Четыре наследника Тёмного Лорда

Темнота. Он был закован в неё. Сознание Теодора плыло в густом потоке обезвоженных образов. Он пытался понять своё положение, разобрать, что происходит, но в ответ получал лишь мучительное чувство ужасающего бессилия. Вокруг невозможно было разобрать ни стен, ни пола, ни потолка, ни собственного тела. Ощущение времени затупилось настолько, что единственный вдох тянулся чуть дольше, чем вечность, умноженная на сотню. Его тело и душа стали разрозненными фрагментами, поглотившими бесконечное бездонное пространство. День? Или ночь? А есть ли разница, когда даже мысли больше не текут привычным чередом. Они изгибаются. Ломаются, прежде чем успевают сформироваться окончательно. Рассыпаются на мелкие песчинки и разлетаются в пространстве, обращаясь в ничто. Яд, отравляющий организм через лёгкие, заставил Теодора почувствовать влагу на кончиках пальцев. Не похоже на воду — слишком густая, тёплая и вязкая. Кровь. Его руки уже давно нельзя отмыть, но обагрившая их жидкость жгла и разъедала кожу. Оголённые мышцы ныли и горели так сильно, что хотелось орать, но немой вопль застрял комом в глотке, не побеспокоив никого. Он сорвал голос, ещё когда истошно выкрикивал имя Гермионы, не в силах поверить, что в остывающем теле больше нет жизни. Он невыносимо долго продолжал прижимать её к своей груди и гладить по голове, перебирая волнистые прядки, испачканные кровью. Её больше нет. Она должна была быть рядом, но до неё не дотянуться. В мрачном небытии Теодору казалось, что он слышал её шёпот, который струился сквозь его существо, словно зияющий чёрный мрак пытался заглушить его попытки вернуться к реальности. Плотная тьма окутывала кости, пробиралась в трещины меж рёбер, уничтожая тщетные попытки волшебника прийти в себя. Он потерял все цели, ориентиры и смыслы. Анимаг оставил их там, среди кипящего огня и осыпающихся стен мэнора. Он не сумел совладать с горем потери и сдался на волю ненависти, застилающей взор грязным туманом. Нотт хотел только одного: уничтожить всё вокруг, не оставив и пепла. Им движила не жажда справедливости или мести, а лишь свирепая необузданная ярость ко всему живому. Он презирал каждое существо, способное дышать. Любого, кто наслаждался безмятежностью и покоем, кто страдал и плакал, кто придавался страсти и упоению. Всех. Без исключения. И Теодор готов был загубить всё, к чему прикасался, но упустил момент, когда всё оборвалось. Он погрузился в пропасть без конца и края, где даже усталость и отчаяние звучали, как эхо в пустоте. Теодор чувствовал, как его сознание расплывается, будто краска по мокрому холсту, и всё дальше отделяется от действительности. Ему казалось, что его душа висит на краю пропасти, готовая упасть в бездну, но никак не может сорваться вниз. Безмолвие. Ни единого шороха рядом, ни единого звука. Может, Нотт оглох из-за собственных воплей и проклятий? Или от чужих? Внутри черепа всё ещё звучал треск костей Драко, напоминающий траурный набат. Звонкий хруст и скрежет мелкой крошки стёртых друг о друга суставов остался отпечатком на душе. Его сорванный голос царапал слух, как старая ржавая вилка медную тарелку. Он проникал в вены и раздирал их изнутри, калечил сердце и чувства. Каждая капля крови Малфоя, которую пролил анимаг, лишала его человечности больше, чем все годы войны и убийства взятые вместе. Вид старого друга, искалеченного собственными руками, заставлял всё нутро содрогаться в мучительной пытке и страшиться собственного зверства. Мраморная кожа аристократа расползалась под пальцами, словно промокшая бумага. Рваные края вскрытой грудины напоминали кратер разбушевавшегося вулкана, внутри которого кипела кровь. Медленно впиваясь пальцами меж пучков прямой мышцы живота, Теодор наблюдал за тем, как аристократ задыхается от мучений. Окровавленные волокна расползались и рвались от небрежного дикого вмешательства, а внутренние органы хаотично сокращались, обожжённые кислородом. Дикие спазмы скакали между частями тела в бесполезной надежде избавиться от своего мучителя, но тщетно. Анимаг наблюдал, как багровая жидкость смешивается со слизью и переливается через сломанные рёбра, пропитывая тёмную ткань разодранной рубашки. Теодор собственными глазами видел, как бешено бьётся сердце Драко, как вздуваются потревоженные вены, как тонкие нити сосудов сжимаются от мучительной пытки. Но волшебник не смог узреть ничего, кроме системы, перегоняющей кровь по телу. Скучный механизм, который служил для поддержания жизни в абсолютно бездушной плоти. Залежавшийся кусок мяса без скрытых смыслов и страстей. Хотя раньше казалось, что в нём спрятан целый непостижимый мир. Ведь слизеринцы прошли вместе тысячи печалей и трудностей, решили сотни проблем и пережили десятки бурь. Они лишались близких, разочаровывались в друзьях и теряли себя среди бесконечной вереницы смертей. Однако, невзирая на предательство и грязь вокруг, Теодор знал, что во всём может положиться на Драко. Он всегда был ближе других. И казалось, ничто не могло этого изменить. Однако какими бы ни были чувства анимага, все границы из его разума стёрлись в одно мгновение. Жестокость, распирающая каждую клетку организма, сдавливала мышцы и заворачивала сухожилия в узлы. Нотт желал прикончить аристократа больше, чем жить. И он не остановился бы. Ни за что бы не остановился… Пустота. Внутри и снаружи. Нервные пылинки разума, витающие вокруг, сгустились, образуя знакомо-незнакомый женский лик. Из прекрасных тёмно-болотных глаз непрерывными струйками текли слёзы, срываясь с подбородка вниз и обращаясь кровью. Огромная капля рухнула куда-то во мрак, в глубине которого рябью расползлись бордовые круги, разрастаясь всё сильнее. А вместе с ними нарастали беспокойство и отчаяние, заполняющие нутро. — Мама… Сколько бы дней ни прошло и сколько бы лет ни сгорело в чертогах времени, Теодор всё ещё стыдился вспоминать её лицо. Он не смог бы рассказать Еве, во что превратился её любимый единственный сын. Она не поверила бы. Не стала бы слушать. Некогда тёплый, успокаивающий взгляд погас, породив под рёбрами убивающий холод. Сколько бы анимаг ни прятался от собственной совести среди хаоса и ужаса, убеждая себя в необходимости своей агрессии и отрешённости, он не мог избавиться от пожирающего чувства вины. От разочарования в себе никогда не спрятаться, не скрыться. Оно всегда будет здесь: прямо под кожей. Из-за безумного желания приблизиться к родной душе в мышцах появилась острая резь. Нотт мечтал ещё хотя бы раз услышать голос матери, ощутить её прикосновение, но, словно в наказание, получил лишь пустой невидящий взор. Изумрудные радужки Евы обесцветились, зрачки побелели, а струящаяся по щекам жидкость стала подобна кислоте, разъедая нежную кожу. Её лицо посерело и застыло в гримасе боли, больше напоминая страдающее каменное изваяние, нежели живого человека. Вслед за грянувшим громом лик матери раскололся на части, и сердце анимага замерло. Всплеск. Ещё один. Раздробленная скульптура, лишённая жизни, обвалилась и грузными неровными кусками утонула в крови под ногами Теодора. Она всегда здесь была? Или это лишь игра искалеченного воображения? Ответы не имеют никакого значения, ведь Нотт даже не может разобрать, где вопли больного разума, а где безжалостная реальность. Образы из его памяти причудливо сплелись с чудовищными кошмарами, а его помутневшее сознание сдалось, не в силах воспринимать окружающий мир таким какой он есть. Голоса его сожалений и страданий отозвались морем новых наваждений и призраков прошлого. Его душу снедало ощущение безысходности, и он почувствовал, как невидимые руки замыкают кольцо вокруг него, затягивая петлю всё плотнее. Теодор заперт вместе со своими боггартами один на один. Они не знают жалости, не ведают пощады и не позволят ему познать покой ни на мгновение. Его страхи уже обнажили острые кривые клыки и брызжут отравленной слюной, предвкушая, как разорвут его на куски. Каждый новый миг — вечность в агонии. Каждая последующая секунда — орудие ужаса, пожирающее его мысли, высасывающее из него мечты и надежды. Сколько потребуется времени, чтобы окончательно потерять разум? Месяц? Неделя? А может, хватит и одного дня? Или анимаг уже перешёл ту самую тонкую грань, после которой нет пути обратно? Он будет гореть день за днём, убивая себя собственными чаяниями. Это его расплата за нежелание взрослеть и брать ответственность за собственные поступки. Он откладывал существенные проблемы, несущие угрозу близким и родным, в долгий ящик и продолжал игнорировать собственную глупость. Его мысли были слишком лёгкими, а поступки преступными. Теодор игнорировал нормы, поступался правилами, плевать хотел на запреты и предостережения. И только потому оказался здесь. Его внутренний радикально настроенный зверь практически во всём ему противоречил, не принимал сентиментальные позывы и терпел основную личность исключительно из-за обещания Грейнджер. А столкнувшись с её умерщвлённым телом, подсознание прекратило сдерживаться, и Нотт не справился. К боли, разрушающей его тело и мысли, присоединилось дикое свирепое животное, скрытое за клеймом на шее. Оно требовало возмездия не только от мира, но и от носителя печати. За все сомнения и слабости, за детскую наивность и безответственность, за каждый неверный шаг Теодор заплатит намного больше, чем просто жизнью. Его рассудок будет гнить и разлагаться до тех пор, пока тело не сдастся. Ему больше некуда бежать и не у кого просить помощи. Он получит то, что заслужил, и ещё немного.