Чей поцелуй?

Его выбросили из коляски неподалеку от городской стены. Не высадили, а именно выбросили — толчком в распахнутую дверцу. Те же стражи, что забрали его с берега пруда, а теперь поостереглись, конечно, возвращать на место. Ясная ночь светла в полнолуние, но не настолько, чтобы пешком в одиночку искать дорогу домой, и Реми сидит на траве, таращась на возвышающуюся белую скалу, окружающую Плард. Наверное, было бы разумно пойти сейчас в город, дождаться утра в каком-нибудь трактире, а потом найти транспорт, но Реми не хочет идти к людям. Незнакомцы слишком непривычны ему, и сам он сейчас непривычен себе. Кажется, что лица публики на его последнем выступлении теперь будут окружать его всюду — недоуменные, разочарованные, презрительные, гневные. От стражей, что выводили его из лесного дома и везли сюда, смердело брезгливостью и стыдом. Светать начинает быстро — львиную долю темноты Реми провел в чужой коляске. Утренняя роса холодит, и Реми встает. Пудинг так спешил избавиться от сокрушителя своей репутации, что выставил его из дома прямо в тех тряпках и тех побрякушках, в которые так старательно и вдохновенно обряжал. Расшитые перламутровым бисером туфли тесны, жестки и неудобны. Шагая вечером на казнь своей души, Реми этого не замечал, разумеется, а сейчас чувствует. Сейчас ему странно тесновато даже собственное тело. В нем какая-то неожиданная сила, какое-то необычное движение. Реми кажется себе необъяснимо большим и… целым. Как будто сбросившим с себя груз обязательств, или тяжесть долга, или необходимость делиться, или… Это так трудно оформить, а Реми и не пытается. Это и есть свобода, наверное — нечто настолько размытое и индивидуальное, что не вытаскивается изнутри наружу. Пульсирует где-то глубоко, задавая ритм, и не дается словам. Реми боялся, что не найдет сам дорогу до поместья, но ноги идут по укатанной колее, а зрительная память неожиданно и без напряжения подсказывает, куда сворачивать на развилках и перекрестках. Он отлично знает этот путь, хотя и был уверен, что не отслеживал и не запоминал его из окон экипажей. Путь не так уж далек — свободному и сильному Реми ничего не стоит преодолеть его пешком. Неудобные мешающие туфли летят в кусты. Земля въестся в босые ступни, окрасив черным пятки и кожу вокруг ногтей, но Реми нет до этого дела. Рассветный воздух звенит тишиной, застилающей уши, оседает бархатным туманом на лицо, разливается в груди бодрящей свежестью. Запах просыпающихся трав порхает невидимыми жизнелюбивыми бабочками. Реми звался Мотыльком, но никогда им не был. Сейчас он понимает это так ясно, что хочется оплакать все свои утра до этого. Ему не хочется оплакивать Лиама. Лиам всегда все выбирал сам, и теперь выбрал умереть за него. За его душу, достоинство и будущее. Этот поступок заслуживает уважения, благодарности и доброй памяти, а не слез и сожалений. Реми хочет обнять Лиама, сжать его ладони, с самым высоким и крепким чувством посмотреть ему в глаза. Он не думает о том, что это невозможно, чтобы не допускать слез и сожалений — он знает, что сделает это мысленно, когда поймает подходящий момент. Сделает и отпустит. Реми сейчас настолько жив, что сможет. На одном из перекрестков уютным печным дымком завлекает трухлявый трактир, и Реми входит. Денег у него нет, и он кладет на стойку один из перстней, брошенных Пудингом. Мятый сонный хозяин глядит хмуро и недоверчиво. Без желания берет перстень сухими пальцами в мелких трещинках, подносит к окну, рассматривает на свету и распрямляется плечами, ободряясь. Ни за чай с пирогами, ни за пиво, ни за комнату ему ни разу не платили настоящими зодвингскими рубинами в золоте. — На сдачу возьму башмаки, — говорит ему Реми, забирая со стойки тщательно вытертый хозяином поднос с кружкой и тарелкой. — Те, что на тебе, дрянные. Пока я ем, найди мне другие, получше. К окончанию завтрака не новые, но добротные кожаные ботинки стоят на полу возле его стола. Они немного великоваты, но это лучше, чем маловаты, и шаг в них резвее, чем босиком. Солнце быстро поднимается, из малинового перекрашиваясь в желтый, а затем в белый. Негустой лес, обступающий дорогу, счастливо играет мягким ветерком, косыми лучами и птичьим трелями. Лес кажется удивительно своим, дружеским. Реми никогда не испытывал подобного ощущения — ощущения дружественности окружающего мира. Нельзя сблизиться с миром, наблюдая его из окошка темницы затворника. Реми не чувствует счастья — потому что у него горе, но он знает, что счастье существует и ждет его. Жизнь, родившаяся в нем, велика — она собрана из двух в одну. Высокие кованые ворота усадьбы распахнуты, а во дворе лоснится темными полированными боками незнакомая запряженная карета. Карета вычурно роскошна — с золочеными вензелями на дверцах, с павлиньими перьями на крыше, с фигурками сказочных животных, талантливо вырезанными из обсидиана и янтаря. Никаких геральдических знаков нет, и у Реми ни малейших догадок о том, кому она могла бы принадлежать. Не видно ни слуг, ни стражей, ни собак. Реми шагает через мощеный двор уже не так лихо, как через луг и лес — ноющая тяжесть наваливается на него, опуская голову и плечи. На террасе его встречает Тамила, и ее он тоже не узнает. Вся ее неунывающая яркость ушла, мажорный сок слился, красота померкла. Она выглядит постаревшей и потертой, выцветшей, как истоптанный и застиранный половик. Она молча обнимает его — крепко, вольно и по-свойски, будто они раньше постоянно обнимались, и что-то сдвигается в нем, какая-то заслонка, загораживающая от его рассудка всю правду. — Иди в спальню, — тихо и прижато говорит Тамила, выпуская его, и делает вялый шаг в сторону, освобождая путь. Реми плывет в пятне глухой колючей тоски — через прихожую, холл, лестницу, еще один холл и короткий отрезок коридора. Дверь в их спальню распахнута, и из проема веет пряными духами и крепким алкоголем. Реми охватывает волнение, что-то горячее, почти жгучее впрыскивается в его кровь и смывает чувство реальности. В спальне, несмотря на солнце в небе, горят свечи, под столом лежит открытая бутылка из-под рома, неподалеку от двери стоят два небольших сундука. Лиам сидит у окна на неудобном стуле с высокой прямой спинкой и смотрит вниз, на носки своих дорожных сапог. Пятно тоски вокруг Реми закручивается вихрем самой бестолковой потерянности. Лиам жив, это… очень хорошо, но что дальше? Что с этим делать? Реми не узнает и его тоже. Те же аккуратные черты лица, тот же жемчужный блеск волос, то же точеное изящество фигуры, но все это — только детали, опознавательные признаки, не более. Они не перекликаются ни с чем внутри Реми, не дергают ни за какие нити. Реми снова чувствует уважение и благодарность, и эти чувства его смущают, потому что он не привык и не научен выражать их посторонним. Человек, сидящий у окна, ему хорошо знаком, у них довольно долгая общая история, но у Реми нет с ним никакой внутренней близости. Ему хочется уйти, избавить себя от этой неловкости, но уходить тоже неловко. Он крутит браслет на запястье и оглядывает комнату, чтобы чем-то себя занять и отвлечь. На покрывале кровати лежат женские чулки, и ему совершенно не интересно, откуда они здесь взялись. — Что ты сделал? — спрашивает Реми тускло, рассматривая массивное гранатовое колье, валяющееся на полу у зеркала. Вообще-то, он уже догадался, но молчание становится невыносимым, и хочется поскорее пережить неизбежное. — Согласился, — отвечает Лиам с болью, от которой вздрагивает не только сердце, но и все тело. Он поднимает на Реми глаза, и кроме страдания в них ожидание, чуть подсвеченное надеждой. Сцепившись с этим взглядом, насадившись на его острые колотые края, Реми наблюдает, как надежда гаснет, а ожидание сменяется обреченностью. Лиам встает. — Поехали, — мертвым голосом говорит он в сторону. — Больше нечего ждать. — Меньше соплей, больше семени, — одобрительно звучит хриплый голос воплотившейся Шезаль. — Таков мой девиз. В этот раз у ее платья нет безумного декольте, но на животе огромный вырез до бритого лобка, а на спине столь же огромный вырез являет начало щели ягодиц. Плавной вольготной поступью она подходит к Лиаму, скользит ладонью по его пояснице и ныряет в штаны, чтобы приобнять за голое бедро. Волна неприятия прокатывается по его лицу, делая кожу серой. — Я заберу свои личные вещи, остальное тебе, — с трудом, будто с удавкой на шее, говорит Лиам. — Дарственная на поместье на столе. Не забудь подписать. Он проходит мимо, не замедлившись и не повернувшись, и, когда внизу смолкает стук их с Шезаль каблуков, дом вдруг становится бледным, как нераскрашенные декорации. Бесцветные слуги выносят бесцветные сундуки, а бесцветная Тамила неслышно встает рядом с Реми. Пустота дома смешивается с пустотой головы и крупными густыми каплями падает в сердце. — Я не пойму, как мне жить, — бормочет Реми то, что само образовалось на языке. Тамила отзывается сразу: — Я тоже.