Пепел на зеркале

ГЛАВА 25. «О сердце, горе тебе!»

Твоя печаль огнем мне сердце жжет,

Я обожжен на сотню лет вперед.

Придет пора, и на моей могиле

Мак огнецветный жарко расцветет.

(Джами)

26 января 1982 года (1 Раби аль-Акхар, 1402 год хиджры) Катар, пустыня Месаид Охота на королевских птиц — дроф-красоток — еще в детстве стала любимым развлечением Амира. Самый первый выезд, в компании отца и дяди Сауда (1), тогдашнего короля, навек врезался ему в память острым полумесяцем Рамадана. Достаточно было сомкнуть веки и окунуться в колодец воспоминаний, чтобы цветные осколки мозаики собрались в живую картину: барханы в предутреннем мареве, солнце, низко висящее над горизонтом, и сокол с серебристыми перьями, оседлавший ветер в азарте погони. С тех пор он навсегда влюбился в соколов и в свободу. Душа его стремилась ввысь, в прозрачную синеву, что с земли казалась горячей, пропитанной жаром и светом, но была холоднее льда, не терпела чужаков и мстила самонадеянным. Амир понял это, когда впервые сел за штурвал самолета и заставил железную птицу подняться под облака. Он управлял полетом, немея от восторга, забыв обо всем, но все-таки в глубине души сожалел, что не может обойтись без машины. В кресле пилота ему было тесно. Хотелось просто набрать полную грудь воздуха, смотреть вдаль, за горизонт, и чувствовать ветер под крыльями… На охоте же иногда случалось так, что оковы плоти чудесным образом слабели. Тело превращалось в сгусток света, сплетение ветра и солнечных лучей. Если Амир долго и неотрывно следил за соколом, увлеченным погоней, то как будто начинал видеть его глазами, и слышать его ушами все, абсолютно все, каждый звук, что издавала пустыня и воздушный купол над ней: от движения песков и шелеста змеиных колец до грозного клекота соперников и стонов обреченной добычи. Ловчие птицы, принадлежавшие принцу, никогда не подводили его. Другие охотники из семейства аль-Сауди однажды смирились с тем, что соколам Амира нет равных, и перестали заключать с ним пари на выигрыш своих сапсанов, балобанов и кречетов. Смирились все, кроме Зафара… он предлагал Амиру пари снова и снова, повышал и повышал ставки, дразнил и провоцировал. Амир дразнил брата в ответ, и в шутку заявлял, что больше никогда не поддержит его ставки, потому что состязаться с Зафаром в соколиной охоте — все равно что отбирать игрушки у доверчивого ребенка, а это не делает ему чести! …Как же так вышло, что доверчивым ребенком оказался он сам? Что спор, затеянный во хмелю, увенчанный пьяными ставками, превратится в состязание со смертельным риском? Как могло случиться, что он, Амир бен Мухаммед аль Сауд, настолько позорно проиграет у всех на виду — да еще учинит безобразный скандал, отказываясь признать поражение!.. Юлдуз, красавец с белоснежными перьями, его любимец, его гордость, больше не парил в небе стремительной молнией, а лежал на песке. Нелепо распростертый, с заломленным окровавленным крылом, сокол бился и отчаянно кричал, не позволяя никому дотронуться до себя. Амир же стоял над ним, как громом пораженный, и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже губами, чтобы отдать сокольничьим хоть какой-то внятный приказ. Его о чем-то спрашивали — он точно оглох; перед глазами плавал кровавый туман, в голове надсадно били молоты и ревел целый хор муэдзинов. Крупная дрофа с гладким и блестящим оперением так и не стала законным призом Юлдуза. Мертвая красотка теперь была лишь жалким пестрым комком в острых когтях рыжеголового сапсана… того самого сокола, что Амир самонадеянно потребовал в качестве замены белоснежной верблюдице. Сокол, принадлежащий Зафару, не захотел менять хозяина и выиграл состязание. Должно быть, джинны пустыни помогали ему. И те же джинны пустыни, должно быть, разгневались на принца Амира, решили наказать за гордыню: опозорить и отнять самое главное сокровище. Отнять то единственное, чем он дорожил намного больше собственной жизни, самое желанное и ценное. По условиям спора, в случае проигрыша, к Зафару переходили все права на золотоволосого северного мальчика… осознание несчастья все глубже проникало в сердце Амира и резало отравленным лезвием. «Нет!!! Нет!!! Я не отдам тебя, Нур Джемаль! Я не отдам тебя, мой Львенок, пока глаза мои видят свет, и сознание еще не залито мглой! О, будь проклят мой язык, осмелившийся назвать твое имя моему брату! Будь проклята моя злость на тебя, что смутила и затмила мой рассудок в ту самую ночь! Аллах свидетель, я не желал такого исхода! Пусть же я сгорю сейчас от стыда, чем утону в слезах от разлуки с тобой!» — он стиснул ладонями пылающий лоб, и сквозь хор муэдзинов и стальной набат рокочущим гулом грозы донеслось спасительное слово… — Колдовство! Да, это колдовство, я свидетельствую, заявляю, настаиваю! — закричал Амир, и не только его голос, но и весь облик обрел пугающую мощь — и заставил Зафара и слуг отшатнуться подальше… — Какое колдовство?.. О чем ты говоришь, брат? — спросил Зафар с безопасного расстояния. — Я говорю, что мою птицу заколдовали! На Юлдуза навели порчу, опоили чем-то! Это сделано злонамеренно! — Уж не думаешь ли ты на кого-то из присутствующих здесь? — мысленно Зафар сейчас же поспорил сам с собой: «Обрушит ли Амир немедленное обвинение на мою голову — или окажется умнее?» Его ставка на благоразумие победила. Брат повел вокруг помутившимся взглядом одержимого, словно решая, кто же навел черные чары, но все-таки поборол искушение броситься на Зафара, своего единственного соперника в проигранном состязании. Помотал головой и с трудом вытолкнул слова из сведенного горла: — О, нет, нет, нет! Все, кто стоит сейчас перед мной, невиновны! Это злодеяние сотворил кто-то в лагере, перед охотой… Я найду виновника и убью его собственными руками! Зафар воздержался от возражений. Он понимал стремление Амира приписать роковую ошибку сокола вредоносному воздействию, и, хотя ни на грош не верил в магию, прекрасно видел, что брат по-настоящему не в себе… Казалось, еще несколько гулких ударов сердца — и Амир сам рухнет на землю, как раненый сокол, и забьется в припадке. Подобное развитие событий никак не входило в планы Зафара, равно как и скоропостижная смерть брата от совсем не магического инфаркта или инсульта. Нужно было что-то предпринять, и быстро. Зафар начал с того, что снова приблизился к Амиру и, умело пряча свою тревогу, положил руку ему на плечо и проговорил как можно спокойнее: — Тот, кто идет у гнева на поводу, падает в яму поспешных решений. Мы во всем разберемся, брат, найдем и накажем виновника, но дай себе время остыть! — Не нужны мне твои поучения! — Тебе не нужны поучения, но твоему соколу нужна помощь! Он никого не подпустит, кроме тебя! Ну так что — будешь дальше смотреть, как он корчится, прикажешь добить — или все-таки соизволишь поднять его с песка и осмотреть рану?! На сей раз речи Зафара возымели нужное действие. Амир несколько протрезвел от ярости и безудержного горя, присел на корточки и протянул незащищенные руки к своему раненому другу. Сокольничий поспешно подсунул принцу крагу, но тот даже не обратил на это внимания. Бережно поднял Юлдуза особым приемом, которому научился у отца, перевернул его и погладил вдоль спины. Птица сразу же затихла и как будто впала в сонное оцепенение… теперь можно было внимательно исследовать поврежденное крыло и надеть на сокола клобучок и опутенки для перевозки. Понимая опасность промедления, Амир все же действовал не спеша: ведь пока он заботился о Юлдузе, ему не нужно было разговаривать с Зафаром о проигрыше. У него появилось время, чтобы обдумать случившееся и выстроить хотя бы приблизительный план действий… пока что он твердо знал только одно — что не позволит никому забрать у него Нур Джемаля. Даже если придется убивать, даже если последней ставкой в смертельной игре станет собственная жизнь; но и тогда он никому не уступит возлюбленного — и заберет его с собой.

****

Мой рот молчит, душа моя нема,

Но боль горит и говорит сама.

И только духу внятен тот язык -

Тот бессловесный и беззвучный крик.

(Ибн Аль-Фарид)

Ночь с 29 на 30 апреля 1992 года Вилла «Жасмин» — Родольфо… Родольфо! Довольно, возвращайтесь. Возвращайтесь к нам. Идите на мой голос. Дирк, всерьез обеспокоенный глубиной погружения молодого человека в видения прошлого, склонился над ним и дважды крепко сжал запястье. Холодные пальцы дрогнули, потеплели, губы с трудом приоткрылись и выпустили из груди горестный стон… — Я здесь, моя любовь! — откликнулся Анхель, ни секунды не сомневаясь, что Руди зовет его, и прижался к губами к побледневшему лбу, покрытому испариной. — Просыпайся, родной! Взгляни на меня! Руди слышал любимый голос, но с трудом проникал в смысл речей. Сознанием он все еще пребывал где-то далеко, в ином измерении, и не желал покидать его, не получив всех нужных ответов. Там, в аравийских песках, куда оказался бессилен проникнуть сам мудрый проводник, Руди ощущал себя глиняным сосудом, расколотым надвое. Он лишь наполовину был собой, а наполовину — полубезумным арабским принцем, сгорающим от страсти, горя и ревности. Дух Амира вцепился в в рассудок Родольфо, словно сокол в добычу, и не желал отпускать на свободу. Настойчивость, с какой призрак тянул его все дальше и дальше в холодные темные глубины прошлого, вовсе не походила на враждебное желание завладеть чужим телом. Амиру было нужно нечто иное… Все попытки Дирка вернуть Руди в настоящее были тщетны. На отчаянные призывы Анхеля он тоже отвечал монотонным и еле слышным шепотом: — Нет… рано. рано… там что-то еще… какая-то тайна… снова тайна… нужно ее открыть… получить все ключи… Стоило ему произнести слово «ключи» — и связь сознания с материальным миром распалась окончательно. Руди рухнул в первозданную черноту, но не успел испугаться: его подхватил золотой вихрь, и на крыльях самума он понесся через бескрайние пески. Перед глазами с немыслимой скоростью мелькали бессвязные картинки, но постепенно вокруг посветлело, послышался низкий гул — и бешеный полет замедлился. Родольфо снова стал Амиром: видел его глазами, чувствовал его чувствами, и в то же время оставался собой, и смотрел на происходящее со стороны, как бывает во сне. Он был на борту частного самолета. Полулежал в мягком кожаном кресле, а напротив сидел золотоволосый юноша, смотревший на него с гневным презрением… этот убийственный взгляд причинял Амиру настоящую боль, настолько сильную, словно под ребра, в живот и в бедра вонзились острые стальные клинки. — О, не смотри на меня так, прошу тебя! — не выдержав ледяного отчуждения Нур Джемаля, Амир подался вперед, схватил его холодные руки и крепко сжал в своих пылающих ладонях: — Неужели твоя ненависть ко мне так сильна, Львенок, что никак не оставит твоей груди? Неужели этот ничтожный мальчишка стал тебе дороже, чем я!.. Что вы делали с ним вдвоем, скрывшись от всех, пока я покрывал позором свое имя? Отвечай же мне, не молчи! — Что ты хочешь услышать, о проклятие моей жизни? — в голосе Анхеля не было и тени сочувствия, в глазах — ни лучика тепла. — Правду! Скажи мне правду, скажи, что мои глаза меня не обманывали! — Я не знаю, что видели твои глаза, безумец… да по правде говоря — и не хочу знать! — Мои глаза видели, как он смотрел на тебя, видели, что ты улыбался ему, как никогда не улыбался мне! — Это неправда. Ты болен, Амир, тебе следовало бы поговорить с Эфенди, чтобы он… — Да как ты смеешь обвинять меня во лжи, неблагодарный раб! Ты заслуживаешь сотни плетей за такую дерзость! — Хоть двести плетей, хоть триста — мне все равно… Если хочешь, убей меня прямо сейчас, как своего первого львенка, и выброси тело из самолета. Пусть его съедят шакалы и барханные кошки, кто угодно… главное, что я наконец-то избавлюсь от тебя! — Уууу, не смей, прекрати богохульствовать! Это грех — желать себе такой гадкой смерти! Ты ведь знаешь, что я не поступлю так с тобой! — Я ничего уже не знаю, Амир… — голос Анхеля впервые дрогнул и обрел краски. — Было время, когда мне казалось, что ты изменился, что для нас с тобой возможно счастье… но нет — ты все такой же, тиран и бесчеловечный мучитель! И мне отвратительна твоя жестокость… — Ах, так это я здесь — жестокий мучитель! Значит, ты поэтому искал утешения с презренным сокольником! Кормил его из своих рук, позволял ему целовать твои колени и бедра, открывал перед ним свое прекрасное тело! — Ничего подобного не было! — Не смей отрицать, вас обоих видел Зейнал, которому я приказал глаз с тебя не спускать! Анхель закинул голову и презрительно рассмеялся: — Вот как! Ты веришь Зейналу, этому сластолюбивому жирному хорьку?.. — Ему нет нужды лгать своему господину! — Конечно, нет нужды лгать, потому что его господин — легковерный вспыльчивый глупец! И не может отличить правды от похотливых фантазий старого развратника! — Зачем же вы с ним вдвоем сбежали из лагеря? Что вы делали, когда скрылись от глаз моих верных слуг? — Ты правда хочешь знать? — Да! Я хочу знать, ради чего ты нарушил мой приказ ждать меня в лагере! Хочу убедиться, что у меня тоже есть причина злиться на тебя! — Мы купались в соленом озере, играли в мяч и наблюдали за черепахами. — Купались! Без одежды! — Конечно, без одежды. Все нормальные люди купаются без одежды, за исключением безумных религиозных фанатиков… разве ты теперь один из них? Принц пропустил мимо ушей эту новую дерзость — все лучше, чем ледяное безразличие, пусть даже щенок откровенно издевается над ним! — и продолжил допрос: — Вы трогали друг друга? Ты… позволял ему целовать себя в губы? — Нет! — Но что-то ведь было! Точно было! Скажи мне! — Нет! Говорю тебе в последний раз: нет! Между нами ничего не было… ровно ничего из того, что ваши улемы и муллы считают предосудительным! Амир впился взглядом во вспыхнувшее от гнева лицо Нур Джемаля, в надежде отыскать хоть тень смущения. Хотя бы малейший признак вины, облегчившей ему решение мучительной задачи! Изменника он имел полное право убить собственными руками; но отдать его Зафару за проигрыш в состязании, для самого Амира было намного хуже смерти… Его усилия пропали даром. Анхель не лгал ему, и он это чувствовал всем сердцем. Откинувшись на спинку кресла, Амир прикрыл глаза ладонью и простонал: — Оххх, лучше бы ты оказался виновен, хоть на один дирхам… Горе мне, несчастному! Теперь в твоем холодном сердце не найдется ко мне ни единой крупицы сострадания, и это убьет меня… справедливо убьет… — Амир… — Нур Джемаль, как будто услышал волшебное слово, неожиданно смягчился. Соскользнул с кресла, сел у ног своего ревнивого отчаявшегося любовника и положил голову к нему на колени: — Ты ужасный человек, ты самый настоящий раб своих страстей… но Богом всемогущим клянусь — я никогда не желал и не желаю тебе смерти. — Прекрасно… — принц криво усмехнулся дрожащими губами. — Ты все сказал?.. — Нет. Если бы я не видел, что за черным дымом твоей гневливости скрывается яркое и чистое пламя любви, если бы не считал тебя своим другом, достойным преданности и восхищения, то давным-давно свел бы счеты с жизнью. Вот почему меня так ранил твой жестокий поступок — ведь ты расправился с невиновным!.. Нет, даже еще хуже: ты едва не убил несчастного Якуба за чужую вину! — он взял руку Амира, висевшую как плеть, и прижался к ней долгим и нежным поцелуем. — Молчи, Львенок! Больше ни слова не говори об этом, иначе пожалеешь! Пусть ты и зовешься джинном, тебе ведомы далеко не все тайны, которые хранит пустыня… и это хорошо! — в ответ на желанную ласку, заставившую задрожать всем телом, Амир с нежностью провел пальцами по губам юноши, и удостоился еще одного поцелуя. — Какая тайна так тревожит тебя, мой принц? — промурлыкал Львенок, прекрасно зная, как трудно Амиру устоять перед ним в такие мгновения, но принц был начеку и, хотя кровь его мгновенно вскипела, не поддался на лесть: — Не искушай меня, о печаль моего сердца! — он глубоко вздохнул и, словно канатоходец, двинулся по тонкой грани между признанием, что обжигало губы, но было запечатано сургучом тайны, и бурным потоком своих подлинных чувств: — Я имел несчастье полюбить тебя с первого взгляда, Нур Джемаль… и до сих пор люблю так, что даже мысль о разлуке с тобой мне невыносима. Без тебя мне нет жизни, нет покоя, нет счастья!.. Потому и ревность моя так сильна, что я днем и ночью горю в адском пламени! Ты познал настоящую силу моего гнева, но тебе никогда не узнать… — Не узнать чего?.. Что ты скрываешь от меня, Амир? — Анхель слушал очень внимательно, боясь пропустить хоть слово, и сердце его стремительно билось от смеси смутной тревоги и нарастающего желания. Он провел ладонями по бедрам Амира, обхватил твердый жезл, явственно обозначившийся под одеждой, и мягко огладил с двух сторон, в надежде, что охваченный страстью принц все-таки проговорится: — Чего же я не узнаю в своей пустыне, мой принц? «Ты не узнаешь настоящую причину моего гнева после злосчастной охоты… и мне придется пойти на все условия Зафара, отдать ему все, что он захочет, лишь бы ты и дальше оставался в неведении, о мой ангел красоты и милосердия!.. Брат убил моего первого львенка, но второго он не получит, не получит ни за что на свете!.. Если и может быть что-то хуже того позора, что мне пришлось испытать на охоте — то это видеть тебя рядом с Зафаром, видеть, как он… нет, даже думать об этом не могу! Нет! Я не отдам тебя, не отдам! Уж лучше… откажусь от всего, все брошу, и сбегу вместе с тобой в Женеву, как дядя Сауд!.. Да! Мы сбежим с тобой, Львенок, вот и все! И наконец-то будем по-настоящему счастливы!» Анхель по-прежнему сидел у его ног, ждал ответа — и продолжал истязать изысканными ласками, поскольку искусством обольщения и соблазнения своего несчастного господина сумел овладеть очень хорошо, просто превосходно. Сопротивляться дольше Амир не мог, однако решение не выдавать постыдного секрета, что он своей глупой самонадеянностью превратил Нур Джемаля в проигранный приз, было непоколебимым. — Ты… еще не знаешь, как глубоко я раскаиваюсь в своем поступке. Видно, моим рассудком тогда и впрямь овладели джинны, твои злые собратья! Но… я сделаю все, чтобы исправить содеянное, и тогда ты наконец-то простишь меня. — Мне не следует прощать тебя так скоро… — вздохнул Нур Джемаль, но облако притворной грусти сейчас же растворилось под солнечным блеском улыбки: — Но… увы мне — слабость моего сердца такова, что я тебя уже простил! — Тогда… тогда докажи мне, что я прощен!.. — хрипло проговорил Амир, положил руку на затылок любовника, вплел пальцы в его волосы и пошире раздвинул бедра. — Верни мне свою благосклонность, сделай меня счастливым… и продолжи прямо сейчас то, что ты так хорошо начал!.. Примечания: 1. Сауд III, второй сын Абдулазиза аль-Сауда, второй король Саудовской Аравии. Правил с 1953 по 1964 год. Был свергнут в результате государственного переворота. Уехал в Женеву, а оттуда — в Грецию, где счастливо жил и скончался в 1969 году.