Пепел на зеркале

ГЛАВА 12. Камни на площади 17 апреля 1992 года Марсель, бульвар Дюнкерк — бульвар Либерасьон, 3, апартаменты братьев Колонна После совещания Руди не остался на ланч — у него была назначена другая встреча, уже по делам «Компании морских перевозок», и он умчался на свой десятый этаж, едва успев перемолвиться с Анхелем десятком слов. Диего не слишком расстроился по этому поводу и стал зазывать компаньонов в излюбленный ресторан, чтобы «еще раз все обсудить за глоточком буйабеса», но Штальберг отклонил приглашение и сообщил, что уезжает из офиса. Колонна-младший тоже заявил, что у него дела в городе, и, быстро простившись с удивленным Морено, догнал Эдгара в лифтовом холле. — Ты куда сейчас, Энджи? — поинтересовался он, пока они ждали кабину. — Домой, — коротко ответил Анхель. — О, значит, нам по пути! — Разве? — Да, я собираюсь наведаться к себе в «Парадиз». Проверю, как они справляются с пасхальными украшениями, заодно пообедаю там… Давай, присоединяйся — полетаем на огненной фурии! — так любовно Вито называл свою красную «феррари», приобретенную взамен разбитой пару лет назад «бугатти». — Нет, благодарю. Я поеду с Энцо, он как раз сейчас свободен. Двери лифта открылись. К счастью, кабина была пуста, и никто не помешал Вито высказать другу свою обиду и огорчение: — Послушай, я понимаю, что Руди тебя озадачил и расстроил, перекроив все наши летние планы, и понимаю твое нежелание обедать в компании маркиза Карабаса, но я-то за что впал в немилость? — Ты преувеличиваешь масштаб проблемы. Просто у меня адски болит голова, и я хочу немного побыть в одиночестве. — Пффф! — Вито скептически фыркнул. — От головной боли люди давно уже придумали таблетки, выпил — и через пять минут полный порядок! Давай-ка, прекращай свои капризы, принцесса, мне нужно с тобой поговорить с глазу на глаз, и много времени это не займет! — Еще раз назовешь меня принцессой — и получишь прямой в нос! — холодно проговорил Анхель. — Надо же, Мунира тоже запретила мне называть ее принцессой… не пойму, что в этом слове обидного? — Я тебе не Мунира и не любая из твоих девок! — Ладно-ладно! Признаю, меня занесло… Прости! — Вито прекрасно помнил, по личному горькому опыту, какой тяжелой может быть рука Анхеля, и миролюбиво предложил сделку: — Буду называть тебя, как скажешь, только сядь ко мне в чертов «феррари» на несколько минут! Разве я о многом прошу? — Звучит ужасно, но так и быть. Сяду. И у тебя действительно будет всего несколько минут. Вито пожал плечами, но благоразумно промолчал. Как только они оба оказались в кабине «феррари», Вито устроился на водительском кресле, проследил, чтобы пассажир пристегнул ремень, все так же молча завел мотор и в два счета вырулил на бульвар. Анхель первым возобновил беседу: — Что у тебя случилось? — Я планирую сегодня же вернуться в Париж. — Зачем? У тебя встреча в «Приват турс» — решил лично обрадовать их нашими новостями? — Ну, к ним я тоже планирую заглянуть., — Вито спрятал глаза, дав Анхелю повод заподозрить его в лукавстве. — Но у меня есть там дела и поважнее. Если все сложится, как я рассчитываю, то я задержусь в Париже до вторника. — Как — до вторника? В воскресенье же Пасха! — Вот именно. — Ты что, пропустишь семейный обед у донны Марии-Долорес? — Ты схватываешь на лету… Меня не будет на пасхальном обеде у мамы, и мне нужно, чтобы ты меня прикрыл. Сам понимаешь, я не могу просить о такой услуге кого-то, кроме тебя. — Послушай, Вито, если тебе нужна услуга, то потрудись говорить правду и не держи меня за дурака. Я очень надеюсь, что мои подозрения напрасны, но все-таки спрошу прямо: ты собираешься снова встретиться с мадам Нахди? Вито понял, что попался, и без всякого раскаяния признал: — Да. Восхищаюсь твоим даром ясновидца. Mea culpa, (1) но это так… Я все время думаю о Мунире, она мне натурально мерещится повсюду, и мне нужно срочно увидеть ее наяву! Да и не только увидеть, если уж совсем честно. — О, нет… — Анхель прикрыл глаза рукой: при одном упоминании вдовы Амира у него усилилась мигрень. — Ты что-то имеешь против? — Я имею против примерно все. — Вот так-так… Почему? — Вито определенно не рассчитывал на подобную реакцию со стороны друга, всегда терпимого и понимающего, и в его голосе прозвучал откровенный вызов. — Полагаю, ты не станешь слушать мое мнение. — Нет, ты не прав! Я бы как раз послушал с интересом, почему это тебе не нравится, что я решил всерьез приударить за… мадам Нахди, как ты ее называешь! Может, ты мне наврал, что Мунира — твоя случайная знакомая, пришедшая за автографом, и сам имеешь на нее виды? — Не говори ерунды. Меня марсельские каланки (2) возбуждают больше, чем твоя новая подруга. — Что-то не похоже на то, а вот на ревность очень даже похоже! Ты к ней пристрастен, я еще утром это заметил! — Час от часу не легче… — Слушай, а может, ты ревнуешь не Муниру ко мне, а… меня к ней? — Вито неожиданно для себя осознал, что такая версия его устроила бы куда больше, чем возможное соперничество с Эдгаром за душу и тело прекрасной египтянки. — Моя ревность тут ни при чем! — Анхель отнял руку от лица и посмотрел на Вито в упор, давая понять, что сердится всерьез. — Во-первых, мне не нравится, что ты с такой легкостью срываешься устраивать любовные дела, и это при нынешней ситуации в компании… Во-вторых, из-за малознакомой женщины, которую ты видел два раза в жизни, собираешься нарушить семейную традицию и нанести смертельную обиду своей матери! В-третьих, ты просишь меня лгать Руди и донне Марии-Долорес, и не видишь в этом ничего особенного! Теперь скажи, что из перечисленного должно мне понравиться? — Да, да, Энджи, ты прав… Прав во всем, как всегда, а я веду себя, как последний болван и грешник! — Так в чем же дело? Просто измени свое поведение. — Я пытался, но ничего не могу с собой поделать! — признался Вито и, пока они медленно ползли в пробке, собравшейся перед выездом на улицу Канёбьер, стал самым натуральным образом исповедоваться другу: — Пойми, я влюбился, как еще никогда в жизни не влюблялся! Ты же сам видел, что со мной творилось из-за Элизы… когда она меня бросила в очередной раз… сам же мне пенял, что я перестал ходить в зал и на пробежки, зато начал напиваться каждый вечер, даже по будням! Еще советовал мне психоаналитика какого-то… — Вот и пошел бы к психоаналитику. — Черта с два! Я не верю во все это шарлатанство и не собираюсь пить таблетки от депрессии, чтобы превратиться в овощ! А когда в мою жизнь вошла Мунира, я как будто родился заново! Она меня воскресила из мертвых! — Вито бросил руль, вдохновенно взмахнул руками, выразив в этом жесте всю силу захвативших его эмоций, и упрекнул Анхеля: — Разве ты сам уже успел позабыть, каково это — быть воскрешенным любовью к новой жизни? Как ты можешь осуждать влюбленного, особенно теперь, накануне Пасхи! Да ты еще больший ханжа, чем дядя Джу или старик Бенито! — Я тебя не осуждаю, но беспокоюсь за тебя… и поверь, у меня есть на то причины! — Какие еще причины? Ты же просто упираешься из вредности! — Ничего подобного. — Ну, значит, хочешь заработать несколько дополнительных очков в глазах моей мамочки! Так можешь не стараться — она тебя и без этого обожает, больше, чем родного сына! Анхель внезапно ощутил боль в груди и тошноту — свою обычную реакцию на подавленный гнев, и едва не поддался искушению бросить в лицо Вито жестокую правду о Мунире. Его удерживал только страх усугубить ситуацию, ведь невозможно было предсказать заранее, как пылкий влюбленный отреагирует на известие, что романтическая красавица из восточной сказки в свое время делила ложе с принцем Амиром бен Мухаммедом аль Сауди… С тем самым принцем, что вполне сознательно и умело развращал свою юную жену и заставлял ее участвовать в оргиях. С тем самым принцем, что, несмотря на светский лоск, недюжинный ум и европейское образование, счел возможным заказать похищение приглянувшегося юноши и несколько лет держал его при себе на положении раба. С тем самым богатым тираном, извращенным сибаритом, которого Вито возненавидел вслед за Руди, особенно после прочтения книги Доминика Лабе о диких восточных обычаях и нравах саудовской семейки. К счастью, Вито, поглощенный собственными переживаниями, был далек от того, чтобы читать тревожные знаки и разгадывать мотивы собеседника, и продолжал гнуть свою линию: — Если ты мне на самом деле друг — то помоги! Я ведь не прошу тебя сделать что-то дурное! — Чего же ты от меня хочешь? — Только одного — не выдавай мой секрет раньше времени! — Хорошо. Я буду молчать, но что ты скажешь маме и Руди? Они ведь непременно станут звонить тебе и выяснять, куда это ты подевался в такой момент. — Ну, не знаю… еще не придумал… может, скажу, что это все твой дядюшка Клод! Что когда мы были у него на обеде, я опрометчиво пообещал лично сопровождать его на пасхальную мессу в Сакре-Кёр! А пообещал, потому что ты отказался в пользу Руди и нашей семьи, и твой бедный дядюшка огорчился до слез! Руди точно не станет это проверять, он дядю Клода терпеть не может, тем более, что это у них полностью взаимно! — Дядюшку Клода, пожалуйста, не впутывай! — возмутился Анхель. — Ладно, тогда заменю твоего дядюшку на моих тетушек! Хотя нет, это плохая идея… ну, значит, скажу, что хочу исповедаться во грехах и получить отпущение у самого архиепископа Парижского! Да клянусь, я так и сделаю, если Мунира согласится со мной встречаться!.. — Значит, ты в Страстную пятницу спокойно отправишься на любовное свидание с мусульманкой, но не поедешь на пасхальный обед, который устраивает твоя мать … — Да, ну и что? -Ты правда не видишь никакого противоречия в своих поступках? — Любовь — это не грех! Любовь угодна Богу во всех проявлениях… да и не тебе рассуждать о грехах плоти, если уж по-честному! — возразил Вито и, не удержавшись, добавил: — Я, по крайней мере, встречаюсь с женщиной… и могу на ней жениться! Мама должна радоваться… потому что вы с Родольфо никогда не встанете перед алтарем и не подарите ей внуков! — Ну спасибо, что напомнил в очередной раз, а то я как-то позабыл о своей бесконечной вине перед родом Колонна. Вито покраснел, осознав, что перегнул с бестактностью, но решил обратить свой промах себе на пользу. Он обнял Анхеля одной рукой за шею и прошептал ему на ухо: — Ну прости, прости! Ты ни в чем не виноват, но ведь и я не виноват, что во Франции не существует браков между мужчинами! Если вдруг это когда-то изменится, обещаю, что сам стану твоим шафером! А пока ты поступишь как настоящий друг и поможешь мне сохранить лицо перед моими близкими… ведь поможешь, да? Обещаю, я сам потом им все расскажу, и повинюсь, и познакомлю с Мунирой, но сейчас мне просто нужна небольшая фора, вот и все! Ну пожалуйста, мой ангел-хранитель, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! — Сделаю все, что смогу… — со вздохом уступил Анхель, и обрадованный Вито в знак торжества надавил на клаксон, вырвав из железного нутра «феррари» громогласный победный гудок.

****

Дома Анхель поздоровался с горничной, убиравшей комнаты и явно удивленной столь раннему возвращению одного из хозяев, быстро переоделся, заварил чайник сенчи с лемонграссом и забрал его с собой в Ротонду. Эта особая круглая комната с высокими окнами, расположенная в самом дальнем уголке просторных апартаментов, раньше служила библиотекой и музыкальным салоном, где братья Колонна хранили коллекцию всевозможных гитар, но вот уже почти три года считалась личными покоями Анхеля. Руди и Вито в один голос разрешили ему делать с Ротондой «все, на что хватит фантазии» — но он не стал кардинально менять обстановку. Гитары и книги остались на прежних местах, только узкую оттоманку заменила широкая угловая тахта, а малофункциональные табуреты и скамейки для ног — уютные глубокие кресла с подвижным подголовником. Компанию чайному столику составил небольшой секретер, за которым можно было и читать, и писать с равным удобством. Анхель всегда сидел за ним, если ему случалось работать дома, или находило настроение сделать несколько записей в дневнике; на тахте он спал по ночам в тех редких случаях, когда сильно ссорился с Руди — не с целью наказания мужа, но лишь для того, чтобы дать самому себе время остыть и взять под контроль джиннов, обитавших на темной стороне души. Впрочем, доспать до утра в одиночестве Анхелю никогда не удавалось, потому что неизменно происходило одно из двух: либо мистер Марчелло будил его мягким ударом лапы по носу и требовал немедленно впустить в спальню к Руди, либо у Руди, вставшего выпить воды, находилось какое-то срочное дело в Ротонде… Исход таких «вынужденных визитов» был предсказуем и более чем устраивал обе стороны. Анхель невесело усмехнулся, подумав, что за сегодняшнее выступление на собрании, по тональности напоминавшее рейдерский захват, месье президента следовало бы подвергнуть принудительному воздержанию как минимум на пару недель; но размышления о «каре» были всего лишь игрой ума. Он знал, что просто не сможет и не захочет так долго мучить Руди, да и сам будет не меньше страдать от «наказания»… но все-таки смириться с произошедшим оказалось нелегко. Диктаторское поведение Родольфо Колонны ранило Эдгара Штальберга сильнее, чем он готов был признать. Обида проникла в сердце, подобно отравленному шипу. Когда-то Эфенди наставлял его: «Всякий раз, как ты пускаешь в сердце гордыню, обиду или гнев, ты уподобляешься упрямому верблюду, жующему колючки, вместо того, чтобы вкушать свежую лепешку из рук погонщика! Запомни же, гордыня делает тебя слепым, обида — глухим, а гнев — уязвимым…» Анхель был хорошим учеником и усвоил уроки; поэтому он и не стал ничего обсуждать с компаньонами сразу после собрания и предпочел вовсе уехать из офиса, чтобы как можно быстрее пройти обратное превращение из упрямого верблюда в рассудительного джинна. Он сел в кресло и налил в чашку чай. В воображении снова и снова прокручивалась сцена, как Родольфо расхаживал по кабинету, словно крестоносец под стенами Иерусалима, и делился своим ярким и сумасшедшим планом экологического бизнес-тура на Ближний Восток. Глаза у него блестели от азарта, но начинали метать молнии при малейшем противоречии, и голос звучал как громовой раскат, когда произносил сакраментальное: «Это не обсуждается!» «Да, Руди умеет поставить на место тех, кто возомнил о себе слишком много… например, напомнить генеральному директору совместной фирмы, кто здесь настоящий хозяин!» — шепнул Анхелю подлый голосок какого-то мелкого шайтана, на удивление похожий на голос Рози. Он вовсе не удивился: сводная сестрица, физически отбывавшая срок в тюрьме, умела обращаться в бестелесный призрак, проникать в сознание и в трудные моменты напоминать: «Я тоже пыталась вести дела с Родольфо, и вот посмотри, где я теперь!» Для изгнания призрака существовало проверенное средство, и Анхель без колебаний прибег к нему — воскресил в памяти свое похищение и последующие торги на яхте «Амадея», когда Розамунда вторично пыталась продать его, но попалась в хитроумную ловушку, самолично захлопнутую Родольфо в нужный момент… Вспомнил и о том, как Руди смотрел на него и что говорил после, когда опасность миновала, и они вдвоем стояли на палубе, держались за руки и смотрели на закатное солнце, медленно тонущее в сиреневых водах залива Жуан. В груди сразу же потеплело, думать об утреннем собрании стало не так неприятно. Еще больше душу согрело воспоминание о быстром прощальном поцелуе, которым гулям и халиф тайком обменялись у лифта, и жарком шепоте халифа: — Прости меня, прости, что не рассказал тебе заранее!.. Я сам только позавчера все это придумал… Мы позже обо всем подробно поговорим… ты же знаешь, моя любовь, мне без тебя не обойтись! Конечно, Анхель простил Руди в ту же секунду, как он произнес эти волшебные слова, однако на сердце до сих пор лежала свинцовая тяжесть. Лоб и виски сдавливало обручем боли. Принятый аспирин не помогал. Как следует все обдумав, он признался самому себе, что настоящая причина недомогания и душевного раздрая кроется совсем не в оскорбленной гордости. Впервые за три года у него появилась тайна от мужа, и это мучило похуже мигрени. На холодную голову Эдгар Штальберг спокойно признавал право Родольфо Колонны пользоваться полномочиями президента компании и распоряжаться делами так, как считает нужным. Бизнес есть бизнес. Куда хуже было осознавать, что Руди, случайно нарушив принцип взаимного доверия, сразу же постарался загладить свою вину, дал обещание все объяснить — и можно было не сомневаться, что он это сделает, как только вернется домой. Анхель же все не мог выбрать подходящий момент, чтобы снять камень с собственной души. Не мог признаться, что некий призрак из прошлого внезапно встал на пути и грозит ему бедами в настоящем. У него действительно не находилось слов, чтобы поведать Руди о неслучайной встрече с вдовой Амира и принесенных ею тревожных вестях с берегов Персидского залива, куда Колонна внезапно устремил свой взгляд бизнес-конкистадора. А отказаться от участия в проекте без объяснения причин было бы самым настоящим предательством… этот вариант Анхель не рассматривал даже теоретически. Масла в огонь подливали бесстыдные откровения Вито, совершенно некстати по уши влюбившегося в Муниру и готового натворить кучу безумств ради загадочной красавицы. Анхель не ждал ничего хорошего от этого внезапного романа, но пока что не видел способа помешать развитию событий. Вито, подхваченный эмоциональной бурей со дна депрессии, вел себя не лучше наркомана в ломке, получившего желанную дозу — не слушал никаких увещеваний и считал, что все они продиктованы исключительно ревностью или завистью. Ситуация запутывалась все больше и начинала напоминать уже не узел, а жуткий клубок ядовитых змей… Мистер Марчелло проник в Ротонду через неплотно закрытую дверь, промаршировал по ковру, вспрыгнул Анхелю на колени и, громко мурча, ткнулся ему под руку, с требованием ласки. — Привет, дружок, рад тебя видеть… — Анхель погладил кота и почесал за обоими ушами. Довольный мистер Марчелло распелся так басовито, словно хотел потягаться с Джонни Холлидеем; перебрался на спинку кресла и, не выпуская когтей, стал делать своему младшему человеку массаж шеи и затылка. Лечение с помощью кота сработало не в пример лучше аспирина. Не прошло и десяти минут, как навязчивая головная боль отступила, а мысли и чувства пришли в относительное равновесие. Анхель встал и отыскал на книжной полке роскошно изданный и подробный атлас Ближнего Востока. «Ладно, хабиб, если уж ты решил заняться не только спасением морских птиц, но и освоением Персидского залива, то мне не стоит прятать голову в песок… Попробую примерно представить себе этот сумасшедший круиз — и для начала хотя бы вспомню, где что находится, и чем знамениты все названные тобой арабские порты!» **** 9 января 1980 года (20 сафара, 1400 А.Н.) Саудия, Эр-Рияд, Седра, вилла «Луксория» — Каср-аль-Хукм, площадь Дира — Нет. Нет, господин! Сжалься… прояви милосердие! Я не могу… Я не пойду туда! — Анхель с усилием захлопнул и запер дверь спальни, и для надежности прижался к ней спиной, уповая на прочность засова и крепость досок. — Не испытывай мое терпение, Львенок! — Амир с силой обрушил кулак на дверное полотно и гневно прорычал: — Будь ты мужчиной, а не евнухом! Открывай, не смей перечить мне в моем собственном доме! — Нет! — Анхель, теряя дыхание, прижал ладонь к груди там, где следовало висеть католическому кресту, и мысленно вознес самую горячую молитву Пресвятой Деве, чтобы она усмирила ярость принца. — Упрямый верблюд! Своенравный осел! Раз я приказал тебе ехать с Эфенди к Большой мечети, ты поедешь! Будешь стоять, где укажут, и смотреть! И пробудешь там столько, сколько мне нужно! Открывай немедленно, или отведаешь кнута! — принц не глядя протянул руку назад, и доверенный чернокожий слуга поспешно вложил в раскрытые пальцы свернутый вдвое ремень. Ответа не последовало. Анхель стоял в дверном проеме, раскинув руки, словно распятый, смотрел неподвижным взором в слепящую синеву аравийского неба за окнами, и мечтал превратиться в чайку, в облако, в сухой лист… в любое существо или предмет, способные летать… Амир не собирался отступать. Он снова обрушил на дверь серию резких ударов и толкнул ее всем телом: — Если не подчинишься, я прикажу выломать в этом доме все замки и все двери! А тебя брошу в каменный колодец! Вот тогда будет поздно, никакие твои мольбы не тронут моего сердца! — Твоего сердца, господин? У тебя его нет… — Анхель выдохнул эту дерзость совсем тихо, но был уверен, что принц расслышал все, до последнего звука. — Что?! — Ты слышал мои слова, господин. Ты словно голодный лев — не знаешь жалости… — Эй, за такие дерзкие речи я прикажу вырвать тебе язык, несчастный! Немедленно открой и на коленях моли о прощении! Тогда, возможно, я пощажу тебя! — Лучше убей меня! Я больше не могу выносить этих мучений… — Трус! Жалкий трус! За спиной принца прошелестели по ковру легкие старческие шаги, послышался тихий и мягкий голос: — Господин… Резко обернувшись, Амир увидел Абу Юсуфа, своего мудрого наставника, ныне обязанного наставлять и оберегать золотоволосого Львенка — мучение его души, отраду глаз и сладчайший грех. — Зачем ты здесь, Абу Юсуф? Разве я приказывал тебе прийти? — Прости мое самоуправство, мой господин, но буря твоего гнева так сильно сотрясла дом, что выгнала меня из моей комнаты, как ничтожного суслика из норы… вот я и посмел явиться к тебе, не дождавшись повеления. — Ты хорошо сделал! — хмуро бросил Амир и гневным жестом указал на запертую дверь собственной спальни. — Сколько месяцев ты учишь этого неблагодарного мальчишку, столько же месяцев уговариваешь меня сносить его выходки — но похоже, твои уроки бесполезны! Он так и не выучился настоящему почтению и беспрекословному послушанию! — Позволь мне поговорить с ним, мой господин… — Позволяю! Говори с этим северным отродьем сам, или я и правда его убью! Абу Юсуф почтительно склонился перед принцем, встал на пороге спальни и, приложив губы к дверной щели, ласково проговорил: — Нур Джемаль (3), мой лучший ученик… что за беспорядок ты учинил в доме, где все так добры и милостивы к тебе? Прошу тебя, уйми свой мятежный нрав, остуди пламя злости в холодном ручье разума, иначе несмываемый позор падет на мои седины, тебе же достанется суровое наказание… Слушая медовые речи Эфенди, Анхель лишь горько усмехнулся — он понимал, что учитель мягко, но настойчиво подталкивает его к принятию неизбежного, и капкан вот-вот защелкнется. В этот момент он казался самому себе отнюдь не львом, а маленьким неуклюжим верблюжонком, чье горло безжалостно захлестнули арканом, чтобы заставить идти, куда не хочется. — Нур Джемаль, ты слышал мои слова? — Да, Абу Юсуф… — вздохнул Анхель. — Ты их понял? — Да, учитель… — И ты готов покориться воле своего господина? — Да, учитель. — Тогда открой дверь. Анхель молча протянул руку и отодвинул засов. Добившись своей цели, Амир властно отодвинул наставника с дороги, вошел в спальню, плотно закрыл за собой дверь и снова запер ее. Он ожидал, что Львенок сейчас же упадет к его ногам, обнимет колени и станет просить о пощаде, но этого не случилось. Упрямец замер у стены, бледный и безмолвный, как статуя; прекрасное лицо хранило следы слез и по-прежнему не выражало желанной покорности… Ремень в руке принца лежал неподвижно, как змея, притворившаяся мертвой, ноздри же опасно подрагивали, а глаза горели от ярости: — Повернись! Спусти штаны и подними рубашку! Анхель, с трудом веря, что отделался настолько легко, молча повернулся спиной и на сей раз беспрекословно выполнил приказ принца. Амир одной рукой жестко схватил невольника за шею и принудил согнуться, а другой нанес по обнаженным ягодицам пять сильных ударов ремнем. С каждым ударом в нем все больше гасла ярость и все сильнее разгоралась страсть. Член за несколько секунд превратился в камень. Искушение поддаться желанию было неимоверным, но времени для греховных удовольствий не оставалось вовсе. Опоздать на пятничную молитву, где собиралась вся близкая родня, во главе с дядей Халидом и дядей Фахдом (4), было немыслимо, тем более в такой особенный день, когда состоится казнь бунтовщиков, посмевших пролить кровь на священной земле Мекки. Как обычно — сразу после молитвы, на площади Дира… как обычно, казнь будет публичной. Именно этого зрелища и надеялся избежать упрямый Львенок, Амир же хотел обратного — чтобы Львенок был там с ним, пусть и не рядом, но поблизости, и своими глазами увидел, как быстро и беспощадно разит меч саудовского правосудия, зажатый в руке аль-Биши. (5) Ремень оставил на золотистой коже юноши темно-розовые следы — точно лепестки гибискуса, рассыпанные на теплом песке. На спине выступил пот, и Амир проглотил слюну, до того ему хотелось слизать солоноватые капли, со вкусом амбры и морской воды, покрыть жадными поцелуями безупречные ягодицы… и проникнуть языком глубже. Проложить дорожку удовольствия для твердого жезла, готового приняться за сладостный труд. За краткие мгновения этого плотского, земного счастья он охотно пожертвовал бы райскими садами, со всей их роскошью и негой, золотыми дворцами и черноокими гуриями — и счастье было бы полным и совершенным, если бы он только уверился во взаимной любви своего строптивого северного мальчика. — О, Нур Джемаль, мое проклятие… — Амир резко выдохнул, бросил ремень на пол, бережно поднял любовника и принялся целовать его спину, шепча между поцелуями звенящие строки любовной газели: (6) — Сумрак предутренний в полдень светом твоим превращен. Жгучими вздохами муки опалены мои губы, Пламенем неугасимым весь я испепелен… Даже вблизи от меня ты невидим мне, словно джинн, Так твой изменчивый образ воздушен и так утончен. Золото желтых ланит, серебро моих слез зарывал я В прах твоей дальней стези, за тобою всегда устремлен… Под нежными ласками принца, сменившими побои столь же внезапно, как легкий ветерок и солнечные лучи сменяют ревущий шквал, по телу Анхеля пробежала дрожь… Он слабо шевельнулся, подавшись навстречу жадным губам и рукам повелителя, и сделал последнюю попытку избежать уготованного ему испытания: — Амир… прошу тебя… позволь мне не идти на площадь… я не хочу смотреть на казнь! — Я тоже не хочу… — зарывшись лицом в золотой шелк длинных кудрей любовника, пробормотал принц, но в следующий миг очнулся от наваждения и оттолкнул предмет своего искушения: — Хватит споров! Быстро одевайся и ступай с Эфенди! Сегодня он преподаст тебе наглядный урок, который наставит тебя в послушании! **** Площадь Дира, представлявшая собой ровный мощёный прямоугольник между низкими песочно-желтыми зданиями, по одной стороне засаженный двумя рядами пальм, была залита белым полуденным светом. Стоял полный штиль, и зеленое знамя с изображением меча и шахады (7), написанной серебряной вязью, безжизненно свисало с флагштока. В Большой мечети только что завершилась аль-Джума (8). Толпа окружила площадь со всех сторон, но напиравших людей жестко сдерживали полицейские; ту часть пространства, что предназначалась для членов королевской семьи и знати, охраняла гвардия. В наэлектризованной атмосфере ожидания события, что вот-вот должно было произойти, среди выкриков, бормотания молитв, гула сирен, человек с самыми крепкими нервами едва ли смог бы сохранить невозмутимое спокойствие. Анхель, для маскировки одетый в самую скромную одежду простолюдина, стоял за правым плечом Эфенди, и со стороны выглядел, должно быть, как студент медресе, почтительно сопровождающий наставника. Со своего места он не видел Амира, к тому же его господин, сидевший в импровизированной «королевской ложе», сейчас был неотличим от своих родственников в белоснежных дишдашах, пестрых куфиях и богато расшитых биштах… Тем временем из глубины одной из низких арок вывели осужденного, под неусыпной охраной нескольких гвардейцев в темно-коричневой униформе. Это был высокий и очень худой человек, с изможденным лицом и длинной черной бородой, облаченный в белую рубаху. Толпа встретила его появление громким гулом, похожим на стон, затем послышались выкрики, проклинающие этого отступника, и сулящие ему вечные муки в аду. Он не обращал внимания на крики и, хотя шел с трудом, старался держать спину прямо. Губы его кривила презрительная усмешка. Осужденного провели совсем близко — буквально в нескольких шагах; Анхелю едва не стало окончательно дурно, и он инстинктивно вцепился в плечо Эфенди. Тот поспешно шепнул: — Не смотри на него! Опусти глаза! — и, убедившись, что подопечный последовал его совету, стал тихо произносить слова суфийской молитвы… — Джухайман (9), сын шайтана! Слуга Иблиса! Отступник от веры! Убийца! Смерть тебе! Смерть! — доносилось со всех сторон, но вдруг кто-то выкрикнул: — Джухайман, мученик наш! — и лицо преступника на миг озарилось торжеством, а по следам вольнодумца сразу же бросилась полиция… Охранники плотнее обступили осужденного и, схватив под руки, грубо поволокли к центру площади; там уже поджидали чиновник, на которого была возложена обязанность распоряжаться казнью, и палач, вооруженный изогнутым мечом. Смертоносная сталь зловеще сверкала на солнце. Анхель по-прежнему смотрел вниз, будь его воля — он бы закрыл глаза обеими руками, завязал их платком, но это могло привлечь ненужное внимание. Крики обезумевших от ненависти людей оглушали его, безжалостное палящее солнце как будто прожигало тело насквозь, в ноздри забивалась пыль, пропитанная едким запахом чужого пота и машинного масла, колени дрожали все сильней, тошнота подступала к горлу, в голове же крутилась одна-единственная мысль: «Пусть это закончится поскорее, пожалуйста, Господи, пусть все закончится… “ Перед самым исполнением приговора осужденному было дозволено произнести прощальную речь, и он воспользовался этим правом: хриплым голосом выкрикнул, что ни в чем не раскаивается, и пожелал саудовской королевской династии пасть под тяжестью собственных грехов… Последние его слова утонули в утробном реве толпы. Вслед за тем на голову преступника натянули черный мешок, поставили его на колени, руки связали за спиной. Палач, в своем величественном белом одеянии напоминавший ангела смерти, подступил к жертве и занес над головой меч… Над площадью пронесся общий вздох, но первый удар оказался не настоящим: меч опустился на оголенную шею, не причинив никакого вреда — лишь за тем, чтобы приговоренный успел ощутить леденящий холод стали и приготовился пережить последние секунды перед встречей с Аллахом. (10) Анхель не видел этого и, обманутый стоном толпы, решил, что все уже кончено. Он поднял глаза как раз в тот момент, когда палач нанес второй удар и снес голову преступника с плеч. Послышался глухой, но громкий и неимоверно мерзкий звук, из перерубленных артерий ударил вверх кровавый фонтан. Тело завалилось набок. Голова, словно футбольный мяч, отскочила на заранее приготовленную ткань, и была заботливо завернута одним из подмастерьев палача… Анхель оказался крепче и храбрей, чем сам о себе думал: не рухнул в обморок и даже совладал с приступом мучительной тошноты; но что-то черное и холодное проникло ему в грудь и впилось в сердце. Сейчас он совершенно отчетливо, ясней, чем когда-либо, ощутил себя бесправным узником, обязанным развлекать и услаждать своего тюремщика — без всякой гарантии, что однажды меч саудовского правосудия не сверкнет и над его головой, и она не покатится, в пыли и крови, по белым камням площади Дира… Примечания: 1. Mea culpa (mea maxima culpa) — лат. Моя вина (моя тягчайшая вина) — начало покаянной молитвы у католиков (Confiteor). 2. Каланки (Calanques) — прованские фьорды, небольшие бухточки («calanque» в переводе с французского — «маленькая бухта»), тянущиеся вдоль Средиземноморского побережья от Марселя до Кассиса и Ла-Сьота. За природную красоту, уникальные геологические образования — известняковые скалы белого цвета, каланки с 2012 года взяты под охрану государства и наделены статусом национального парка — Parc National des Calanques. 3. Нур Джемаль — «прекрасный свет» 4. В описываемое время — пожилой и слабый здоровьем король Саудии и его родной брат, фактический правитель. 5. Аль-Биши — палач в Саудовской Аравии. Эта должность передается по наследству, и вот уже много лет, как палаческие функции передаются от отца к сыну в семье аль-Биши. 6. Газель — форма в классической арабской и персидской поэзии, а также в поэтических традициях на тюркских языках, урду, армянском и др., а также поэтический жанр, в основном посвященный любовной тематике. Амир читает Анхелю газели Джами — персидского поэта-мистика, суфийского шейха и музыканта. 7. Знамя Саудовской Аравии. Шахада — свидетельство веры в Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммада. В полном варианте звучит как «Свидетельствую, что нет иного божества, кроме Аллаха, и ещё свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха». 8. Аль-Джума — большая пятничная молитва, самая важная для мусульман и собирающая наибольшее число молящихся. 9. Джухайман ибн Мухаммад ибн Сайф аль-Утайби — один из основных организаторов и участников террористического акта в Мекке, случившегося 20 ноября 1979 года. Был приговорен к смертной казни и публично обезглавлен 9 января 1980 года. В тот же год в восьми городах Саудовской Аравии были казнены еще 62 участника теракта. 10. В Саудовской Аравии на самом деле так казнят.