие всходы. И новый мир, свободный от старых цепей и гнета, будет воздвигнут на костях павших, как на прочном основании. Когда же последний вздох сорвется с его губ, тишина окутает землю, замирая в предвкушении нового дыхания, и солнце взойдет над горизонтом, освещая путь грядущему. Может быть, охотник с самого начала был прав, убежденный, что тот, кто однажды замарал свою душу черной магией, больше никогда не заслуживает доверия? Ведь Эвтида лгала, и лгала отнюдь не из добрых побуждений. Увидев пророчество впервые, она обрадовалась. Упивалась той немногой властью, что была ей дарована, словно милость самих небес. В тот миг ей казалось, что судьба наконец-то уравняла чаши весов, позволив ей, пленнице и жертве, держать в своих руках ключ к судьбе своего мучителя. Она не желала делиться правдой и не стремилась помочь. Напротив, Эва была готова использовать это знание как острое смертоносное оружие, зная, что в нужный момент сможет повернуть его лезвие в любую сторону, направив к собственной выгоде. Впервые за долгое время она почувствовала себя сильной — хозяйкой чужой жизни. Но увидев пророчество вновь, она ужаснулась. И не самой его смерти, а тому, что больше не желала ее. Вместо яростного триумфа, который Эвтида ожидала найти в своем сердце, была только пустая боль. Теперь ей казалось, что судьба жестоко подшутила над ней, открыв те страшные истины, которые она уже не могла нести. Перед ней был не кровожадный зверь, а человек. Такой же сломленный, как и она. Острие пророчества, которое еще недавно казалось ей идеальным инструментом для мести, теперь оборачивалось против нее самой. Эва презирала себя за то, что позволила Амену проникнуть в свои мысли. Каждый день, каждый час, каждая секунда, проведенная рядом с мужчиной, размывала границы ненависти и привязанности, превращая их во что-то странное и пугающее. И, несмотря на всю ярость, что бурлила в ее груди, девушка не могла избавиться от этого слепого влечения, как если бы сама ее душа искала спасение в его тени. Дар требовал от нее признания, желал быть услышанным. Но чем дольше она смотрела на этого человека, которого так долго считала своим врагом. Чем сильнее проникалась к нему теми странными, необъяснимыми чувствами, тем яснее осознавала, что правда в конечном итоге убьет их обоих. Амен ни за что не простит ей этого. Амен… Лишь сейчас вспомнив о событиях прошлой ночи, Эвтида поспешно обернулась, но лишь для того, чтобы обнаружить вторую половину ее постели совершенно пустой. Амен ушел, как она ему и велела.