Чей поцелуй?

Когда Эттенальский Мотылек разъезжал по объединенным землям со своими выступлениями, он был в Венавии всего единожды. Несмотря на его славу, которая к тому времени уже пылала вовсю, на концерт пришло всего человек пятнадцать, из них половина дети, которых пришлось выставить, поскольку дар Реми исключительно взрослый. Венавийцы просто отторгают развлечения. Их театр используется для собраний общин, выборов всяких выбираемых чинов, прослушивания новостей, приносимых официальными вестниками или просто путниками, если те выглядят прилично и вызывают доверие. Венавия — город земледельцев, тот самый «огромный огород», о котором говорил Рик при ночевке в тюрьме. Люди здесь смотрят на землю и на небо, а прочее им малоинтересно. Конечно, у них есть праздник урожая — уж его-то не может не быть! — но это чуть ли не единственный их праздник, и отмечают они его по-своему. Они не бросают работу ради гулянки и пира, а идут работать к соседям. Такова традиция — в этот день оставить собственный надел и помочь товарищу. Они дарят друг другу подарки — свои самые крупные тыквы, самые тугие початки кукурузы, самые налитые яблоки. Сомнительная радость — получить в подарок то, чего и так полные закрома, но все довольны, веселы, искренне благодарны. Венавийцы — самый довольный народ из тех, что Реми видел. Они не устраивают скандалов по пустякам, не сплетничают, не интригуют, не злятся из-за неудач и не рвутся к какой-то другой, «красивой» жизни. Они так гармоничны в растворе со своими полями и садами, что иноземцы считают их простаками и дурнями — видимо, из зависти. Когда Плард шагал во все стороны от побережья с орудиями и войсками, венавийцев смели, как крошки со стола, поскольку война — это последнее, к чему они приспособлены. Реми выбрал Венавию без раздумий, даже не рассматривая другие варианты. Не из полевой солидарности, разумеется, и даже не ради чистой честной простоты, а потому, что здесь Эттенальского Мотылька не знают. Услышали что-то краем уха, когда он гремел, и забыли. Ни его взлет, ни его падение здесь никого не занимают. Поместье было продано почти сразу, об этом Реми тоже не размышлял. Какая жизнь может быть там, где тебя вырубили ударом по затылку, чтобы использовать для игр распутных мерзавцев? Реми лишился всех работников, кроме Тамилы, избавился от музыкальных инструментов и концертных костюмов, развел костер из альбомов с текстами баллад. В новый город они въехали вдвоем налегке. Здесь у них небольшое хозяйство — дом с тремя комнатами, овощное поле того размера, что позволяет обрабатывать его всего с парой наемных помощников, палисадник с неприхотливыми цветами и замечательное грушевое дерево с очень крупными и сочными плодами. Почему-то местные сразу приняли Реми и Тамилу за супругов, и разубеждать их было как-то ни к чему. Жена вдвое старше мужа — где-то это стало бы предметом пересудов, но не здесь. В свободное от трудов время здесь любят сидеть у костров, подбрасывая в них сушеные пучки особых трав, отгоняющих комаров, и молча смотреть на огонь или на след быстро гаснущего заката. Иногда на таких посиделках негромким хором поют плавные умиротворяющие песни, и Реми нравится их слушать. Он никогда не поет сам, хотя слова этих песен выучил быстро — они незатейливые и постоянно повторяются. Дни он проводит в поле, вечера — на таких посиделках, а ночи спит беспробудно, выпадая из яви едва успев натянуть на себя одеяло. Иногда он ходит на реку — купается или лежит нагишом на берегу под солнцем, иногда подолгу скачет по окрестным лугам на белом жеребце с длинной ухоженной гривой. Книг он почти не читает — отчего-то не хочется. За два года, прожитых в Венавии, он прочел всего несколько, и доставал их из шкафа только тогда, когда лил сильный дождь. Дни похожи один на другой, как фасолины в стручке, но Реми не уныло и не скучно. Он чувствует себя здоровым. Ему нравится вид розовых вечерних облаков, запах плотной земляной пыли, смываемой с себя перед сном, крик утренних петухов, дисциплинирующая тугая шнуровка рабочих ботинок. Его руки помнят мотыгу и серп не хуже струн арфы и гуслей, они быстро перестали стираться в кровь. В его голове мирно, как в застеленных рассветным туманом низинах. Он благодарен Тамиле за то, что не спрашивает его, почему он выбрал жизнь чумазого работяги, а не приглаженного помещика в кругу богатеев. В ответ он не спрашивает ее, почему она не ушла. Иногда с ним происходит нечто странное. В своей тесной, небрежно сколоченной спальне он вдруг видит краем глаза распахнутую дверь в гардеробную, полную изысканной одежды. На умывальной полке замечает стеклянную баночку мази для увлажнения кожи, которая, как и гардероб, исчезает, если взглянуть на нее прямо. Аромат нежного мыла, что было у них в поместье близ Дорменда, всплывает во время стирки штанов совсем другим мылом. Внезапный свист розог, рассекающих воздух, заставляет его выронить молоток при починке сломавшегося табурета. Однажды Реми с ошеломлением замечает, что колет себе ухо толстой иглой, стоя перед маленьким, но очень чистым зеркалом. В каждом ухе у него по одной дырке, сделанной Лиамом очень давно, а теперь он сам себе зачем-то делает новую. Серьги для нее нет, и вскоре она зарастает. Иногда ему снятся горячие сны, в которых мелькают вспышками длинные белые волосы и растекается густой маслянистый голос, похожий на дурманящее снадобье. Реми почти не запоминает этих снов, но после них ему приходится застирывать постель. Зашедшая к нему в один из дней Тамила наблюдает, как он порывисто закидывает минимум вещей в небольшую дорожную сумку. — Кажется, я зарос бурьяном, — поясняет он ей, и она неопределенно кивает, отвернувшись. Ближайший к Венавии крупный город тянется вдоль реки, как прильнувшая к нагретой коряге змея. Он узкий и длинный, повторяющий речные изгибы, и его обмазанные глиной дома тоже узкие и длинные, расчерченные такими же балконами на уровне вторых этажей. Этот город совершенно ничем не примечателен. Реми бывал здесь несколько раз, собирал толпы сраженных даром поклонников, ел специфический местный деликатес — засахаренные сушеные спинки окуней, гулял по крыше своей гостиницы звездными ночами, ведь выход на улицы рискован, а погулять хотелось. Теперь он въезжает сюда на своем холеном белом жеребце с некоторой опаской, которая развеивается в первой же посещенной таверне. Никто его не узнает и не припоминает, и это, в общем-то, естественно. Никто особо и не рассматривал раньше его лицо, бултыхаясь в экстазе — внешность Мотылька интересовала публику не больше, чем сюжеты и смыслы его баллад. Теперь у него коротко остриженные волосы вместо локонов ниже лопаток, темный загар, простой наряд крестьянина-путника, грубые руки и ничего не выражающий взгляд. С тем томным романтичным певцом в шелке, макияжной краске и драгоценных блестках у него ничего общего. В таверне, среди ремесленников, лесорубов и охотников он выглядит вполне своим. Он пьет там вязкое крепкое пиво, которое не кажется ему вкусным, но помогает погрузиться в среду. Вообще-то, он слабо представляет, почему приехал сюда. Что-то тряхнуло его, и он выскочил из пазов своего поля, объятый ощущением, что не сможет вновь встать в пазы, пока не проветрится. Он намерен посетить всевозможные кабаки, театр, арену, где тренируются и состязаются атлеты, и иногда устраивают конные представления. Можно пройтись по лавкам и прикупить какой-нибудь бесполезной, но любопытной ерунды, вроде шкатулок, у которых внутри бесконечный зеркальный коридор, или деревянных фигурок, у которых подвижные детали разъезжаются, а потом съезжаются в совсем другие фигурки. В течение нескольких дней он методично выполняет задуманное, но глядит не на актеров, атлетов и любопытную ерунду, не на копченые ребра и не в пивные кружки — он ищет длинные белые волосы. Это большая редкость в южных краях, особенно если исключить всех женщин. А так, чтобы в сочетании с изящным точеным телом — выходит почти мифическое существо. А если к тому же хочешь, чтобы это существо пошло с тобой в комнату, так лучше вообще сразу отбросить безумную фантазию свою. И Реми отбрасывает, хотя и не сразу. Он идет в комнату с молодым рыбаком, недурным собой, но чрезмерно застенчивым. Рыбак чурается почти всего, что нравится Реми, предпочитает не разговаривать и не смотреть в лицо. Все происходит очень быстро, потому что оба изголодались, и после у Реми возникает такое чувство, будто его выставили из дома в холодные зимние сумерки, запретив возвращаться. В скручивающей нутро тоске он лежит под простыней, свернувшись комком, и слушает, как его любовник торопливо и стыдливо одевается и выбегает за дверь. Полчаса назад Реми наивно думал, что это только начало, и любовников у него будет много, а теперь понимает, что не коснется больше никого. Он возвращается в Венавию уставшим, каким не бывал после работы в поле. Не только тело, но и дух его чувствует себя обессиленным и обескровленным, как подсолнечный жмых. В спальне звучит голос Лиама, и Реми вдруг осознает, что он всегда здесь звучал. Вещи Лиама всегда мерещились, и запахи витали, и, сидя у костра с поющими венавийцами, Реми чувствовал, что Лиам слушает эти песни. И розовые облака, которыми он любовался мягкими безмятежными вечерами, были так хороши именно потому, что они любовались ими вместе. Реми не верил в это, помня о том, что проклятия нет, но это было. Просто не так, как с проклятием — без удушья и дурмана, без животной дрожи и короткого поводка. Непривычно. Реми берет перо и бумагу, и на сей раз никаких четких планов, вроде тех, что он строил в городе-змее, у него нет. Он просто пишет письмо другу, у которого есть знакомая сущность вина, чтобы спросить, как у него дела. Некая глубинная судорога водит его рукой, покрывая страницу неровными взволнованными буквами. Сущности знают в миллион раз больше, чем люди, они пронизывают своими нематериальными телами весь мир. Если Рик попросит ее одним глазком взглянуть, как там поживает Лиам, она, наверное, не откажет? *** Широкая улица безлюдна в середине дня — жители Сардарры стараются пережидать разгар пекла в укрытиях. Домики с покатыми, почти плоскими крышами похожи на огромные глиняные кирпичи. У них толстые стены, маленькие оконца и узкие низкие двери. В северных краях такой архитектурой сберегают тепло, а здесь — прохладу. Когда ветер дует с пустыни, воздух этого города жарит, сушит и скрипит на зубах вездесущим песком. Песок собирается кучками по обочинам дорог и у фундаментов зданий, как в Дорменде зимой собирается снег. Реми щурится от яркого едкого солнца, сквозь пульсирующие темные пятна перед глазами рассматривая ориентиры. Он идет один, оставив Тамилу дожидаться в гостинице. Она была категорически против того, чтобы оставаться, и он впервые с начала их жизни вдвоем вспомнил, кто здесь хозяин, а кто наемный работник, напомнив и ей. Получил за это добротный смачный подзатыльник, но вышел из спора победителем. Путь до Сардарры не близок и занял много-много дней. Просто удивительно, как широко раскинулись загребущие руки Пларда — от гор на востоке до пустыни на западе, от моря на севере и до каких-то совсем невообразимых лесных далей на юге. Здесь еще не окраины объединенных земель, но бело-голубых знамен заметно меньше, чем в прочих виденных Реми городах Лореоса, и дух какой-то особый — медленный, сонный и распластанный. Как и в Венавии, здесь гастроли Эттенальского Мотылька не задались — местный народ просто поленился пойти на выступление. С одной из основных улиц Реми сворачивает в извилистый проулок, стиснутый беспорядочно натыканными домишками, словно ручей — валунами. Здесь та же безлюдность и тот же песок, спящие рядами худые кошки и прилипчивые запахи острой еды, струящиеся из оконец. Реми разыскивает ночлежку, о которой в письме сообщил ему Рик. Самому Рику сообщила его знакомая сущность вина, которая хоть и доставила ему неприятностей в прошлом, в итоге осталась подругой. Без мистического межмирного вмешательства никак не отыскать человека, если с ним оборваны все нити, и Реми благодарит богов за такие бесценные связи. Ночлежка, которую ищет Реми, расположена в другом районе, и ручеек проулка должен впасть в него, словно в зловонное болото. Трущобы Сардарры страшны в своем безнадежном замусоренном разложении, но они не уникальны. Подобные кварталы, похожие на заразную болезнь, есть и в Пларде — Рик вырос в таких. Снаружи ночлежка кажется множеством слепленных вместе разномастных халуп, и внутри она такая же. Она никому не принадлежит, обитающий здесь люд никому не платит за места. Город как бы выплюнул ее, чтобы нищие подобрали и заселили. Шагнув в ничем не прикрытый дверной проем, Реми сначала теряет зрение после яркого уличного солнца, но постепенно очертания выплывают из мрака, разворачиваясь выбивающей дух мерзостью. Тесные закутки жмутся друг к другу, как ячейки сот, и иногда невозможно сразу отличить сидящих и лежащих в них людей от куч гнилого тряпья и прочего наваленного здесь хлама. Среди забывших мытье и надежду оборванцев Реми ищет Лиама, но его нигде нет. Реми проверяет ячейки одну за другой, обшаривает взглядом коридоры и тупики, пытается спрашивать о нем жильцов, но те или вообще не реагируют на обращение, или что-то невнятно мычат, или грубо отбрехиваются, используя слова, которых Реми не знает, но отчего-то уверен в их ругательном значении. Какой-то старик, плотно завернутый в заскорузлое одеяло, словно стоят холода, в ответ на вопрос о Лиаме принимается рыдать взахлеб, и Реми оставляет его едва не бегом. Отчаяние начинает душить его, от видов и запахов накатывает дурнота, и Реми кажется, что скоро он упадет, и, упав, останется здесь навсегда. Что ночлежка поймала его и впилась, как паук, и он должен спасаться, если не хочет превратиться в пропитанное нечистотами рванье, которым забиты углы. — Он на работе, — звучит снизу тонкий и спотыкающийся детский голос. — На мосту. Опустив голову, Реми видит совсем маленького ребенка, едва научившегося говорить — непонятно, мальчика или девочку. — Спасибо, — задушено отвечает Реми и торопится выбраться из этой скорбной норы наружу. Мелькает мысль дать единственному оказавшемуся полезным человеку монету, но он понимает, что у малыша ее отберут раньше, чем он отвернется, и не дает. Город разломан на две неравные части жутким каньоном — широкой и глубокой трещиной с перекинутым через нее подвесным мостом. Этот мост — единственная возможность перебраться из одной части города в другую, поэтому он пользуется спросом и довольно оживлен даже в сонный полуденный час. Он густо облеплен желающими нагреться на прохожих и проезжих — нищими, гадателями, уличными артистами и художниками, продавцами всяких никчемностей, проститутками, карманниками и аферистами. Реми идет мимо них нетвердо, ослабший от жары и волнений. Пот течет по спине, обдирая ее нервным ознобом, в размякших ногах носятся сквозняки. Он снимает нижнюю рубаху, льет на ткань воду из своей бутылки для питья и повязывает на голову. Становится немного лучше. Среди стоящего и сидящего вдоль перил люда никто не имеет с Лиамом ни малейшего сходства. Реми думает о том, что ребенок мог ошибиться или соврать, но понимает, что тот не ошибся и не соврал, и ему страшно. Лиам здесь — Реми смотрит на него несколько минут, не решаясь подойти. Тощий сгорбленный труп, сидящий на задубевшей от грязи куртке, покрыт сочащимися мутной жижицей язвами — вся открытая кожа изъедена ими. Лицо распухшее и перекошенное, будто после атаки пчел. Остатки волос свисают жирными лентами, а обширные плеши обожжены солнцем и покрыты коростой. Реми знает, что это такое. Специальные снадобья — яды, втираемые в сделанные на коже ранки, чтобы те воспалялись, гнили и уродовали до невыносимости, ведь чем уродливее попрошайка, тем больше жалости и подаяния. Реми ненавидит дельцов — он уехал в простодушную Венавию, отказавшись от богатства, чтобы не вращаться в кругу толстосумов, способных похитить человека для насильственных утех и разврата. Этими несчастными, облепившими мост, владеют и орудуют такие же дельцы. Лиам не узнает его — пустые стеклышки глаз смотрят мимо. Реми сидит перед ним на корточках, пытаясь удержать свой разум, норовящий рассыпаться и перемешаться с песком. Твердый неровный комок чувств в нем катается, как валун по саду, сминая, ломая и перепахивая все на пути. Он что-то говорит Лиаму, но сам не слышит своего голоса и не осознает слов. — Свалил бы ты, э! — падает сверху грубый медвежий оклик. Реми встает и поворачивается к явившимся громилам лицом. Их двое, они крупны телами и выродочны рожами, а на поясе у каждого — тяжелая дубинка, оббитая железом. Драться с ними — последнее дело, и Реми делает шаг вперед, задирая подбородок. — Я его куплю, — говорит он, и голос так отвратительно дрожит, что хочется самому себе отдавить ногу. — Приведите вашего хозяина. Одна рожа ухмыляется, другая хмурится, и ни одна из туш не двигается с места. — Оглохли?! — рявкает Реми, не справляясь с тем валуном, что перепахивает его внутри. — Огородник дерзкий, — замечает ухмыляющийся, а хмурящийся плюет себе на кулак. — Проучим? Реми, не медля, достает из поясной сумки кошель и трясет им так, чтобы был слышен звон монет. Денег у него достаточно — проданное поместье и гонорары Мотылька составили хороший капитал, который не тратился на скромную венавийскую жизнь. Он отдал бы дюжину таких кошельков, ничего не потеряв, но что стоит этим двоим зверинам просто отделать его, забрать деньги и уйти пропивать? От волнения тело похоже на вибрирующий натянутый трос. Громилы переглядываются, и ухмыляющийся вразвалочку уходит, а второй стоит и таранит Реми таким взглядом, которым можно, наверное, сдвинуть с места здешний дом. Хозяин маленький и весь какой-то кривой, будто сучок жалкого болотного деревца. Его толстые губы кажутся инородными нашлепками на иссушенном коричневом лице. Поочередно стрельнув быстрыми глазками в Реми, Лиама и кошель, он распрямляет ссутуленные плечи и спокойно говорит: — Этот и месяца не протянет, возьми лучше того, — он указывает на какой-то обмотанный тряпьем куль по соседству. — Тот еще с полгода будет давать доход. Какая-то вязкая масса вскипает в Реми, и он бьет сучок кулаком в глаз. Тройной вопль — сучка и громил — врезается в голову, заставляя ее кружиться, но подоспевшие стражи спасают Реми от полета через перила в каньон. — Разбирайтесь в стороне или ночью, поганцы, — с презрением и скукой говорит один из стражей. — Нечего мутить народ. Реми бросает кошель к ботинкам сучка, трясущимися потными руками поднимает Лиама и несет прочь. Нести его оказывается легко, будто он пустой внутри. Ни сопротивления, ни одобрения от Лиама нет, а от его бывшего «работодателя» в спину летят корявые гадкие угрозы. В гостинице он почти толчками выставляет Тамилу за дверь. Он знает, что она друг, что хочет и может помочь, но ему не нужна помощь. Это его тягота, его беда, его роль. Извиняться перед Тамилой будет потом. Лиам лежит на кровати, не реагируя ни на что. Он опоен каким-то наркотиком и не воспринимает реальность. Реми осторожно, насколько способны на это одеревеневшие от внутренней муки руки, снимает с него лохмотья, обтирает кожу мокрой тряпкой. Разомкнув ему губы пальцами, вливает в рот немного Благословленной воды из Сенальи, пригодившейся только теперь. Хочется влить больше, но страшно, что Лиам захлебнется. Реми будет поить его по чуть-чуть, и за несколько дней вода вылечит тело. Душу она не лечит, и Реми придется подбирать другое лекарство. Взгляд Лиама медленно проясняется, в нем возникает движение, а следом — боль. Он смотрит на Реми без веры и продолжает молчать. Слезы катятся по его лицу, впитываясь в подушку, и Реми падает рядом с ним, вытягиваясь вдоль. Жарким днем его знобит и колотит, и хочется провалиться куда-то, зарыться в грунт, раздавить самого себя. — Почему?! — выкрикивает Реми со злостью. — Почему ты это с собой сделал?! Лиам с усилием переворачивается на бок и вцепляется худыми грязными пальцами в его плечо. Он кажется похожим на того мумифицированного деда, что рыдал сегодня в ночлежке для нищих. — Почему ты не с ней и… не со мной? — продолжает Реми тише, ровнее. Пальцы на его плече разжимаются — Лиам засыпает. Реми лежит без мыслей и без шевеления, и, хотя он никуда не провалился, толстый слой жирного грунта все равно давит на него и мешает дышать. Он лежит долго, и незаметно уплывает в полусон-полубред. Ему мерещится поместье Эттеналь, его сад с багровыми розами, сожженные какими-то подонками поля, пустой чердак, где он держал в птичьей клетке сущность вина, принимая ее за почтового голубя. Сквозь эти картинки он видит комнату гостиницы в Сардарре и изможденный, изуродованный незаживающими ранами профиль Лиама. Картинки сменяют друга и повторяются, а потом исчезают вместе с явью. Реми спит без снов, без сил, будто в обмороке, пока в его забытье не просачивается неузнаваемо слабый и тусклый голос Лиама. — Она хотела не того меня, — говорит этот голос издалека, из темноты. — Она полюбила характер, изощренную страсть и волю, но все ушло. Унылое покорное ничтожество ей было не нужно. Реми просыпается, но не открывает глаза. Ему кажется, что Лиам сразу замолчит под его взглядом. — Я видел, как ты на меня смотрел, — продолжает голос, приблизившись почти вплотную. — Когда проклятия не стало, ты меня не узнал. Мне незачем было возвращаться к тебе. Реми рвано вдыхает липкий бедный воздух, не заполняющий грудь, выдавая тем самым, что не спит, но Лиам и не считал его спящим. — А без тебя я как-то… упал. «Поднимайся» — просит Реми мысленно, отчего-то не решаясь, смущаясь говорить вслух. — Я думал, ты меня ненавидишь, — голос немного отдаляется — Лиам отвернулся. — За то, как обращался с тобой, пользуясь тем, что ты под чарами готов все терпеть. За рабство, за само проклятие, за то, что держал тебя на привязи и все равно не уберег. Я думал, что теперь, без меня тебе хорошо. Я хотел, чтобы тебе было хорошо. «Поднимайся» — снова просит Реми, крепко жмуря горячие веки. Других слов почему-то нет, все остальное кажется второстепенным, все можно отложить на потом. Он нашаривает холодную руку Лиама, и та вздрагивает, будто Реми ее обжег. Реми осторожно гладит ее, опасаясь сжимать или шевелить, распахивает глаза и твердо, решительно велит: — Поднимайся.