Холодно-горячо

Капитан Леви… раздражал. Раздражал, пожалуй, почти всегда. Сперва — до зубного скрежета и желания заехать чем-нибудь по лицу, потому что ударил Эрена. Затем — потому что вечно был прав и заставлял делать то, что должно, вместо того, что велит сердце. Как ни странно, ее, в отличие от других, не слишком смущала его тяга к чистоте и требовательность. То, как странно он держит кружку, и то, что заваривает себе чай отдельно от других, пусть даже сейчас относительно нормальная заварка стала доступна всем. Может себе позволить: он — капитан. Почему-то это разделение на звания помогало с безразличием относиться только к тому, что делало его человеком. Когда же речь заходила о службе как таковой, Микаса, хоть капитана и уважала, была раздражена. Пока, наконец, не поняла, что именно ее так злит. Их похожесть. Их различия. То — что она, что бы там кто ни говорил, не дотягивает до его уровня и может никогда не дотянуть. Все его спокойствие, нарочитое, безразличное даже, хоть она и знала, что это лишь видимость, выводило из себя. Не то чтобы она хотела залезть к нему под кожу, нет, не до того было, привязанностей ей хватало и так — да только хотелось быть лучше, а как будто бы не выходило. Хотелось признания, а были лишь редкие, скупые похвалы, брошенные как бы между прочим. Даже когда его серьезно ранили, и он не пришел на тренировку, чтобы лично выпестовать новичков, а после появился лишь в столовой — из упрямства, видимо, еле передвигая ногами и направляясь к столу, Микаса тоже была зла. На то, что… обладая человеческими чертами, но всегда непобедимый в бою, он, внезапно, и вправду оказался человеком. Человеком, который может погибнуть. Сильнейшим воином, который может с чем-то не справиться. А быть таким он не должен и не имеет права — потому что… на кого она тогда будет злиться и открывать новые грани себя? Она была так растеряна, что даже не доела: Саша ловко вытащила миску у нее из-под носа, а Микаса и бровью не повела. Сыта по горло, пусть в желудке и ноет. А вот Леви — ел. Медленно, как будто бы обыденно, только Микаса, которая не единожды имела удовольствие лицезреть, как он это делает в частых заездах за Стену, прекрасно видела, что медлительность эта — вынужденная. Что каждый раз, поднося ложку ко рту, он замирает, вероятно, едва заметно морщась. Но чего у него было не отнять — это чутья, поэтому когда он поднял на нее тяжелый взгляд, ее скулы вспыхнули. И, разумеется, этим он распалил и без того смущающее ее раздражение только сильнее. В общем, к концу очередного года в Разведкорпусе Микаса сделала вывод, что, вопреки своей собственной внешней холодности, о чем ей иногда бесцеремонно напоминали сослуживцы, она к капитану испытывала что угодно, только не безразличие. А в таких случаях, когда свои чувства она не понимает или сдерживает, как подсказывал ей своеобразный опыт с Эреном, а после и с Жаном, рано или поздно, следуя всем законам подлости, ситуация должна была усугубиться. И усугубилась. Спустя два дня, в последний из которых Леви таки показался на построении, выглядя куда мрачнее обычного, Микаса направлялась в душевые. Пот неприятно стекал за пазуху — результат вечерних тренировок, которые она продолжала проводить, пусть даже необходимости в этом не было; таким их не утруждали даже в военное время, что уж говорить сейчас. Это был ее привычный темп жизни: тренировка утром, небольшая пробежка или разминка вечером. Просто чтобы держать тело в готовности — может, внезапное нападение титанов им и не грозило (а если и грозило, защитить было кому), то что-то… всегда могло произойти. Собственная готовность Микасу успокаивала лучше сытых времен. Это было чем-то постоянным. То, что позволяло сохранять рассудок. По коридорам она шла злая как собака: личная ванная комната, положенная ей как офицеру, опять приказала долго жить — неужели так сложно, наконец, решить проблему с трубами?! А потому нужно было идти в общие душевые — не то чтобы Микаса стеснялась или была привередой, но к комфорту, стоило признать, привыкла довольно быстро. Обнадеживало то, что время было позднее, так что быть там никого не должно. Разумеется то, что вода пропала не только у нее, светлая голова Микасы не учла. Как и то, что некоторые солдаты хоть и знали, что за брождение после отбоя получат нагоняй, но тоже предпочитали принимать душ, когда не приходилось толкаться задницами, светить чреслами и торопиться. Да, годы военной жизни не прошли даром, мрачно признала Микаса. Хоть и мысленно, а выражаться вошло в привычку. Открыв дверь в душевые, она сделала шаг внутрь и услышала знакомый голос, заставляющий так же подметить, что такая привычка есть не только у нее. Новость ли? — Я сказал живо выметаться и по четыре наряда каждому! — голос Леви эхом отражался от стен. — Два на кухню, два на конюшни, навоз таскать! Микаса хмыкнула. Да, он явно был не в духе. — Я сказал живо! — гаркнул Леви вновь. — В коридоре оденетесь, мать вашу, иначе сейчас получите еще четыре наряда, только прибирать дерьмо уже не за лошадьми! Пряча некстати напрашивающуюся улыбку, Микаса встретила спешно выворачивающих из-за стен кабинок солдат — те кое-как были замотаны в полотенца, а в руках держали нехитрую поклажу: смятую форму, за подобное обращение с которой им наверняка тоже влетит, только уже завтра, на построении. Если, конечно, они сейчас не потратят полночи на то, чтобы хорошенько ее отгладить. Кивнув им и пропуская вперед, Микаса, наконец, позволила себе фыркнуть, вспоминая, что у их выпуска в свое время получалось так глупо не попадаться — хотя что и говорить, офицеров тогда было поменьше, Леви с какого-то момента перестал повышать на них голос, да и попросту им было не до того, чтобы тратить ночь на мытье. Кстати о Леви — пока ноги сами несли Микасу к кабинкам, капитан услышал шаги и хмуро вырулил все из-за того же угла, заставляя ее остановиться. Только в этот обжигающий, внезапный и до ужаса неловкий момент Микаса с ужасом поняла, что быть он здесь мог только по одной причине: тоже хотел помыться. Кое-как запахнутое на поясе полотенце служило тому явным подтверждением. Как и голая, исполосованная шрамами грудь. Как и аккуратно сложенная — только сейчас заметила — на скамье капитанская форма. Микаса растерянно моргнула. — Аккерман?.. — даже не то что спросил, констатировал Леви. Сдвинув брови, он вздохнул. Ну да, причина, по которой она тоже сюда пришла, вполне логична. Какая-то ироничная часть ее сознания даже успела подумать о том, что такими темпами ведь и еще кто-нибудь заглянет. Пока Микаса пыталась понять, что делать дальше, Леви спокойно отвернулся и двинулся обратно к душевым. Заторможенно, она отметила, что он не прогнал ее и не сказал ни слова, а еще на его спине, которую она, к слову, видела не один раз, не прибавилось шрамов… в отличие от его груди. Моргнув, она вдруг поняла, что слишком хорошо запомнила эту картину — на груди Леви, где, как казалось раньше, новые засечки ставить было некуда, отчетливо выделялась пара глубоких следов, уже подживших, но все еще довольно устрашающих. Она, разумеется, слышала, что ранение было серьезным: несмотря на все попытки капитана вести себя как обычно и заниматься делами, к тренировкам его не допускали, да и только слепой не заметил бы, как зажато тот ходит. И чего в больничном крыле не лежалось? И нагрузку бы его Ханджи распределила между офицерами, и душевые уж где-где, а там всегда работали как часы. Тихий, сдавленный стон вырвал ее из размышлений. Низкий, похожий на рычание. Она нерешительно сдвинула брови. Леви было… больно?.. Микаса замерла в нерешительности. Капитана она знала достаточно давно, чтобы понимать — сам факт того, что она услышала этот намек на слабость, будет ему неприятен. В то же время ее внутреннее «я», горящее желанием помочь всем, кто в этом нуждается, отчаянно тянуло к нему. Пусть даже он ее раздражал. И вообще ни в чем не нуждался, как точно бы сказал, если бы у нее было желание его слушать. Он ведь ее командир. Недовольный. Голый. Или почти голый. Это должно служить достаточной аргументацией, чтобы уйти… но не для нее, нет. Черт. Смирившись с тем, что спокойно она не уснет в любом случае, Микаса двинулась вперед. О неловкости старалась не думать, да и очередной тихий стон, сорвавшийся с губ Леви, заткнул все возможные сомнения на задний план. Естественно, когда она решительно обогнула кабинку, он уже ждал — взгляд был уставшим, злым. Ей только и оставалось, что зыркнуть в ответ: понимает, зачем пришла, толку хорохориться? Глаза осматривали кабинку, прицениваясь к обстановке: мыльные принадлежности лежали на полке, но полотенце оставалось на месте — значит, больно ему было даже мало-мальски тянуться. И как только днем не показывал, что ходить больно? Как вообще мылся до этого? В конце концов, играть в героя необходимости не было уже полтора года, и правда, лежал бы себе в палате, быстрее бы все заживало. Может, потому и прогресса особого нет, что все сам делает. Упертый… Леви послал ей очередной предупреждающий взгляд. Микаса нахмурилась. — Аккерман, я бы попросил тебя подождать, — угрюмо сказал он после небольшой паузы, понимая, что та уходить не собирается — взгляд уже без всякого стеснения цепко осматривал его торс. Судя по тому, как он злится, подождать ей, видимо, стоило того, что он отключится от боли. Глаза продолжали изучать раны: два огромных шрама, сшитые, едва начинающие подживать, и явно доставляющие огромный дискомфорт; несколько желтеющих синяков у ребер — как она и думала, по-хорошему Леви стоило бы соблюдать постельный режим и вообще никуда не ходить, не говоря о появлениях на построении. Разумеется, такой упрямец, как он, выбирал «по-плохому». С окончанием войны у многих из них на смену меланхолии пришла какая-то глупая гордость. Не оправдание, конечно. Уж точно не с такими ранами. Только на капитана, в отличие от остальных, управы нет — потому и ушел из-под испытующего взгляда Ханджи. Похоже, большее, на что та смогла договориться — его отстранение от тренировок. Грудь раздраженно кольнуло пониманием, что на его месте она бы упрямилась точно так же. Остановит ли ее это сейчас от того, чтобы настоять на своей помощи? Нет. Закончив осмотр на границе обвязывающего поясницу полотенца, Микаса мотнула головой. — Я бы предпочла остаться и помочь, — упрямо сказала она и, помедлив, добавила слишком уж твердое, — сэр. Леви даже не стал прогонять ее сразу. Явно удивился. — Мне не нужна помощь, я моюсь не первый раз, — хмыкнув, тем не менее спокойно ответил он. Микаса знала, это так. Наверняка и вчера сам мылся. Только вот... — И пока вы будете продолжать делать это сами, раны будут заживать несколько недель, — парировала она, пытаясь понять, почему вообще решила остаться. Но не сидеть же и ждать, пока он помоется, слушая, как капитан корчится от боли? И уж точно не лезть в соседнюю кабину — как-то это все... похабно и по-свински. — У меня нет сил с тобой спорить, Аккерман, — устало признает Леви, и грудь укалывает виной. — Давай проясним сразу: я могу что-то сделать, чтобы ты ушла? Уступить тебе душ? Такое предложение только усиливало подозрения Микасы о том, насколько его раны на самом деле серьезные. И хоть мысль прямо сейчас влезть под душ прельщала, упрямство брало свое. Может хоть лопнуть от раздражения, его бурчание ее точно не отпугнет. Подумает, может, в следующий раз, прежде чем хорохориться и отказываться от больничного. Микаса понимает, что способ воспитания для этого она, конечно, выбрала странный. Да и объект оного — тоже. — Нет. Я помогу вам, и вы уйдете. После приму душ, — решает она твердо, потому что отступать было бы еще глупее. Хочет или нет, она ему поможет: тем более, тот сам сказал, спорить сил нет. Вот и пусть молчит, ему в таких случаях даже полезно. Леви несколько секунд вглядывается в ее лицо прежде чем выдавить из себя скупое «ладно». И ведь нет чтобы спасибо сказать. Хотя от кого уж тут... Микаса делает несколько шагов вперед, вторгаясь в импровизированную кабинку — вообще-то, душевые разделены стенами безо всяких дверей, отчего и распорядок четкий предусмотрен. И только в этот момент, стоя непозволительно близко к капитану, она понимает: дальнейшего плана действий у нее нет. — Бери мочалку и намыливай, раз пришла, — хмуро командует он, видимо, желая покончить с этим поскорее. — Намылишь торс и волосы. Со всем остальным и с тем, чтобы смыть, справлюсь сам. Леви бурчит, явно не очень довольный ситуацией, пока Микаса не может поверить, что все это происходит взаправду. Она в солдатской душевой с капитаном Леви. Тянется к мылу, чтобы как следует намылить его тело. Еще с утра она бы с легкостью поставила свой УПМ на то, что такого не произойдет никогда — предмет спора странный, но с началом чуть более беззаботной жизни Разведкорпус развлекался как мог. Хотя ставить УПМ, разумеется, было бессмысленно. Все устройства все равно принадлежали организации, а не им. Под прожигающим взглядом Леви она берет кусок мыла (кажется, пахнет киви) и тянется за его спину, чтобы включить воду. Его злость провоцирует ее, только вот он командир и мужчина, так что несмотря на все отвлекающие факторы, это все равно неловко. Подставив руку с мылом под струю, она дает себе несколько мгновений, чтобы то пропиталось — после чего аккуратно тянется за спину капитану и начинает ее намыливать. Аккуратно, чутко ловя его реакцию и звуки, если вдруг ненароком сделает ему больно. Его плечи широкие, насколько возможно при его росте, и твердые, неизменно указывающие на силу своего обладателя. На спине не так много шрамов в сравнении с животом и грудью, и хотя недавние ранения преимущественно проглядываются спереди, в какой-то момент Леви все равно шипит. Чувствуя укол вины, Микаса старается двигаться мягче; утешая себя тем, что сам он лучше все равно бы сейчас не сделал, в конце концов, она переходит к груди. Здесь действует только руками — хорошо размылив пену на ладонях, пальцами аккуратно огибает полоски последних шрамов. Сам, что ли, перевязку делать будет? Хотя Ханджи, по идее, еще не спит, да и капитан не настолько безрассуден, чтобы пренебрегать даже этим... Значит, командор должна его ждать. А по-хорошему, должна бы либо помогать ему тут, либо не отпускать его в душ вовсе. Ругаться с начальством у Микасы желания нет, но будь на мести Леви кто-то из ее друзей, она бы лично у дверей стояла и контролировала, чтобы те не делали таких глупостей. И даже Сашу бы удержала, если бы ей опять приспичило на кухню побежать. Ее руки выполняют всю работу сами по себе. Поджарая грудь с минимальным количеством растительности, подтянутый живот, полоска едва заметных волос ниже пупка — все эти детали Микаса отмечает как бы между прочим, не подозревая, что именно их будет видеть сегодня во снах. Движения спокойные, выверенные — ничего лишнего — но прежде чем она успевает закончить, Леви сам отклоняется назад, чтобы намочить волосы. Взгляд утыкается в его кадык. Ей только и остается ждать, пока он выпрямится и даст вновь приступить к намыливанию. Пальцы работают как часы — Леви хмурится, а Микаса аккуратно наносит пену и делает мягкие, круговые движения. Его взгляд не меняется, даже напротив, кажется, капитан специально отводит глаза в пол, чтобы не сорваться — он давненько приберегал крики только для новобранцев — только вот Микаса знает, сколько бы тот ни хорохорился, а помощь ему нужна. Иначе — уж тут можно было утверждать наверняка — она бы тут не стояла. — Я думаю, этого достаточно, — в конце концов говорит Леви, и Микаса делает шаг назад. — Тогда я оставлю вас, — отвечает она, колеблясь, стоит ли задержаться и помочь ему с одеждой, но, пожалуй, это будет уже слишком. Повидали вместе многое, но близки не были никогда: о ранах его, если была необходимость, заботились либо командор, либо Саша. А тут... инстинкт какой-то сработал. Наваждение. Ну раздражает до невозможности этот его болезненный вид. И не заботилась она ни о ком давно — служат вместе, а жизнь у каждого, можно сказать, теперь своя. Так оно и вышло: чувства странные, а внутри, вроде как приятно, что полезной оказалась, что не просто бездушный ферзь на шахматной доске, а человек, который другому человеку помочь может. Микасе это важно. Всегда было. Леви кивает. Медлит. Когда она быстро споласкивает руки и движется к выходу из душевых, ей вслед раздается тихое, вымученное «спасибо». Внутри все аж жгутом скручивается — но шаг она не сбавляет, как-то странно это все вышло, спонтанно, как будто и не должно было. Только спустя час, сидя во дворе после импровизированного внеочередного обхода, Микаса начинает понимать, что же все-таки произошло. Этой ночью, в душевых, она безнаказанно трогала капитана Леви Аккермана. То, что до нее дошло это только сейчас, тоже неимоверно бесит. Или, все-таки, бесит то, что в то время как она просто действовала инстинктивно, сам капитан прекрасно понимал выжженный в ее нутре контекст? Еще и ушла ведь сразу, как будто нашкодила, могла ведь и за дверью посидеть, пока он выйдет. А заново туда соваться сразу — как-то глупо и совсем неловко. Прежде чем снова пойти к душевым, она колеблется: впрочем, даже такому чистюле как Леви, особенно учитывая его раны, часа должно было хватить. Соседняя от занятой ей кабинки все еще хранит кисло-сладкий аромат его мыла. Ну почему, почему все должно было сложиться именно так?