Пепел на зеркале

ГЛАВА 22. Соколиная охота Десятью годами ранее 25-26 января 1982 года (29-30 Раби аль-авваль, 1402 год хиджры) Катар, Доха — пустыня Месейд Фестиваль соколиной охоты Ряды белоснежных шатров, растянутые вдоль извилистых берегов Хор-аль-Адаид, у подножия подковообразных дюн, напоминали корабли в гавани, посреди моря золотого песка. В ночные часы лагерь казался безжизненным и почти безлюдным — только возле разведенных костров темнели фигурки часовых, конюхов и погонщиков верблюдов. Мужчины по очереди собирались в кружки перед огнем, чтобы поесть фиников и выпить кофе с кардамоном, в то время как их подопечные — чистокровные скакуны и верблюды, предназначенные для участия в соколиной охоте — отдыхали со всеми удобствами в просторных крытых загонах, завешанных снаружи коврами. На коврах были вытканы гербы и знаки отличия знатных семей-владельцев. Чуть в стороне, за внешней границей лагеря, но неподалеку от шатров, темнели грузные исполины, похожие на спящих носорогов. То были высококлассные внедорожники от лучших американских фирм, оснащенные по последнему слову техники и автомобильной моды; каждый «носорог» был накрыт, точно попоной, защитным чехлом, чтобы уберечь двигатель от песчаных заносов, а салон — от беспощадных солнечных лучей. Несмотря на зимнее время, в ясную погоду пустыня за считанные часы раскалялась, как адская печь; и даже близость моря не спасала от полуденного зноя. На катарский фестиваль прибыло не меньше сотни фамилий из Саудии, Бахрейна, Кувейта и Объединенных Эмиратов. Каждый участник привез с собой не только верблюдов, лошадей и борзых собак, но и старших детей, наложниц и многочисленных слуг; самым же главным сокровищем, предметом гордости и хвастовства, поводом для торга и заключения пари на баснословные суммы были, конечно, драгоценные хищные птицы, заботливо выведенные, выкормленные и обученные на лучших соколиных дворах арабских королевств, княжеств и султанатов. У любого шейха или эмира, почтившего своим присутствием зимнее состязание, имелось не менее десятка, а то и двух, балобанов, сапсанов, белых и серых кречетов. У каждой птицы был свой личный слуга, головой отвечающий за ее сохранность, здоровье и хорошее настроение… помещались же птицы в отдельном шатре, по соседству с временным жилищем хозяина. Ни один высокородный участник охоты не отходил ко сну без того, чтобы не проведать самую любимую птицу, и начинал день с приветственного визита, сразу после утренней молитвы. Дни проходили в разнообразных охотничьих забавах, а вечера начинались церемонией награждения победителей в дневных состязаниях, с вручением призов, и завершались пышными пирами на открытом воздухе, под звездным небом, при свете костров и факелов. Столы ломились от яств. Птицы-победители отдыхали на присадах, под неусыпным надзором сокольничьих, и получали не только похвалы, но и свою долю угощения, приготовленного из добычи. Слух гостей услаждала чувственная и веселая музыка, развлекали акробаты и жонглеры, искусные танцовщицы радовали их взоры, соблазняя грацией гибких тел, доверенные слуги разливали по стаканам шейхов виски и ром, подкрашенные верблюжьим молоком (1), и никто не вспоминал ни о каких запретах. Аравийская ночь вступала в свои права и пробуждала желания. Пустыня была коварным лабиринтом, местом испытания мужественности, и населяющие ее духи не знали жалости к чужакам и самонадеянным глупцам; но именно здесь, в золотых песках, на границе между миром живых и мертвых, пролегала территория абсолютной свободы… Чувства, подобно бурлящей весенней реке, переполняли душу принца Амира накануне особой, тайной части соколиной охоты; на рассвете ему предстояла встреча с братом Зафаром и дальняя поездка через пески, в заповедник белых ориксов и дроф (2). Зафар был настроен очень серьезно и трижды поклялся брату, что непременно обыграет его в любимом состязании — ловле дроф-красоток. Охота на птицу, ставшую очень редкой, запрещалась правилами фестиваля, но на деле только ее и можно было признать настоящей проверкой рабочих качеств сокола. Все прочие игры, вроде погони за голубями, демонстрации искусства приманивания и точности полета оба принца презрительно именовали «воздушной акробатикой» и считали показухой, недостойной настоящих бедуинов. Они заранее сговорились, что ближе к концу фестиваля уедут в заповедник и проведут охотничий поединок вдали от чужих глаз, без любопытных и завистников, но с опытнейшим мастером, старшиной придворных сокольничьих, в качестве третейского судьи. Условия заключенного пари были жесткими, ставки — взвинченными до небес. Каждому сопернику в случае проигрыша предстояло не только испытать муки уязвленного тщеславия, но и утратить нечто чрезвычайно ценное, невосполнимое и незаменимое. Амира и Зафара это устраивало, ибо напиток доблести, не сдобренный жгучим перцем опасности, не утолит жажды честолюбца. Перед столь важным поединком следовало бы выспаться получше, но зимой светает поздно, и до аль-фаджра было еще далеко. По краям неба, бездонного и черного, не протянулось пока что и первой золотой нитки зари. Под пологом бедуинского шатра, на коврах и мягких подушках, предрассветный сон особенно сладок… но не слаще объятий молодого любовника. *** Поездка на фестиваль в компании многочисленных родственников и друзей вынуждала проявлять повышенную осторожность; и хотя рамки дозволенного на время празднества были размыты, и все гости следовали правилу «все, что происходит в пустыне, остается в пустыне», Амиру много ночей подряд пришлось провести отдельно от своего Львенка. Вынужденная разлука с ним стала наихудшим испытанием; она отравляла удовольствие от праздника и леденила сердце, подобно жгучему соку цикуты, хотя лишь пара шатровых полотнищ отделяла временное жилище любовника от походных покоев принца. Вопреки опасениям Амира, на сей раз своенравный юнец, ненавидевший охоту и травлю, не стал противиться поездке. Нур Джемаль даже обрадовался возможности на целый месяц променять опостылевшую виллу в Джидде на красоты пустыни и живописный лагерь среди дюн. Золотоволосый раб прибыл на праздник в машине своего повелителя, вместе с другими приближенными, но принц приказал поселить его отдельно, в шатре соколятников, под предлогом обучения основным правилам ухода за породистыми хищными птицами. Это распоряжение привело юношу в восторг: еще в Джидде он сильно привязался к одному из соколов, по имени Юлдуз, постоянно бегал любоваться им и припасал для него лакомые кусочки — и тогда же сдружился со своим ровесником, сыном эмир-и-шикара (3), лично опекавшим именно этого белого балобана. И вот теперь Амир не без ревности наблюдал издалека, как двое парней, белокожий и смуглый, в одинаковых тобах (4), шальварах и сандалиях, с хохотом носятся по песку друг за другом, а сокол, отпущенный для тренировки, описывает стремительные круги над их небрежно покрытыми головами. Казалось, Нур Джемаль вовсе не скучает по господину — и только рад случаю отдохнуть от его требовательной любви. Осознание этого причиняло Амиру душевную боль, которую он вынужден был терпеть: так приходится терпеть рану, полученную в разгар состязания… Принц ничем не выдавал своей муки. Третью неделю подряд исправно вставал чуть свет и допоздна участвовал в азартных развлечениях золотого клуба шейхов. Играл и пил наравне с другими. Осыпал деньгами танцовщиц. Уединялся в шатре то белокурыми красотками, длинноногими, как газели — свободными искательницами приключений, то с грациозными чернокожими пантерами, любезно присланными ему в подарок Зафаром — шайтан знает, на каком из тайных невольничьих рынков они были приобретены… Европейские шлюхи и африканские рабыни были восхитительны и умелы, их прелести горячили кровь и легко поднимали член, но даже самая искусная наложница не в силах была дать принцу то, чего он хотел. Распиная под собой очередное податливое тело с пышной грудью и гладкой кожей, умащенной пряными благовониями, с неутомимой силой всаживая член в жаркое лоно, Амир все равно мечтал о запретном акте мужской любви. Под утро он оставлял женщин на смятых покрывалах, со следами пылкой страсти на коже, разнеженных и утомленных, выслушивал их лесть и томные мольбы задержаться «еще чуть-чуть», но сам испытывал только усталость и раздражение, с примесью стыда — как после обычной попойки… Разгорался день, и все повторялось снова, как назойливая песня, как бесконечные дубли одной и той же сцены в смертельно наскучившем фильме «про шейхов и бедуинов». Предложение Зафара вырваться из тенёт, сплетенных хозяевами праздника, и рвануть в свободный полет, в заповедник, чтобы без помех насладиться настоящей ловлей, упало на благодатную почву. Хороший тон требовал долгих витиеватых отговорок, но Амир готов был расцеловать брата и согласился не раздумывая. Согласие, помимо прочего, означало ранний отход ко сну накануне, ночь, проведенную в своем шатре — и никаких женщин! Это условие не просто устраивало Амира, но приводило в тайный восторг и возбуждало сильнее, чем самые острые специи в самом крепком кофе. Едва сиреневая мгла, поглотившая дюны после захода солнца, стала чернильной тьмой и растеклась по лагерю, принц скрылся в своем убежище и сейчас же послал за Нур Джемалем. Пока слуги, медлительные, как сухопутные черепахи, исполняли приказ и отрывали «секретаря» от веселого ужина в компании соколятников, потому что «сиятельному эмиру нужно срочно написать письма на двух языках», Амир катался по ковру и кусал от нетерпения шелковую подушку… Наконец снаружи послышался шорох песка под легкими ногами. Нур Джемаль переступил порог шатра, опустил за собой тяжелый ковровый полог и склонился перед повелителем. Грации наложника могла позавидовать любая танцовщица, и, конечно же, он об этом прекрасно знал. Нарочито небрежно повязанная гутра (5) соскользнула с его головы и выпустила на свободу золотые кудри… их сияние ослепило Амира, и без того сгорающего от страсти. Принц вскочил, порывисто схватил юношу в объятия, тесно прижал к себе и выдохнул прямо в теплые губы: — Как долго ты шел сюда! — Мой господин… — Хватит! Сейчас здесь нет господина. Здесь только Амир, твой раб… — принц запустил пальцы, уже не отягощенные перстнями, в шелковистую гриву Львенка. Приник губами к открытой шее, успевшей покрыться загаром под лучами яростного дневного солнца, и со стоном наслаждения вдохнул возбуждающую смесь запахов: юного чистого тела, благовонных масел с тонким ароматом сандала и апельсина, с чуть заметной горчинкой кофейных зерен и кострового дыма. Амир склонился к самому уху Нур Джемаля, ревниво проворчал: — Будешь и дальше ночи напролет торчать у костра с погонщиками верблюдов — станешь пахнуть не лучше, чем они! — и сейчас же поцеловал порозовевшую ушную раковину и слегка прикусил мочку, украшенную серьгой с тяжелой синей жемчужиной (6). — Мой лев, ты несправедлив. Я только сегодня и посидел немного у костра с Якубом… а до того вечер за вечером изводил на себя целые бочки воды и кувшины масла… в напрасном ожидании приглашения в твой шатер. Спроси Зейнала, он подтвердит мои слова. — Мммм… Якуб, Зейнал… как у тебя хватает дерзости называть чужие имена в моем присутствии! — Могу ли я заключить, что сиятельный эмир немного соскучился? — показная кротость Львенка, в сочетании с лукавой усмешкой, лишила Амира последней сдержанности. — Моя тоска по тебе подобна чаше морской воды — дразнит рот, но никак не утоляет жажду! — руки принца жадно заскользили по шелковой рубашке любовника, сдернули ее и сейчас же переместились вниз, чтобы распустить шнуровку шальваров: — Но вот наконец-то я достиг колодца в оазисе и… не желаю больше понапрасну тратить ни единого мгновения этой благословенной ночи! Ты — воздух в моей груди, кровь в моих жилах… моя удача, мой талисман завтрашнего дня… и благословение всей моей жизни! Пламенные речи и натиск Амира пробудили в Анхеле ответный огонь. Он с не меньшей ловкостью освобождал принца от лишней одежды, но успел раздеть его только наполовину. Амир в нетерпении повалил Львенка на постель, придавил всем своим весом и прорычал с яростной ревностью: — Никто и никогда не посмеет вторгнуться между нами! Я не позволю… но если замечу, что твой взгляд обращен с благосклонностью к кому-то другому, пусть этот несчастный распростится со своей бесполезной шкурой! Ты понял меня, Львенок? Ты только мой! От кончиков твоих прядей до последнего пальца на ноге! — Прошу, не терзай понапрасну свое сердце… — Анхель нежно провел пальцами по щеке Амира и заверил его с полной искренностью: — В моих глазах отражаешься только ты один… Принц слышал его слова, но, одурманенный желанием, едва ли понял их; теперь им управляла только страсть, голод по телесному слиянию. Он высвободил из-под вузара (7) до предела напряженный член, подхватил любовника под бедра, легко приподнял и овладел без сопротивления. Дорвавшись до обожаемого юношеского тела, подобного теплому мрамору, Амир всю ночь осыпал его жадными поцелуями, истязал пылкими ласками, и страстно брал снова и снова, не ведая ни усталости, ни пощады… После долгого воздержания он никак не мог насытиться золотоволосым наложником, что был во всем покорен его воле, послушен, как вышколенный раб — но и сам подчинял повелителя своей мягкой силе, набрасывая шелковый аркан нежности на шею грозного льва. На рассвете, когда в шатре походной мечети зазвучал первый азан, и обитатели лагеря зашевелились на своих постелях, Амир, не сомкнувший глаз, попытался вырвать вконец обессиленного Львенка из пут крепкого сна, но потерпел сокрушительную неудачу. Нур Джемаль наотрез отказался покидать шатер и даже не соизволил поднять голову с подушки: — Поезжай на свою охоту без меня, сиятельный эмир… Пусть Юлдуз переловит там все, что бегает и летает, но я сегодня смогу только ползать… — А ну вставай, ленивый сын шайтана! Ты должен сопровождать меня! — прикрикнул Амир с притворной суровостью. Анхель слабо шевельнул рукой, и тут же бессильно уронил ее на шелковую постель: — Нет, ты требуешь невозможное, саид… можешь побить меня плетью или приказать заживо закопать в песок — но я и с места не сдвинусь… — О, да простит Аллах мои многочисленные грехи! Воистину ты послан мне в наказание, вместе с ленью, родившейся раньше тебя! — вздохнул принц и дважды хлопнул в ладони, чтобы вызвать доверенного слугу из второй половины шатра. Скоро должен был прибыть Зафар со своим сокольничьим, и Амир не хотел, чтобы появление брата застигло его врасплох. Принявшись за утренние сборы, он не уставал любоваться на юного ангела, распростертого у его ног, окутанного плащом золотых волос, с белой кожей, разукрашенной поцелуями, точно орнаментом из темных роз… **** Тот, кто однажды познал неземное блаженство, не сможет от него отказаться до смертного часа, даже если прежде был аскетом и праведником. Принц Амир не был ни тем, ни другим — и никогда не тешил себя ложными надеждами на исправление. Он и не желал исправляться, ибо с отроческих лет был убежден, что душа его испорчена безвозвратно, и потому уж лучше царствовать в аду, чем служить на небесах. Смерть его тоже не страшила. Каждый раз, садясь за штурвал самолета на учениях, в седло норовистого жеребца или за руль внедорожника перед гонкой, он дразнил старуху с косой, смеялся ей прямо в желтое костлявое лицо… Амир любил жизнь и жаждал познать земное счастье на земле, пусть и ценой вечной погибели; ледяное дыхание небытия лишь подталкивало его пить полными глотками из чаши наслаждения. Эфенди как-то сказал ему, что и Коран, и другие священные книги необходимо уважать и чтить, но при этом понимать иносказательно; видеть в аятах и хадисах не столько суровые предписания, незыблемые, как древние скалы, сколько любящие советы, пояснения к тайной жизни души. Амир поначалу не придал значения услышанному, но, став постарше, задумался над словами учителя всерьез… и пережил нечто похожее на потрясение основ замкнутого мира, привычного с детства. Оказалось, что за границей пустыни, за морем золотых дюн, лежит огромное неизведанное пространство. Там действовали совсем иные законы и правила, а женские лица и тела, открытые мужскому взору, были отнюдь не главным соблазном. Учеба в Оксфорде и Сандхерсте, чтение запретных книг, закрытые вечеринки студенческих обществ очень быстро увлекли принца. Шести лет, проведенных вдали от дома, с лихвой хватило, чтобы полностью отвратить его от поучений улемов, надоевших до зубной боли, и заунывных проповедей мулл. После выпуска из военной академии Амир не поехал сразу в Саудию, где его ждала пышная свадьба с красавицей-невестой, придирчиво отобранной родителями среди доброй сотни претенденток из знатнейших семейств Эр-Рияда и Джидды. Он проявил своеволие и с компанией новых друзей — итальянцев, англичан, американцев и французов — отправился в долгое турне по Европе. Римские музеи, лондонские театры и парижские кабаре, замки в долине Луары, шумные пляжи Ниццы и Канн, кино без цензуры, танцевальные клубы с рок-музыкой и ночные кутежи в отелях и ресторанах окончательно довершили то, что отец назвал бы растлением, а Эфенди, всегда смотревший глубже, в самую суть — перерождением… Пьяный ветер свободы кружил голову принца. Искушение разбить цепи семейного долга, отринуть религиозные запреты и предписания, чтобы навсегда остаться на Западе было велико, но Амир все же не поддался ему. Вернуться в Джидду его заставили не угрозы взбешенного отца и не мягкие уговоры дяди Фейсала, а только лишь страх за жизнь Эфенди. Мухаммед бен Абдулазиз, известный своей мстительностью, был скор на расправу и вполне мог обрушить карающий меч на шею старого учителя, за то, что тот воспитал ученика чересчур свободным, приучил к спорам и вольнодумству вместо беспрекословного послушания старшим в роду и слепого доверия авторитету улемов. Амир любил старого турка Абу Юсуфа, прозванного Эфенди, намного больше, чем родного отца, может быть, даже больше матери, и не нашел бы покоя в подлунном мире, став причиной его безвременной смерти. Пышно и безумно отпраздновав в Париже свое двадцатилетие, он вернулся в Эр-Рияд, сменил кожаную куртку на бишт, надел маску сыновней покорности и мусульманской добродетели; женился на указанной ему девице и молча взвалил на свои плечи дворцовый церемониал и офицерские обязанности. Между ним и Эфенди не было сказано ни одного лишнего слова, но учитель и без долгих объяснений понял все, что произошло с любимым учеником, и оценил жертву Амира. С тех пор он всегда помнил об этой жертве; и много лет спустя, когда повзрослевший принц, успевший не единожды стать мужем и отцом, открыл ему свою греховную страсть, Абу Юсуф не высказал осуждения. Желание принца заполучить себе в невольники белокожего юношу-француза было столь же безумным, сколь рискованным и незаконным; но вместо того, чтобы отговорить Амира от этой затеи, Эфенди без колебаний согласился помочь в похищении. «Прогони сомнения из своего сердца, мой повелитель, и доверься мне!» — заверял он принца, огорченного и встревоженного яростным сопротивлением, которое поначалу оказывал юный пленник. — «Сейчас он похож на дикого львенка, но в нем говорят усталость и страх… Я обучу его тонкому искусству послушания, с помощью науки завладею его умом и постепенно введу в новый для него мир… Прояви терпение, но знай, тебе не придется ждать слишком долго: до следующего Рамадана он накрепко привяжется к тебе». Мудрый суфий оказался прав. Пять лет спустя Нур Джемаль все еще был рядом с Амиром, и был именно таким, каким желал его видеть принц. Вел ли этот путь на небеса или прямиком в преисподнюю — Амир не знал, и не хотел знать; ему хватало того, что здесь и сейчас он может счастливо тонуть в лазури прекрасных глаз любовника, ласкать губами его губы, вкушая сладость ответного поцелуя, и засыпать под пеленой золотых волос… Порабощенный с рождения семьей аль-Сауди, таскающий на шее цепи сановного долга, Амир в глубине души жаждал не столько повелевать, сколько разделить с любимым мальчишкой собственную тяжкую ношу. Эфенди и сам прошел похожий путь, когда ради спасения отца и матери от верной гибели, поступил на службу к Мухаммеду бен Абдулазизу аль-Сауду, и, закончив по его повелению медресе, был приставлен воспитателям к его многочисленным сыновьям. Амир не собирался делать из Анхеля наставника собственных сыновей. Он стремился найти в нем верного слугу и надежного друга, с которым можно будет однажды сбежать в Европу, и поселиться там очень надолго, если получится — то навсегда… Достичь этой цели было не просто, но Амир умел ждать и надеялся, что Судьба даст ему достаточно времени для реализации тайного замысла. Пока что он не без успеха приучал и отца, и дядю-короля, и прочую родню к мысли, что Королевские военно-воздушные силы не ослабеют, если один из пилотов и командиров звена подаст в отставку и займется европейскими инвестициями. Примечания: 1. Добавлять молоко или любой белый краситель в спиртное — распространенный психологический трюк в странах, где существует строгий религиозный запрет на употребление алкоголя. Таким способом его как бы «превращают в молоко» и скрывают от высших сил. Вечеринки тоже очень веселые, поскольку у восточной знати действует принцип: «Друзьям — все, остальным — закон». Теоретическая возможность быть наказанным не столько останавливает, сколько добавляет адреналина… 2. Белый орикс или арави́йский о́рикс — антилопа из рода сернобыков, дрофа — вид птиц из семейства дрофиных. Ранее были широко распространены в степных и полупустынных районах Евразии. Но, являясь основными объектами охоты и соколиной травли, к началу 20 века оказались практически истреблены на всей территории Аравийского полуострова. В настоящее время оба вида занесены в Красную книгу и считаются исчезающими. Со второй половины 20 века популяции белых ориксов и дроф частично начали восстанавливать в природных заповедниках ОАЭ, Омана и Саудовской Аравии. 3. Эмир-и-шикар (букв управитель охоты) — арабский титул главного ловчего, отвечающего за организацию охоты, подготовку оружия, животных и ловчих птиц. 4. Тоба (тобе, тауб) — то же, что дишдаш или гандура, длинная белая рубаха в пол, традиционная мужская одежда в большинстве стран Ближнего Востока, включая Саудию и Катар. 5. Гутра — квадратный шарф из хлопка или льна, который повязывается вокруг головы. В сущности, то же, что куфия или шемаг, разница только в расцветке и способах повязывания. 6. Синий жемчуг — самый дорогой и самый редко встречающийся в природе жемчуг, с оттенком от светло-аквамаринового до самого глубокого, темного синего. 7. Вузар — мужское нижнее белье у арабов, по сути, кусок ткани, завязанный вокруг бедер определенным образом, так что получается подобие трусов.