Чей поцелуй?

Публика многочисленнее, чем Реми ожидал. Он настраивался петь для Ставленника и, может быть, для его свиты, но здесь и Владыка Паскуаль с уймой местных жрецов, и главный казначей с супругой, и несколько богатых помещиков, иногда заезжающих к Лиаму в гости, и заместитель председателя Ученой Ложи с сыновьями, и всякие другие почтенные и именитые господа и дамы. Зрительный зал полон. Он не слишком велик, но, даже будь он в три раза просторнее, наверное, все равно заполнился бы цветом общества до краев. Адептам не хватило мест в партере и амфитеатре, и они тесным рядом стоят вдоль стен. Реми осторожно выглядывает из-за кулисы, глазами щупая собравшихся — кого небрежно и бегло, а кого — с почти фанатичной жадностью. Ставленник сидит на балконе, и он так монументален и могуч, что балкон кажется слишком хлипким для него. Тонкая туника без рукавов подчеркивает его выдающуюся атлетичность, совсем не свойственную жрецам, а длинные густые волосы в сочетании с жестким грубым лицом придают ему некой волевой неукротимости. Он не выглядит ни заинтригованным, ни веселым — скорее просто терпеливо выполняющим свои обязанности. Паскуаль что-то монотонно рассказывает ему, наклонившись к уху, а он даже не кивает в ответ. Музыканты занимают места на маленькой сцене, и Реми уже вот-вот пора будет начинать. Первой песней он выбрал одну из старых, которую сочинил еще отроком, но трепетно любит до сих пор. Она о двух простых работягах, нашедших однажды в дупле дерева истрепанную карту сокровищ. Поначалу они, привыкшие к своей серой, прижатой к земле жизни, не решались отправиться за сокровищами, но однажды усталость от вечных трудов, сопровождаемых вечным безденежьем, одержала верх над опасливостью, и они, испросив благословения родителей, двинулись в путь. Тяготы, опасности и унижения поджидали их на том пути. Им приходилось спать на земле, проситься в попутные обозы, спасаться бегством то от диких зверей, то от недружелюбных жителей глухих деревень, где не любят чужаков. Раз их ограбили, отобрав даже дешевую деревянную фигурку духа колеса, слуги бога простора и воли (любимого бога Реми, которого он часто упоминает в своих балладах). Раз их корабль сел на мель, и, не имея терпения ждать подмоги, они добирались до берега реки вплавь. Бессчетное количество раз они мокли под дождями, мерзли на холодных ветрах, голодали, тосковали по дому и родным, ссорились между собой, путались в ориентирах, в один ужасный день даже потеряли карту, но, к счастью, нашли. Иногда они переставали ожидать успеха от своей затеи и просто хотели вернуться домой. Иногда им казалось, что карта — это чья-то шутка, а они поверили в нее, как последние дурни, и месяц за месяцем страдают теперь от своей дури. Когда в одном полуосыпавшемся погребе одного полуразвалившегося дома давно заброшенного поселка заветный ларь был найден, работяги едва не обезумели от радости. Чтобы вскрыть его, им снова пришлось изрядно помучиться, проклясть свою затею и поругаться друг с другом, но и эту тяготу они сумели одолеть. А дальше их встретила главная жестокость всего путешествия — ларец оказался пуст. Вернее, почти пуст — за исключением не слишком толстой книжки из грубой бумаги, в простом тряпичном переплете, без каких-либо украшений, поднявших бы ее цену. От непереносимого разочарования они хотели разорвать книгу, но та почему-то не рвалась в их руках, будто была заколдована. Немного утихнув, они полистали неровные сухие страницы, и каково же было их изумление, когда они узнали на этих страницах себя и свое путешествие. Конечно, читать ни один из них не умел, но книга была щедро сдобрена картинками, не оставляющими сомнений. Чтобы облегчить себе дорогу домой, они продали ее в первом встретившемся городке, а, добравшись, вернулись к прежней жизни и постарались забыть о своей наивной попытке разбогатеть, за которую обоим было стыдно. И уже в глубокой старости, когда один из них почти ослеп, а второй почти не вставал с постели, оба вдруг поняли, что та авантюра, то путешествие, подожженное верой и стремлением, тот дерзкий скачок за пределы своего тесного накатанного быта — это лучшее, что было в их жизнях. Что именно путь к сокровищу был настоящим сокровищем, а вовсе не сундук и не книга, хотя книгу теперь, в глубокой старости, все же стало жаль, потому что воспоминания смазались, затерлись и покрылись копотью каждодневных забот, а страницы хранили свежим каждый эпизод. Концертный директор Реми, господин Фидаль, сегодня лоснится нарядом и удовольствием — нечасто ему доводится работать для столь элитной публики. По такому случаю на нем новый парик — золотые кудри до плеч и волна густой челки, падающей на глаза. С непривычки он постоянно сдвигает челку с глаз толстыми потными пальцами, унизанными тяжелыми перстнями, и она, замусоливаясь, распадается на неопрятные прядки. — Душа моя, пора, — любовно шепчет он, подобравшись к Реми сзади и оторвав его от созерцания гипнотических мускулов Ставленника. — Получи поцелуй хозяина на успех, и начнем. Реми благодарит его за верные слова и торопится в ту светлую комнату с удобными кушетками и круглой ванной, что предоставили им для отдыха и подготовки. Лиам решил остаться там, не пожелав в этот раз смотреть и слушать. Даже сейчас, когда Реми ждет и просит их традиционного поцелуя, предваряющего выступления, он не смотрит и не слушает. Сам, в отсутствие служанок, которых разогнал, он наливает себе вина из почти опустевшего кувшина и пьет, тяжело глядя в собственные глаза в одном из зеркал. Потоптавшись рядом и печально вздохнув, Реми уходит и, приближаясь к выходу на сцену, подхватывается бодрящей музыкой, под аккомпанемент которой директор бравурно представляет его. — Созвездия ваших ночей, благоухание ваших садов, атлас губ ваших возлюбленных! — надрывается господин Фидаль, и зал, спроектированный так, чтобы усиливать звуки, мгновенно погружается в нужную приподнятую атмосферу. — Несравненный, обворожительный и всегда ваш — Радрем, Эттенальский Мотылек! Имя и сценический псевдоним он орет так рьяно и возбужденно, будто Реми уже обрушил на него всю мощь своего дара затяжной песней. Под пока еще сухие и несколько высокомерные аплодисменты пресыщенных толстосумов Реми выходит на середину сцены, на освобожденное директором место, низко кланяется и заводит свою замечательную балладу о работягах, с бесхитростным названием «Сокровище». Уже на первых звуках его голоса публика преображается. Надменный скепсис на лицах сменяется воодушевлением, воодушевление сменяется эйфорией, эйфория сменяется безумием страсти и самоотреченного обожания. Будто лучом среди прочих упоенных лиц высвечено одно — то, ради которого Реми сегодня здесь. Вот он — миг наивысшей славы! Взмыв на крыльях воссиявшей любви, Реми даже ненадолго забывает о Ставленнике, а, вспомнив, бросает на него взгляд и спотыкается на мелодии, бессовестно сфальшивив. Ставленник больше не упоен, он грозно хмур и каменно напряжен, и вся его поза похожа на позу человека, готового к атаке. Реми путает слова и теряет голос, а ноги сами делают два шага назад. Ставленник резко поднимается со своего стула и вскидывает вверх руку. — Возмутительно! — грохотом обрушившихся со скалы валунов объявляет он, заставляя Реми окончательно замолкнуть. — Соблазнять мужчину мужчиной через морок и колдовство — омерзительно и преступно! Этого артиста надлежит запретить. На несколько секунд, показавшихся Реми бесконечными, зал накрывает плотная удушливая тишина, а потом по рядам идет рябь шепотков, содержание которых невозможно уловить. — Ты прекрасен, Мотылек, просто пой! — живо и горячо выкрикивает кто-то с первого ряда партера, и Реми, уронив взгляд, видит под сценой того смуглого человека со странным треугольным шрамом на щеке, что сначала спас его, не дав метнуться к Ставленнику на городской улице, а потом разозлил своим нахальным языком. Очнувшиеся ноги несут Реми прочь со сцены, к той комнате, где можно броситься к Лиаму и разрыдаться ему в плечо. Лиам встречает его в коротком коридоре, но не дает излиться слезами — отодвигает от себя и, не спросив о причинах, решительно идет туда, откуда Реми только что сбежал. Выйдя на середину сцены, на оставленное Реми место, Лиам вскидывает голову на балкон и морозно-ровным, как срез айсберга, тоном обращается прямо к Ставленнику. — Омерзительно и преступно? — переспрашивает он, не повышая голоса, но наливая его тяжестью, что должна обрушить-таки балкон. — А разве не Надмирье, именем которого вы, духовенство, властвуете и набиваете свои карманы, дает людям одаренности, иногда более похожие на проклятия? Разве не вы, Владыка Хальданар, соблазнили мороком и колдовством народ объединенных земель? Мой протеже не использует дар для одурманивания людей и власти над ними, он всего лишь дает им удовольствие. Оскорбив его, вы оскорбили не только мой род, но всех тех людей, что любят его, отвечая взаимностью на его искреннюю любовь. Потребовав запретить его, вы оскорбили весь Дорменд, не нуждающийся в указаниях чужеземцев. Паскуаль тоже поднимается со стула, и рядом с высоченным статным Ставленником он похож на оплывшую толстую свечку. — Умерьте ваш вздорный нрав, господин Эттеналь, — жестко рекомендует он Лиаму. — Вы говорите с почетным гостем Первого Храма Дорменда. Реми снова скрывается за щитом кулисы, но смотрит теперь не в зал, а на Лиама. От происходящего у него кружится голова, и все кажется нереальным. Рядом топчется директор, и вид у него полубезумный. Он беззвучно, но выражено открывает и закрывает рот, как будто выкрикивает что-то, и исступленно терзает в руках снятый парик. Здесь же собрались стражи, и даже они бледны под своими шлемами, закрывающими верхнюю половину лица. Они окружают Реми, замыкая в кольцо своих спин, словно готовясь защищать его от своры врагов. А Лиам, меж тем, во взятом им тоне отвечает Паскуалю: — Понимаю ваш трепет перед гостем — надеетесь получить подачки от Пларда, — ножом, пронзающим масло, обличает он. — Но будто бы забыли еще свежую историю насильственного объединения земель под бело-голубым знаменем. Плард не дает, он только забирает — свободу, имущество и гордость. Реми одновременно холодно и жарко, темно и ярко. Он понимает, что происходит нечто ужасное, беспрецедентный скандал, и ничего не может сделать, даже протиснуться между загородившими его кирасными спинами. Он ждет, что Ставленник обрушит на них свой полунадмирный гнев, который сокрушит стены, но тот вдруг выдает басовитый смешок и простецки, как селянин, отвечает Лиаму: — Не говори, мужик. Эти плардовцы — такие индюшины самовлюбленные, всюду-то они хозяева. Сам никак не поверю, что я теперь с ними. Но божьи избранники не выбирают. А Паскуаль его уже не слышит — он ошпарен прилюдным обвинением в корыстном подхалимстве, и сам готов сокрушить стены. — Бесстыдный дерзец! — вопит он. — Перед лицом многочтимого общества я отлучаю вас от церкви и проклинаю ваш род и вашу землю! — Превосходно, — небрежно бросает Лиам. — Следовало отлучить раньше — мне не пришлось бы платить подать на ваши цацки и пирушки. Реми хватается за плечо стоящего перед ним стража — ноги его не держат. Сейчас их всех просто арестуют и бросят в тюрьму до суда, который состоится лет через тридцать. А Ставленник за щитом кулисы вдруг посмеивается с каким-то даже удовольствием и добродушно предлагает: — Ступай-ка домой, возмутитель. Не по кишкам тебе духовное. — Попутного ветра к бело-голубым берегам, Ставленник, — надменно отвечает ему Лиам и, кивнув кому-то в амфитеатре, горделиво шагает к Реми. — Это… — Реми не находит слов для описания ситуации и своих эмоций от нее. — Ты пьян?! Поэтому ты?.. — Я не пьян, — скупо перебивает его Лиам и берет за руку. — У них вино, как скисший ягодный сок, я такое ребенком пил.