Чей поцелуй?

Реми никогда не носил длинные штаны — всегда до середины икр, как ему надлежит от рождения. Он на полпальца выше Лиама, поэтому его штаны ему на полпальца коротковаты, но все-таки это явная одежда свободного человека. Слова «свободный человек» немного пугают Реми — ему кажется, что они накладывают на него обязательства, что теперь от него будет требоваться нечто, чему он не обучен. Что от него будут ожидать соответствия. Он понятия не имеет, как ему соответствовать своим новым штанам, но уже замечает, что выглядит в них солиднее и как будто старше. Даже шаг его сделался тверже и степеннее, а осанка — важнее. — Неужели ты привез нас сюда только для того, чтобы проучить? — спрашивает он Лиама, оторвавшись, наконец, от зеркала. Лиам сидит на кровати, задумчиво рассматривая его. — Нет, конечно, — отвечает он. — У меня деньги в местном банке, я хотел их взять. Нам ведь нужны сейчас деньги. Заодно купил Благословленной воды впрок. Впереди осень и зима, жизнь в дороге совсем не так комфортна, как в поместье, а кое-кто из нас весьма изнежен и избаловал. — Ты имеешь в виду Тамилу? — Реми хмуро поднимает бровь. — Как тебе будет угодно, — усмехается Лиам и встает. Он подходит ближе, снова придирчиво оглядывая фигуру Реми с головы до ног, проводит ладонью по спине, касается рукава и сообщает: — Мой сюртук тебе мал. Мне не нравится, как сидит в плечах. Реми разводит и сводит руки, шевелит плечами, оценивая ощущения. Да, сюртук тесноват. Тело Реми сбито крепче, чем тело Лиама, и ему нужна собственная одежда по своим меркам. С другой стороны, он ничего не имеет против той, которую носил всегда. Новый статус необязательно подчеркивать новым костюмом. — Лиам… — Реми поворачивается к нему, оставляя зеркало за спиной. — Я не могу уехать, не увидев Рика на свободе. Мне будет неспокойно. Извини. — Я ведь сказал, что его отпустят через пару дней, когда мы уедем на порядочное расстояние. Ты мне не веришь? В тоне Лиама не заметно недовольства — он ожидал этих сомнений. Он не хочет, чтобы Рик снова увязался за ними, и его тоже можно понять, хотя у Реми серьезное подозрение, что фора в пару дней не поможет, и очередной встречи все равно не избежать. Если бедолагу действительно отпустят, конечно. — Верю, — говорит Реми очень мирно, не желая ссоры. — Тебе, но не местным законникам. Где гарантии, что они не забудут о вашем уговоре после твоего отъезда?! Пожалуйста, успокой меня. Вольная грамота, подписанная Лиамом и отмеченная его печатью, лежит на дне сумки Реми. Плотный пергаментный свиток Реми зачем-то обмотал своим ремешком раба, хотя они столь остро не сочетаются. Эта грамота едва ли что-то принципиально изменит в их жизни, но о ней надо помнить. Ее существование нельзя игнорировать. — Я никуда не поеду, пока не увижу его на свободе, — говорит Реми тихо, потому что тихому сдержанному голосу ему проще придать категоричности. — Если ты меня заставишь, если твои стражи силой увезут вольного человека, то это будет похищение. Лиам застывает, как схваченный лютым морозом тонкий водопад, ввинчивается в душу острым взглядом и вдруг звонко сбрасывает на пол все ледышки яркой восторженной улыбкой. — Очаровательно! — восклицает он, вводя Реми в ступор. — Тебе так идет твердость! Реми полностью теряется и даже отходит подальше, объятый волнением. Хорошее настроение Лиама — это всегда радость, но сейчас оно взметнулось куда-то, где его не встречали, в какие-то чуждые себе пространства. — Ладно, — продолжает Лиам уже с привычным весомым спокойствием. — Его отпустят сегодня, а ты увидишь это издали. И если мы встретим его снова, я больше не буду с ним играть. В следующий раз он заплатит за свою наглость по-настоящему. Реми облегченно выдыхает, только теперь освобождаясь из тюрьмы полностью. — Спасибо, — просто и искренне говорит он. *** Останавливаться в Далне — небольшом, полностью деревянном городке, живописно разбросанном по трем невысоким холмам — Лиам почему-то не хочет, и они проезжают мимо. Дальше по курсу — холмистое безлесое запустение, холодное и неуютное, покрытое сухой травой, придавленное низким разбухшим небом цвета тюремной каши. Возвышения слишком невыразительны, чтобы загораживать от ветра и создавать иллюзию хоть какого-то укрытия. Реми не хочет здесь ночевать. Его пугает то, как проникающая в воздух темнота размывает черты, смазывает волнистые линии земли и, сгущаясь, будто бы отодвигает все обитаемое пространство от них, путников. Несколько разбитых палаток и разведенных костров немного облагораживают местность, но все равно Реми чувствует себя если не изгнанником, то потерявшимся. Сидя на толстой утепленной подстилке возле одного из костров, он вновь тоскует по поместью, в деталях вспоминая их спальню и мучая себя сожалениями. Лиам — не самый хороший человек, но у него есть одно замечательное, завидное качество — он умеет не сожалеть. Он потерял так много, но взор его направлен вперед, а не назад, и все имеющееся для него важнее всего утраченного. Реми хотел бы научиться этому у него, но пока не научился даже сидеть на земле так, чтобы не ныли спина и зад. Если бы он уплыл в Лореос, наверное, сошел бы с ума от тоски в столь далеких и чужих краях. Вспоминая свое отчаянное обещание уплыть, данное Рику и богам в камере, Реми наполняется стыдом и тревогой. — Почему мы не заехали в Далну? — с опозданием спрашивает Реми подсевшего к нему Лиама. — Хочу обнимать тебя у костра, — отвечает тот, нежно обвивая его рукой и прижимаясь щекой к его щеке. — Хочу целовать тебя на ветру. Его речь замедленна, а движения томны, лиричны и слегка женственны. Пыльца — понимает Реми. От своей пыльцы Лиам становится похожим на струящийся шелк. — Ночью будет холодно, — бормочет Реми, слабея в зарождающемся внутреннем трепете и дурея от прикосновения его кожи к своей. — Эти палатки такие хлипкие… — Хочу согревать тебя дыханием, — пылко шепчет Лиам, обжигая ухо. — Хочу любить тебя так, чтобы все слышали. Нет-нет! Реми непроизвольно сжимается и даже чуть сдвигается в сторону. Конечно, их отношения давно ни для кого не секрет, но к любви, которую все будут слышать, он не готов. Он не сможет расслабиться, и получится неприятно. Может быть, нужно опять напомнить о своем новом статусе и отказать?.. Лиам отпускает его и плавно откидывается назад, укладываясь на спину. Его лицо, раззолоченное пляшущим пламенем, выглядит благостным и мечтательным. — Тучи в сумерках прекрасны, — говорит он с удовольствием. — Они как будто новый, не открытый еще материк, полный загадок и чудес, скрытых от чужаков густым фиолетовым туманом. Представляешь досаду первооткрывателей? Им кажется, что они вот-вот прорвутся через туман, и невероятный мир раскинется перед ними, но, как бы долго они ни мчались вперед, чудеса не становятся ближе. Такова природа чудес — они существуют только вдалеке. Реми тоже ложится на спину и смотрит на сумеречное обложенное небо. По его мнению, звезды и луна были бы значительно милее этой клокастой распухшей перины. — Угости меня своей пыльцой, — просит он. — Я хочу попробовать. Лиам лениво елозит ладонью по одежде, нащупывает искомое в кармане и протягивает Реми маленький хрустальный пузырек, заткнутый изящной фигурной пробкой. — Насыпь немного на кончик пальца, поднеси к ноздре и резко втяни, — инструктирует он. — Только совсем немного, не больше яблочного зернышка. Иначе станет дурно. Реми придвигается ближе к огню, чтобы при достаточном свете старательно отмерить яблочное зернышко. Ему кажется, что от пыльцы он начнет чихать, что она будет щекотать нос и раздражать, но в носу она никак не ощущается, зато по всему телу почти мгновенно разливается восхитительное тепло, освобождающее дыхание, разжимающее напряженные мышцы, растворяющее тревогу и тоску. Реми возвращает Лиаму пузырек и снова укладывается, и теперь подстилка кажется ему мягкой и комфортной, даже лучше оставленной дома кровати, а темно-фиолетовые тучи представляются ценными и благородными, как достояние, как славная история и фамильная гордость. Конечно, никакой фамилии у Реми нет — откуда она у раба? Мать он помнит смутно, каким-то бледным невнятным силуэтом. Всех маленьких детей обычно собирают на целый день в одном месте, где за ними присматривает пара-тройка немощных старух, не способных на работу в поле, а лет с семи они сами проваливаются в труд, и ничего другого не остается. Кто его отец, ему не сообщали, и он не интересовался, как телята не интересуются тем, кто из быков осеменил их мать. Была какая-то девочка, которую называли его сестрой, но потом она куда-то пропала, и он не помнит, куда и когда. Все прошлое Реми, не связанное с Лиамом, как будто чужое. Оно не вызывает отклика и не имеет цвета. Единственное, что оставило на нем след — это внезапное всеобщее безумие, наступившее после поцелуя бога. — Хочу тебе признаться, — говорит Реми, прижимаясь к Лиаму и утыкаясь носом в его висок. — Когда мы были мальчишками, я иногда приходил по ночам в твою спальню и делал себе приятно, глядя на спящего тебя. Мне было чудовищно стыдно, и я до смерти боялся, что ты проснешься и созовешь всех, но все равно приходил. Мне казалось, что ради этого стоило проживать день. — Я знаю, — весело отвечает Лиам. — В холода я просил натопить у меня посильнее, чтобы можно было соблазнительно спать нагишом без одеяла. Реми смеется и жмурится, как от солнца, переполняемый удовольствием. — Значит, ты это делал для меня, бесстыдник?! — восторгается он. — А я однажды чуть не умер, когда ты завозился и повернулся ко мне лицом, как будто проснулся. Я решил, что утром меня повесят! — Если бы мои родители узнали, им пришлось бы вешать обоих, — бормочет Лиам в сторону, стискивая его ладонь. — Пойдем в палатку, Реми. Думаю, скоро начнется дождь.