Холодно-горячо

Обещанный поход к Ханджи оказывается куда более спокойным, чем он думал. «Она спит», — сообщает Моблит, смиряя Леви хмурым взглядом, и поднимается из-за стола, чтобы отойти к ближайшему шкафчику. С одежды капает вода, так что стоит капитан поближе к порогу, чтобы сильно не наследить. Помощник, тем временем, достает несколько разных пузырьков и коробочек, тихо бормоча: — Армин, наверное, мог бы дать что-то еще, но он ушел час назад… Так что тут немного соли для ванн с травами, зверобой для чая, настойка из… — Можешь разделить надвое? — обрывает его Леви, и Моблит хоть и удивленно моргает, в расспросы не вдается. — И краткую инструкцию. Соль можно одну. Пока тот работает, Леви прислоняется спиной к двери и ждет. Хороший парень — ответственный, всегда с Зоэ, но куда более тихий. Никаких лишних вопросов, никакого личного отношения ни к кому, кроме нее. Леви такое ценил: работать с ним было приятно. Спустя какую-то минуту Моблит собирает одну половину в небольшой сверток, вторую несет так. Передает все Леви, из рук в руки. Тот, морщась от неприятно скользящих за пазухой холодных капель, хмуро кивает. — Благодарю. С этим и уходит. Раз уж все равно зашел, толку Микасе сюда потом тащиться — идет к ее комнате, зная, тревожить не станет, не готов ее сейчас видеть. После ванной, тем более — неловкостей ему хватит, еще и грязный как собака и хочет поскорее залезть в горячую воду сам. Образ Микасы в полотенце мелькает где-то на краю сознания, слабо, неохотно даже. Леви слишком эмоционально вымотан, чтобы на этом фокусироваться. Пока что действует на привычке, инстинктах — сперва позаботиться о ситуации, потом анализировать. И здоровье, что его, что Микасы сейчас стоят на первом плане. Простынут — хлюпая носами, в отношениях не поразбираешься. Оставив лекарства ей под дверью, он идет к своим комнатам: мысли о горячей ванной греют, побуждают передвигать потяжелевшими ногами активней. Скинув на пороге всю грязную одежду, Леви шлепает по полу босиком, оставляя мелкие разводы — тело начинает прошибать дрожью, и это нехорошо; значит, адреналин спал, чувствительность возвращается. Резким движением он выкручивает напор горячей воды на полную. Ставит чайник на огонь, сразу бросает заварку и залпом выпивает настойку — та мерзкой сладостью оседает на языке, и Леви передергивает. Зная, что чайник не вскипит еще несколько минут, идет обратно к ванной, щедро засыпает туда соль и размывает ее по дну. Залезть бы уже, только лучше сразу с кружкой. Бегать туда-сюда, разгваздывая воду по полу, Леви не хочет, да и наверняка забудет, как только окажется в тепле. Чайник ленно свистит. Завершив все приготовления, он, наконец, погружает измученное холодом тело в воду — с губ срывается облегченный выдох. Рука тянется к кружке на маленьком столике рядом, пар привычно нагревает ладонь. Обхватив керамические края, подносит напиток ко рту, делает терпкий глоток. Хорошо. Приятно. Внутри горячо — пока меньше, чем хотелось бы, но конечности уже удовлетворенно гудят, а огонек в груди распаляется. Следующий глоток — и еще несколько следом; тепло расползается до самой макушки, позволяя, наконец, отставить кружку и запрокинуть голову на бортик ванной, погружая тело полностью. Мгновение — и он сползает под воду с головой, отогреваясь целиком. Запах трав мягко окутывает тело — не так уж и неприятно, учитывая их действие; адекватный компромисс между неподходящим ему ароматом на ночь и тем, чтобы не слечь с простудой на недельку. Вынырнув, пальцами смазывает налипшие на лицо пряди в сторону, снова удобно откидывается о бортик ванной. Вот теперь… Можно и подумать. Леви прикрывает глаза и вздыхает. Микаса Аккерман… и откуда ж взялась такая на его голову? Усмехается, сдержанно так, даже горько немного — вспоминает, как решительно наступала на него, чтобы поцеловать; даром ведь, что сама нервничала и, похоже, опыта особого не имела. Не то чтобы и он мог своим похвастаться. Как-то не нужно это все было, не к месту. Да и прошлое не располагало заводить привязанности, чего уж. Когда-то давно, еще в подземном городе… был у него опыт, о котором Леви вспоминать не любил. Сложилось уж так, что пришлось идти по головам, набирая авторитет и делая то, чем впоследствии не гордился. После смерти матери привязанностей было мало, желания с кем-то сближаться — еще меньше, только любопытство и гормоны взяли свое. По-другому он это объяснить не мог. Сина, девчонка из Подземного… омерзения не вызвала, она вообще вызывала мало что, кроме сдержанного любопытства. Родители, оба живые — редкость для того места, опекали ее как могли, держали при себе, зная, какая участь ее ждет вскоре. Но вот — та проявила к Леви любопытство. Сдержанное, уж он не знал, нарочито или нет. После — анализируя годы спустя, ему казалось, что она просто пыталась найти в его лице защиту, в то время о его положении в городе знал каждый. И вот… переспали. Неловко, сумбурно, он помнил плохо — скорее, даже не хотел вспоминать. Что было бы дальше, останься она жива? Вряд ли хорошее. Скорее всего, было бы только больнее. А ведь чистая была… нетронутая. По меркам того места, где они жили, разумеется. Оттого и сошлись вообще, брезглив Леви был уже тогда. Как водится, свои ее и убили, изломанное тело нашли где-то в дальнем закутке подземелья вскоре после их двукратной близости. Он точно не знал, кто — только позже позаботился о том, чтобы любой возможный причастный сдох от голода. К ее родителям не приближался, отрезал эту нить привязанности как мог. Ни к чему хорошему ее появление в его жизни не привело. Напомнило только, не в первый раз — больше никакой близости. И все же этот урок он усваивал донельзя плохо. Фарлан. Изабель. Его элитный отряд. Эрвин. Раз за разом люди, которыми он дорожил, погибали, оставляя его одного. Заставляя жалеть, что когда-то узнал их, и одергивать себя, потому что даже такие осколки близости были тем, ради чего вообще стоило жить. Пускай и жить, как он начал понимать с окончанием войны, воспоминаниями. С Эрвином его связь была глубже всего, повязанная на взаимоуважении и крепнущим с годами чувством долга. И вот — все кончилось. Долг исполнен. Эрвин, не успев стать демоном в полном смысле этого слова, упокоился с миром. И у Леви внутри… не осталось ничего. Со смертью Зика, как исполнил долг, потускнела даже ярость, так, привычка какая-то осталась, только и всего. Кто есть у него? Ханджи, возможно — знают они друг друга хорошо, офицеры, часто на троих совещались с Эрвином, только достаточно ли этого? По темпераментам они разные совершенно, и хоть доверяет ей Леви достаточно, как и терпит ее периодические заскоки и шуточки, достаточно ли этого, чтобы считать их взаимоотношения близкими?.. И да, и нет. Хотя Леви, наверное, предпочел бы иметь четкий ответ и желательно отрицательный. Так было бы проще. Даром, что война закончилась, и та ее пережила. Хоть кто-то… тоскливо думает Леви. В Ханджи много живости, вот уж чего она не потеряла. Даже завидно немного, а впрочем, живость эта, кажется, осталась у всех, кроме него. Солдаты, его нынешний отряд, уже получивший какие-никакие звания и готовящийся вот-вот получить собственных подчиненных… все радуются новообретенной свободе. Все наверняка пока что живут по привычке, а через пару лет либо корпус реформируют, либо сами уйдут искать жизни в городе или за его пределами. А он — не соврал Микасе — правда не видит свою жизнь еще где-то. Эта привычка — единственное, что у него осталось. Так и хочет дожить свой век, сколько уж ему там отведено. Тело пробирает хриплым, истерическим хохотом, сдавленным таким — последний раз смеялся, когда Эрвин был жив; Леви черпает горячую воду ладонью, чтобы растереть ее по лицу. После сегодняшнего его «так» имеет все шансы рухнуть. Уже рухнуло, если быть до конца откровенным. И ведь знает, сам виноват… После Сины женщин в его жизни не было. Глупо, странно — вспоминает он косые взгляды уже почивших сослуживцев, но так было проще. Заводить интрижки на службе? Увольте. Ходить в бордели? Противно. В городе прыгать в койку к подмигивающим искательницам развлечений? Ниже его достоинства. Как-то так и прожил. Разумеется, тело нет-нет, да и требовало свое. Уж не с их нервной работой совершенно ни на что не реагировать. Только вот Леви хватало отстраненных фантазий, без привязки к конкретному личику, да какого-то внутренне выведенного распорядка. Система сбоя не давала, и это его вполне устраивало. Глаза кадеты ему, разумеется, строили. Даже несмотря на грубость и вечную отстраненность, Леви знал — и авторитетом, и азартом запрыгнуть в койку именно к нему он девушек привлекает. Усилия он их отметал сразу, давал понять: не заинтересован. Те, кто были понастойчивей, встречались либо со стеной полнейшего игнорирования их усилий, либо получали множество агрессивных тренировок — способ был безотказный, пота и слез пролил не мало. Исключения были нечасто, но перспектив тоже не имели. Петра Рал, хороший боец и когда-то член его элитного отряда, была мягкой и понимающей девушкой, несмотря на реалии войны. Леви знал, она его уважала. Испытывала что-то вроде сдержанной симпатии и нежности, только сам он, к сожалению или к счастью, ответить на эти чувства не мог. В лоб она его сердце никогда не штурмовала, так, в мелочах каких-то проявляла чувства, не подкопаешься и не придерешься. Пока это не мешало ей выполнять поставленные задачи, Леви вступать в конфронтацию не собирался. Держал дистанцию, да и все. Когда погибла в сражении с женской особью, скорбел. Смог — достал нашивки, единственная дань павшим. Как ни ныла совесть, побуждая хотя бы из уважения к образу посокрушаться, что могло бы у них что-то сложиться, доживи до конца войны — не мог. Просто не чувствовал он к ней ничего, кроме уважения да привычной по отношению к своим солдатам заботы, так что кривить душой не стал. И вот, постучалась ему в грудную клетку Микаса. А когда понял, что открыл дверь, было поздно. Ранили его эти недобитки крепко — от смерти это их не спасло, да и вылезать с их стороны было поступком глупым, жили бы себе; скрывались ведь столько времени, да наживались на своих делах, Леви бы про них знать-не знал, если бы не напали. И, разумеется, какое-то нелепейшее стечение обстоятельств привело тогда Аккерман к нему в душ: а уж как она относится к щенкам с перебитыми лапками и любит заботиться обо всех с тех пор, как с Йегером отношения чуть охладели, Леви знал. Не ждал только, что щеночком станет он. И чтобы не спорить полчаса, зная, что один черт не уйдет она никуда, позволил себе помочь. Знал — для Аккерман это скорее какая-то вшитая внутрь необходимость, нежели даже уважительные чувства к нему. И ведь правда, так и было. Он не сомневался — она не глазела на его тело, а просто делала то, что требовалось, чуть смущенно, но в общем и целом скорее механически. И в какой момент все изменилось?.. Леви хмурится и вновь погружается с головой в воду, чтобы намочить горячим уже успевшие остыть волосы. На следующий день та ломанулась ему за кипятком, как будто это было делом всей ее жизни — жест куда более мелкий, но столь же заботливый. Леви, впрочем, сразу же очертил, что не нужна ему забота на ее условиях: минимум — «баш на баш», пускай хотя бы пирожные командирские трескает. А та и рада была. Может, тогда он, дурак, и сглупил? Пирожные делом были нечастым, это очкастая там какие-то серые схемы мутит, чтобы ей таскали сладкое, как ему чай. И формально, хоть для самого Леви это выглядело вполне себе достойной платой за заботу, Аккерман, может, совершенно это платой не воспринимала? И вот, сначала с бумагами начала помогать, а потом все дальше и дальше… Докатились до того, что спустя пару дней, проспал чертово построение. Рывком поднявшись с кровати, заметил выбившийся из-под подушки не такой уж вонючий сверток — с травами, мать его, о которых совсем недавно щебетала Зоэ. Кто считал себя бессмертным, чтобы додуматься их насобирать и зайти к нему в комнату, сомнений не возникло и на долю секунды. На злость время решил не тратить: оделся, пошел вниз, чтобы присоединиться к уже начавшейся тренировке. Нужен он там был как корове седло, только служба есть служба — хотя бы филонить в его присутствии будут меньше. Когда Микаса, наверняка догадывающаяся о причине его опоздания, накинула ему на плечи китель, чтобы он не замерз, Леви понял — пропал. Даже ленивый выговор за то, что подсунула ему травы в комнату, звучал в его ушах как слабая попытка оттолкнуть неизбежное. Но что с этим делать, он не понимал. А может, запоздало осознает Леви, не хотел понимать. Тактика у него обычно была простая: если в первые годы службы реагировал он на любые проявления чувств отстраненно, то после даже позволил себе находить в этом забавности. Ну так, в его собственном духе — кому съязвит, кому отработку хитровыдуманную назначит. Всякое бывало, но посыл всегда один. А тут — Аккерман, которая и сама прекрасно должна понимать, куда лезет, и, в общем-то, боец хороший, уже лейтенант, полная ровня, пусть и званием чуть ниже. Формальность. Откровенно говоря, сначала Леви не очень себе поверил. Ну не могла же она правда к нему что-то испытывать? У нее вон, Эрен есть — он в подробности личной жизни обоих не вдавался, но Йегер хвостом крутил довольно активно, так что по расчетам Леви должен был в какой-то момент понять, что все не то, и обратить внимание на девушку рядом; если, конечно, они раньше попробовать не успели. И вот — она чихает ему в тарелку. Леви, понимая, что доел бы и все пирожное, сдержанно отрезает кусок, где кусал сам. Внутри звенит пугающее понимание, что он в дерьме по самые уши, а Микаса в ответ на его хриплое предупреждение не принимать ничего на свой счет и не обольщаться, очень приятно вздрагивает под его склонившейся к ее плечам грудью. И все. Леви получает шах. Ходов, чтобы спастись, раз-два — и обчелся. А потому — со смешанным чувством тоски все-таки испытывает облегчение, когда следующим утром Эрен возвращается с экспедиции и кружит Микасу посреди столовой. Уж с собой-то Леви как-то справится, если только она не станет пытаться сближаться с ним дальше. Вот если будет… …думать об этом не хотелось. Наверняка Леви не знал, но о последствиях подозревал. Не дурак. Потому, когда Ханджи подсылает к нему Микасу с этими дурацкими списками по очередному празднику жизни, Леви отсылает ее одну. Прекрасно справится сама, да и раны заживают не так быстро, как хотелось бы: разумеется, он подозревал, что это из-за нагрузок, которые продолжает давать телу, но совсем сидеть без дела не хотелось. Аккерман, хвала Стенам, соглашается без пререканий. От тряски в карете и лишнего сеанса анализа собственных чувств он спасен. Вечером он сталкивается с ней внезапно: та несется по коридору как ужаленная, Леви хватает ее быстрее, чем успевает отдать себе в сделанном отчет. Спрашивает, что с ней, видит, как хаотично бегают ее глаза, ведь явно же напугана чем-то. Та немного приходит в себя, лепечет что-то, явно хочет уйти. Леви, неохотно, но все-таки ослабляет хватку: кто он, чтобы удерживать?.. Прежде чем отпустить совсем, уточняет — может, это Ханджи ее так упахала, поговорить с той, чтобы не гоняла больше в город? Микасу это, кажется, пугает только сильнее — аж сама за него цепляется, Леви хмуро опускает взгляд на ее теплые ладони, касающиеся своих предплечий, сдерживая десятки импульсов приятно вздрогнуть от этой близости. Хвала Стенам, выдержка его не подводит. Микаса бормочет что-то еще и, наконец, уходит. Убегает почти. Что ж такое приключилось, что ее так тряхануло?.. Причину Леви понимает очень быстро: та оказывается в его собственной спальне, к моменту его появления уже завершив свои дела и спешно одеваясь на пару с подружкой — что, конечно, вообще никак того не спасает. Сдержав порыв наорать, он назначает Йегеру кучу нарядов на кухню, ненаглядной — в конюшни, на том и выпинывая из собственного кабинета, чтобы сдернуть все постельное белье с кровати да пойти набирать ведро в ванную. Злость, клубящаяся внутри, пока яростно трет полы, смешивается с разочарованием: сохнет по Йегеру до сих пор, значит. На что вообще надеялся? Горечь растекается по всему телу, да там и остается: Леви решает, так даже лучше, сложнее будет забыться. С Микасой обещает себе вести себя отстраненно. Дурак, конечно, Эрен, думает он. От такой любви не отказываются; даром, что учитывая преданность Микасы, шанс прозреть у парня, пока не поздно, весьма большой. С другой стороны, по философии Леви, в этом отношении дураком Йегер был правильным — чем сильнее привязанность, тем больнее ее терять. Тем более, хоть тут уж ему оставалось лишь догадываться, привязанность любовную. Следующим же вечером, будь неладны эти празденства, он нарушает свое слово. Ситуация, откровенно говоря, глупая — одна из солдат, Амелия Бруд, подходит к нему, чтобы пригласить на танец, и Леви настолько устал, что даже не собирается глумиться, ну их, чувства эти. Только вот вид стремительно приближающейся Микасы, то ли чтобы запретить ему танцевать, то ли чтоб самой его забрать, что-то подстегивает внутри, и он чуть ли не хмыкает, понимая, что должен согласиться. Не успевает, а может — запоздало думает он ночью, опять не хотел успеть. Аккерман твердо заявляет свои права на него, и ему, чтобы не устраивать разборки и не давать лишние поводы для слухов, приходится согласиться. Не то чтобы, положа руку на сердце, он был так уж против. Даже шутит, флиртует почти, когда она устраивает его руки на себе и говорит, что ему так «будет удобней». И ведь наверняка не подозревает даже, что у него внутри, несмотря на внешнюю уверенность, все переворачивается. Танцуют. Говорят. Он, в общем-то, вещи ей рассказывает какие-то абстрактные, но важные. Намеки дает, про волю там, про то, что все у нее впереди еще. Микаса только, кажется, не особо понимает — да и ладно, думает он, оставляя эту тему. Спрашивает зачем-то про ее шарфы. Двигаются они медленно, можно сказать, просто полчаса обнимаются под музыку — смешно подумать. И ведь видит, Микасе, в общем-то, плевать, что скажут другие, да и, строго говоря, даже не скажут толком — пошутят максимум; уж с молодняком под его началом у Леви какие-никакие, а нейтрально-уважительные отношения сложились. Совсем мелкие бухтеть не станут, пошепчутся максимум, ибо не знают толком ни Микасу, ни его. Леви даже на мгновение задумывается, а что, в общем-то, останавливает его от того, чтобы ухаживать за ней. Вспоминает потом, завидев того в углу зала с новой девушкой — точно. Эрен. Отпускает он Микасу, когда мышцы противно тянет: так бы, может, покружился с ней еще, отстраняться она не торопилась. Прощаются сдержанно, и ведь никогда толком не живший в нем романтик вдруг просыпается и даже подсказывает ладонь ей поцеловать. Сопротивляется. Не нужно это. А на следующий день, идиот, вместо работы с бумагами берет отмашку у Ханджи и едет в город, в неудобной карете, чтоб его, ибо верхом был бы совсем ад. Все ради того, чтобы купить строптивой девчонке из мыслей шарф нужного цвета, а потом — подумав, платок. Предоставляя какой-то интуитивный выбор, оставляя намек, что, может, Эрена она и будет любить до конца жизни, зависеть от него нельзя. Нельзя тонуть — и Леви знает, она способна этого не делать, потому что за последний год видел, как с окончанием войны Аккерман стала более самостоятельной в своих поступках, уже спокойно отпуская от себя друзей, Эрена в том числе. Каким же идиотом он себя чувствует — даже не тогда, когда оставляет торговцу свою зарплату за несколько месяцев. Нет, когда как идиот применяет свои навыки, чтобы вскрыть замок на ее двери и пробирается внутрь, чтобы оставить там подарок. Ну что за игра в героя-любовника, в его-то возрасте? Влюбленный идиот, буквально. Когда на следующее же утро она появляется в столовой без шарфа, он мысленно усмехается, принимая ее выбор. Когда час спустя, на построение, Микаса приходит в сине-зеленом платке, в груди рычит зверь, и все тело оживает, буквально крича: «Мое»! Мое, мое, мое… Леви прикладывает все усилия, чтобы оставаться сдержанным на тренировке. После — проводит час в душе, вымывая, выбивая и, чего уж, выдрачивая из себя все собственнические мысли, зная, что без толку. Девчонка захватила всю его нервную систему, все мысли и импульсы. Это приятно. Это больно. Так дело не пойдет. Ему неловко и несколько стыдно, как будто бы сейчас — она могла узнать, что он делает, и смутиться, а может, и напротив, вновь проявить инициативу. Но именно поэтому сбросить скопившееся напряжение так необходимо: она слишком открыто начинает проявлять свои чувства, какими бы они ни были, и Леви, раз уж так вышло, должен думать головой. Еще усерднее, чем раньше. Хотя кривить душой и оправдывать себя сугубо необходимостью — для себя и для ее блага, он не станет. Одна мысль о том, что Микаса может стать его, вызывает страх, возбуждение и трепет. Он этого… хочет. Даже слишком. Чтобы кончить, у него уходит едва больше минуты. Движения руки размашистые, привычные — от одной мысли о Микасе, о ее взаимности все плывет. Вместо его рук могут быть ее руки, вместе с его хриплым дыханием он может слышать ее. Забыться, всего на мгновение он позволяет себе забыться: тело пробирает судорогой, яйца поджимаются. Несколько рваных толчков, рык отчаяния — и сперма, нихрена не мило и не романтично брызгает на кафель душевой. Леви сдавленно стонет от облегчения и накатывающей обреченности. Нельзя. Она не понимает, что делает. Она — девчонка, которая хочет взаимности, хочет защищать и быть под защитой, но он, Леви, при всей его силе… не готов пытаться строить что-то с ней. Не верит… что у них что-то получится. Что она хочет не ощущения взаимности от того, кто стоит выше — а хочет его. Леви стискивает зубы, вновь обещая: никаких больше шагов с его стороны. И держит слово, оставаясь безукоризненно отстраненным всем последующие дни. Думая, думая, думая: а когда же у него начали появляться к ней чувства? Куда как раньше ведь, чем их дурацкий уговор, иначе не пробрало бы его так сильно — ведь не гормоны это, а глубже что-то, не пресловутая и страшная любовь чуть ли. Раньше, чем он успевает сделать сколько-то достоверный вывод о точке отсчета, Микаса настигает его и берет инициативу в свои руки. Недооценил — понимает Леви, замечая ее силуэт в окне замка, а после видя, что та спустилась к нему на улицу. Недооценил, что она уже тоже могла влюбиться, что она — подросток, притом упертый, отказа не потерпит. Уже отвергнутый подросток — было ли у нее с Йегером что-то или нет, так или иначе отвергнутый. И это, в их ситуации, вообще никак не идет на пользу, чтобы Микаса ее отпустила. А быть заменой, тренировочным манекеном или терпеливым взрослым Леви никак не намерен — даже ради нее. Жертвы все равно не оценит, а если и оценит — к черту такое, чтобы еще осталась с ним из жалости не дай бог… — Нападай, — приказывает он, ожидая, что они оба хорошенько выпустят пар и станет легче. То, что она от него всего лишь уворачивается, ему не нужно. И ей не нужно — знает Леви. Спарринг помог бы им обоим справиться с повисшим между ними напряжением: уж то, что Микаса тоже его чувствует, он прекрасно знал хотя бы по тому, как она запоздало поблагодарила его за платок, ожидая какой-то реакции. А он ей этого не дал. Леви пытается настаивать. Он — ее враг. И это правда, никогда не знаешь, как повернется жизнь: когда-то ведь он был врагом и Эрвину. Только Микаса упряма, с какого-то черта решает спорить именно сегодня, явно пытаясь, может, неосознанно, но выбить из него эмоции. Леви не остается ничего, кроме как попытаться ее задеть, пускай и правдой: — Значит, ты уже проиграла, — хлестко сообщает он, убивая этим не только ее, но и себя самого. Вот сейчас… сейчас она должна разозлиться. Должна замахнуться, ударить. И Леви — чувствуя, как обреченно дергается сердце — вдруг понимает, что даже не будет защищаться. Он хочет, чтобы она сама оттолкнула его. Удара не происходит. Микаса замахивается, да — но вместо того, чтобы как следует дать ему по ребрам, по лицу, или просто повалить в грязь, она издает какой-то сдавленный, жалобный звук, от которого у Леви внутри все дрожит, и делает шаг вперед, вжимаясь в него всем телом. Предательское тело берет оторопь. Разум испуганно воет, не понимая, что с ней делать: у женщины, которая ему небезразлична, истерика. Как вообще поступают в таких ситуациях? Она всхлипывает еще раз, слепо тычась носом ему в шею, и сердце пропускает удар, зная, что он тоже давно проиграл: робко, абсолютно не понимая, насколько это правильно и успокоит ли ее, он смыкает дрожащие руки вокруг ее спины. Обнимает, притягивает чуть ближе. Чувствует, что, кажется, это то, что ей сейчас нужно. Понимает, что он, идиот, и стал причиной ее истерики. Первой истерики, которую он вообще от Микасы видел — плакала ли она вот так хоть раз на руках у Армина или Эрена?.. Он толком не замечает дождь, потому что ее близость и страх своей вины в ее состоянии глушат все — так и не зная, что толком делать, он тихо зовет ее по имени, будто уговаривая отстраниться, убежать, найти себе нормального мужчину для влюбленности и заботы, только Микаса, словно читая его мысли, мотает головой и вжимается в него еще отчаянней, не оставляя никакой свободы выбора. Руки Леви, обреченно, но крепко, наконец, полностью смыкаются вокруг нее. Так, как он хотел бы держать ее сам. Так, как, видимо, ей сейчас нужно. Сердце предательски ноет, напоминая, что это все ненадолго, что идя у нее на поводу сейчас, он только отсрочивает неизбежное: им обоим будет больно, у них все равно ничего не получится. — Все хорошо, — хрипло говорит он, толком не веря в свои слова, но будто бы пытаясь убедить их обоих. Микаса молчит, не двигаясь, но тихо бормочет в ответ то, что он знает и так. — Неправда, — слабо обличает его ложь она, и Леви сглатывает, чувствуя горячее дыхание, согревающее свою намокшую шею. Фыркает, понимая, почему влюбился именно в нее — кто еще не побоялся бы вот так спокойно указать на столь откровенное вранье. — Неправда, — соглашается столь же тихо. И, скрепя сердце, добавляет. — Но это поправимо. На этот раз фыркает Микаса, и пока Леви пытается понять способ исправить бедлам между ними, она отстраняется, чтобы опустить свою руку к его пульсу. Усугубляя ситуацию, явно не собираясь отступать — возможно, пытаясь намекнуть ему, что он может сделать, чтобы ее «хорошо» стало правдой хотя бы ненадолго. Ненадолго — именно что, знает Леви, а потому хоть и поглаживает ее по волосам, голос его звучит тихо и горько. — Война — это набор приоритетов, — говорит он. — Она закончилась, но мы на службе, а значит, будут другие. Кому как не тебе знать, что врагом может оказаться тот, кого знаешь давно. Микаса, ожидаемо, не хочет даже думать о том, что они могут оказаться по разные стороны баррикад. Что, возможно, они уже там оказались. — Не вы, — обличает она, и Леви думает, что, останься все так, он и правда никогда не выступил бы против нее. Он ведь сам такой же, как она — лояльный пес, без хозяина разве что, ибо тот почил. Неприкаянный, не понимающий, в чем вообще смысл его жизни, раз служить некому. Не желающий учиться жить для себя. Ей такой жизни он точно не желает — а впрочем, чего тогда добиться пытается? С Эреном она такой и останется. С ним же… Леви почему-то кажется, что с ним она просто заменит переменные, но не будет собой. Потому его такой расклад и не устраивает. Он не хочет говорить с ней о любви, а потому говорит о том, что давно стояло между ними: — Может, не я. Как знать?.. — бросает горько. — Но любой из твоего отряда. Возможно, — мужчина выделяет слово интонацией, — возможно, даже все-таки и я. Возможно, выбирать придется не только с кем драться, но и кто умрет. Всегда важно иметь приоритеты. Лицо Микасы меняется: чувствует вину, помнит, что давила на него с выбором. Заблуждается только, если думает, что сильно повлияла: выбор тот Леви сделал не из-за нее, не во имя Армина и даже не во имя светлого будущего. Эрвин был его другом, его равным, самым близким человеком, какой только мог быть за все эти годы. Единственным, кто, черт возьми, мог заставить его смеяться — нормально смеяться, не фыркать и не кривить губы в усмешке. Тот выбор, странный, мало кому понятный, Леви сделал ради него. Отпустил друга, не дав тому превратиться в монстра, которым многие его уже видели. В дьявола, так тогда Флок сказал?.. — Друзья. Командующие, — жалобно говорит Микаса, очерчивая и так известные ему приоритеты, и, чуть помедлив, извиняется. — Мне жаль, что так вышло. Леви молча поглаживает ее по голове. Слов у него для нее нет. Микаса тихо признает: — Я не хочу выбирать. Леви горько усмехается, зная: их желания в этом мире мало что значат. Точно не такие, к великому его сожалению. Дождь уже пропитал всю одежду, и он знает, что им нужно уходить, чтобы не простыть. Также понимает: так просто она его не отпустит. Да и ему отпускать ее не хочется, чего уж там. Он затыкает совесть очередной попыткой мягко показать Микасе, что у нее впереди полная свободы жизнь. — Каким ты видишь свое будущее? — спрашивает, зная, что та растеряется. И теряется ведь, отчего в груди у Леви горечью и сладостью растекается удовлетворение. — Это хорошо, — честно констатирует он, видя множество лежащих перед ней возможностей. — Значит, у тебя оно есть. Ему хочется отстраниться, но Микаса переводит взгляд на его руки, и Леви замирает. Не может так просто разочаровать ее — снова. Не хочет отпускать ее — сам. А Микаса, кажется, правда не понимает, что он пытается ей донести: переспрашивает, заставляет Леви озвучить ей прямо, когда видишь себя на одном месте, без перспектив — это все. У него — все. Он вскидывает голову к небу, небу, которое когда-то, еще когда он был подростком, очаровало его… одним своим существованием. Разное такое, то безукоризненно светлое, то с редкими вкраплениями облаков, сейчас оно — затянутое, смурное; дождь падает легко, изредка сверкают молнии. Красиво, черт возьми. Все тот же недобитый романтик внутри хочет сказать, что почти так же красиво, как девушка в его руках. Так, вроде, иногда сравнивают?.. Он опускает на нее взгляд аккурат, чтобы заметить — та смотрела на его губы. Даже если кажется, вероятностей он себе сейчас позволить не может. Чувствует, тело Микасы напрягается, словно та готовится к выпаду, к прыжку. — Не принимай на свой счет, — успевает сказать он, пускай и спокойно, только чувствует: подействовало. Микаса замирает. — То, что я говорю, — решает объяснить он, пускай и несколько завуалированно. — Это лишь откровенность. Не попытки тебя задеть. Возможно, желание сделать правильно или лучше. Он знает, что правильно и лучше ей будет без него. Может, он и «лучше» условного Эрена или любого другого парня в Разведкорпусе тем, что старше и относился бы к ней более чутко. Только он — мужлан, он привык быть один за все эти годы. Не сможет он с ней притереться, не сможет идти на уступки и дать то, что ей нужно. Не сможет, чего уж там, засунуть гордость в задницу, как любой другой ее ровесник, едва вышедший из пубертата и способный не обращать внимание на то, что Микасе нужна привязанность. Не он сам. И да, разумеется, Леви также болезненно осведомлен, что на пятнадцать лет старше нее. Хоть это и последняя вещь из списка, которая его смущает, потому что она уже вышла из возраста, когда это могло стоять между ними. В очередной раз приняв для себя решение, он отстраняется. Сердце тянет обреченностью — знает, что дурак, даже глаза как будто слезами стягивает, только пролиться им Леви не даст. Все он делает правильно, может, лет через десять даже спасибо скажет. Может, думает как-то надрывно, вгоняя в кол сердце еще сильнее, даже на свадьбе ее погуляет. Уголок губ дергается мрачной, так и не состоявшейся улыбкой. — Воля сделает любой выбор правильным, так ты сказал? — громом спрашивает Микаса. Леви дергается, смотрит на нее с опаской, слишком уж ощутима ее решимость, тоже обреченная такая, как будто терять нечего. У него лишь мгновение на то, чтобы понять, что это значит. Он делает шаг назад одновременно с тем, как она ступает вперед; чувствуя, как сердце колотится, подпрыгивая чуть ли не до глотки, он понимает — Микаса ударила его же оружием, и ему впервые не то что не хочется, просто нечем ответить. — Микаса, что с Эреном? — спрашивает он спешно первое, что приходит в голову. Зная, прием грязный, прямолинейный, только больше ему крыть нечем. На любой из его собственных, более приземленных аргументов, у нее найдется свой — пропитанный юношеским умением мечтать и верить в лучшее. Пропитанный ей самой — ее упорством, ее заботой, ее редким умением идти на компромисс. — Что с Эреном? — спрашивает Микаса, как будто совсем не понимая, к чему тот был упомянут в разговоре. — Ему хорошо в корпусе, он с Айлой. Не знаю. Леви моргает, сбитый с толку такой реакцией: как будто Микасе… абсолютно все равно. В голове как-то сама собой складывается картинка — даже когда Йегер вернулся в корпус, та пусть и подбежала к нему, вернулась завтракать с Леви. Казалась вполне себе доброжелательной в разговоре, даже когда видела с тем девушку. Единственное, с чего он заключил, что ей не все равно — то, что та, похоже, видела тех в его кабинете… но ведь причина могла быть и какой-то другой? Увидел бы он задницу Ханджи в покоях Эрвина в более веселые времена, наверное, не меньше бы обомлел?.. Все эти мысли приходят как-то быстро, смешиваясь между собой — их очень быстро выталкивает осознание того, что если все так, то Леви стоит бояться еще сильнее. Что, если ей правда безразличен Эрен? Что, если она правда испытывает чувства к Леви, безо всяких оговорок? Что, если она сейчас его поцелует и ей, черт возьми, понравится?.. Пока тело предательски отказывается двигаться, ее руки ложатся ему на грудь, отрезая пути к отступлению. Нет, в теории, прям убежать-то он может, только поведет себя тогда как совсем маленький мальчик, его самосознание такого не выдержит. Хотя Микаса, может, тогда и оставит его в покое. Только, положа руку на сердце: сейчас, понимая, что ее чувства могут быть просто чувствами, без привязки к чему-либо, хочет ли он этого?.. Леви не знает. Боится признаться. — Микаса… — тянет он хрипло, обреченно, а руки уже подаются ей навстречу, замирая на полпути, не решаясь снова обнять. Она смотрит на него слишком решительно, чтобы он мог предпринять что-то. А потому стоит, в одно мгновение наблюдая за ее влажным от дождя лицом, а в следующее — уже чувствует горячие губы поверх своих. Внутренности скручивает жгутом, сердце болезненно дергается, в то время как по всему телу хлыстом разносит облегчение. Она его поцеловала. Она. Его. Поцеловала. У Леви уходит несколько секунд на осознание, прежде чем он, трусливый идиот, понимает, что одна ее рука уже держит его за плечо, чтобы он не отстранился — а после, встречаясь с ее напуганным взглядом, приоткрывает губы, целуя Микасу в ответ. Его руки, наконец, смыкаются на ее талии, притягивая ближе. Она нужна ему. Небо ему свидетель, он не хотел этого, но она ему нужна. Ее пальцы робко копошатся в его волосах, то очерчивая подбритые волоски в самом низу затылка, то ероша более длинные пряди выше, и тело от этих неумелых движений прошибает током. Он и сам ни черта не знает, что делать, только позволяет Микасе углубить поцелуй, проталкивает язык в ее рот, да вжимает ее тело в себя: грудью к груди; вовсе не так невинно, как мог бы, потому что теперь, когда бегать от правды бессмысленно, можно признать. Леви хочет большего. Разумеется, вжиматься наливающимся кровью пахом он в нее сейчас не будет, только чертовка сдавленно стонет ему в губы, а он рычит ей в ответ — даже этого поцелуя, такого отчаянного и невинного поначалу достаточно, чтобы в голове, кроме собственнических импульсов не было ничего. Хочется большего — ее ладонь сдвигается с его сердца и прижимается к щеке, заставляя сдавленно выдохнуть — слишком уж этот жест личный — и Леви знает, хочет-не хочет, сейчас надо остановиться. Она, может, и не понимает, насколько он взвинчен, а вот ему… не хочется ее пугать. И уж точно, даже если она согласится, не хочется брать ее так. Он отстраняется излишне резко — осознание приходит запоздало, а потому когда Микаса упрямо тянется вновь, он позволяет ей небольшой поцелуй, смазывая возможные непонимание и обиду. Разумеется, она все равно хмурится, только даже такая короткая передышка приводит его в чувство: они слишком долго стояли под проливным дождем, им обоим нужно отогреться, притом срочно. — Пойдем в замок, — как можно суровей говорит он. Она подчиняется. Разумеется, пока они идут, он понимает: теперь все изменилось. Он должен будет что-то сказать: дать ей понять, что не будет от нее бегать завтра, и что они, наверное, должны будут поговорить обо всем — или как там вообще это у нормальных людей делается?.. Но, в общем, что Леви все понимает, и не будет отмахиваться: она его хотела, она свое получила. — Леви, — немного обиженно зовет она по имени, и он понимает, что его молчание явно провоцирует не такие радужные мысли. — Сначала в замок. Я провожу тебя до комнаты. — Так ничего и не объяснив, отвечает он, толком не понимая, почему не скажет все сразу. Она не спорит, идет рядом, пока он соображает, как вообще правильно такое говорить. В комнате, разумеется, вместо слов, он сперва приступает к делу. Стряхнув с ног сапоги, чтобы не наследить больше необходимого, идет в ее ванную, быстро споласкивает руки и включает воду: пока говорят, пускай набирается, чтобы Микаса могла тут же залезть и отогреться. И к Ханджи зайти не помешало бы: уж что-что, а всякие настойки она делала умело; вкус мерзкий, а на ноги ставили в мгновение ока, если вовремя выпить. Леви останавливается перед Микасой и замирает. Он правда не знает, что сказать. Она усмехается. Его руки ложатся на ее предплечья, будто умоляя — чтобы не делала преждевременных выводов. Собираясь с силами, он произносит очевиднейшую вещь: — Я не собираюсь делать вид, что ничего не было, — чувствует себя дураком, говоря это. — Но я хочу, чтобы мы оба были уверены. Вторая часть тоже звучит как-то по-идиотски. Знает ведь, что даже если он не уверен, не сильно-то его это и спасло. Что уверен, наверное, не будет никогда: лет через десять, если они столько смогут быть вместе. Ситуация, в общем-то, безвыходная; наверное, понимает запоздало, так он дает возможность самой Микасе передумать да сделать вид, что это было ошибкой. Мало ли ведь, что ей, вроде, понравилось. Что сама хотела его поцеловать — и поцеловала. Подумает за ночь, да придет в себя: решит, что это было интересно, дерзко, но неправильно и бессмысленно. И Леви это, как бы больно ни было, примет. Других вариантов у него нет. — Я уверена, — упрямо говорит Микаса, и ему хочется истерически расхохотаться от того, насколько поспешно срывается с ее губ эта фраза. Как будто у нее — зеркальные его собственным, страхи. Что он убежит, что передумает, что черт его знает что еще. На сердце теплеет, и он знает, что если утром все останется так, как сейчас, он сделает все, чтобы она никогда не пожалела о своем выборе. — Хорошо, — сдержанно отвечает он, пытаясь бороться с желанием ее поцеловать. Не доверяет себе — чувства захлестывают с головой, боится не остановиться, боится начать признаваться в них прямо сейчас. — Иди в ванную. Зайди потом к Ханджи, возьми лекарства, чтобы не простыть, — дает указания, прячась за чуть более привычной, хоть и столь же редко так прямо показываемой заботой. Микаса слушает его внимательно, и он добавляет: — Поговорим завтра. Если захочешь. Хорошо?.. — Ты тоже зайди к Ханджи, — вместо ответа мягко требует она, и Леви знает, хоть и не хочется, а надо. И заботе перечить нет желания, и слечь завтра с температурой — удовольствие сомнительное, тем более, когда ее решения будет ждать. Потому обещает: — Зайду. И, добавив, чтобы Микаса закрыла за ним дверь, уходит. И вот он здесь. В собственной ванной. Воняет травами, отогревает в остывающей воде свое тело, и запоздало, только-только начинает в полной мере понимать: у них с Микасой отношения. Возможно. Нет, ладно, хватит тешить себя глупой надеждой, что она отступится сама — не «возможно», именно, что отношения. И самое глупое, что Леви совершенно не представляет, как себя вести, и как поведет себя она. Намыливает голову, отстраненно думает: был бы жив Эрвин, спросил бы совета у него. К Ханджи не пойдет — та и так не упустит случая подколоть, пусть и беззлобно, да и сама вряд ли сильно больше опыта имеет, чудачка ведь еще та, там явно все подкаты из ряда вон. А больше, в общем-то, идти и не к кому: к тому же Арлерту, конечно, в теории, можно было бы, пацан здравый и никому не сболтнет, только вот эго у Леви не выдержит — еще у молодняка он совета не спрашивал. Варианты кончились. К слову об Арлерте: тот, кажется, своей зазнобе цветов тогда насобирал. Микаса вот только с них чихнула, вот незадача. Еще одно обслюнявленное пирожное, особенно когда его собственный язык побывал у нее во рту, Леви, разумеется, переживет, только за знак внимания такое вряд ли сойдет. Н-да. Задачка.