«Девушка»-ромашка

      Сяо Синчэнь:       — На другой день ночью, я его у борта поймал. Он, вернулся когда, наплакался, от слёз устал и заснул. Мы будить не стали: проснётся — опять заплачет, что делать? Оплеуху ему бить?..       Сяо Синчэнь возмущённо кашлянул, но Вэнь Чжулю то ли сделал вид, то ли на самом деле не понял, сколь дурны были его рассуждения. Хотя, возможно, дело было в Сяо Синчэне? Последнему, чтобы пересчитать, сколько раз родители пороли его в детстве, хватило бы пальцев одной руки. И каждому из сиих прискорбных случаев предшествовали его собственные проказы…       Индеец рассказывал дальше:       — На другой день он поздно проснулся: мы не будили. Думали, снова плакать будет, а не будет, то расскажет что случилось, почему вернулся. А он плакать не стал, но не сказал ничего. Сказал: «Работу давайте!» — а на нас не смотрел. Только исподтишка смотрел и, когда и я на него смотрел, отворачивался. Плохо смотрел: если собака побитая смотрит: и боится, и укусить хочет, и глазом плачет — ждёт, что обратно позовут её… Я ждал, что он скажет, что у его дома вышло, а он весь день не сказал нам ничего. И стал…       Вэнь Чжулю помолчал, подбирая слова.       — …Стал как… Как поломанный стал…       — Поломанный?       — Да.       Вышло ещё молчание.       — Когда падает кто с высоты или медведь ломает, то руки, ноги — всё торчит. Кости торчат… И человек губы в кровь кусает, кричать и плакать может: больно… Так. Он целый был: и руки, и ноги, и спина целые и не плакал, не кричал — а был как поломанный! Как… Как сказать?.. Не знаю, как ещё сказать…       — Он… по-другому себя вёл? Не так, как раньше? Держался по-другому?       — Да. Он… на меня смотрел — а как не видел, на Тана смотрел — как не видел, на уголь, на руки свои, на сухари смотрел — как не видел. И не ел. И читать не стал — отвернулся, как не слышал. Тан заругался на него, а он и это как не слышал… Да, по-другому… — индеец вздохнул, — Да, ты правда — две души, почти шаман: в чужих душах видишь, говорят — слышишь, что и как спросить знаешь…       На ум опять пришло белое одеяло, которое «лучше четырёх шаманов» и Сяо Синчэнь уже открыл рот запротестовать, что в шаманстве и делах души он — к счастью ли, на беду ли — ничего не смыслит, как Вэнь Чжулю вновь заговорил о прошлом:       — Он весь день с нами уголь кидал, не ел, не говорил ничего, а ночью уже мы послали, и он пошёл вылить, и долго его не было. Я сказал Тану: «Долго нет его. Нехорошо», — и на палубу тоже пошёл. Пришёл — темно, но его увидел: он через борт склонился. Я подумал: «Плохо ему опять, отрыжка опять». А потом подумал: «Нет. Плохо ему, хорошо ему — он боится за борт. Почему стоит сейчас там?» Я подошёл, сказал: «Долго не идёшь, А-Ян!» Он всхлипнул и носом шумно задышал и сказал: «Не зови меня А-Ян! — а потом сказал, — Ты за борт падал?» Я честно сказал: «Не падал, прыгал». — и подумал: «Плакал он опять. А у борта боялся стоять всегда, а теперь стоит. Плохо. Зачем стоит он тут? Зачем спросил: «Падал ты?» Хочет за борт прыгнуть? Плавает плохо — утонет. Утонуть хочет? Почему? Мы с Таном ругали его, обидели сильно?» Потом подумал: «Нет, он вчера в слезах пришёл, из дома пришёл». Я опять спросил: «Что случилось дома у тебя?» Он не ответил. Я тогда за плечо его взял и работать повёл…       Тут индеец усмехнулся:       — Сейчас только думаю: как с чанунпу выходит! Он здесь сказал: «Будем трубку курить!» — связать меня хотел. Да, связали вы меня чанунпу… А я тогда… Я подумал тогда: «Что плачет он? Из дома пришёл, сказал, с нами уплывёт — почему? Мать его разозлилась на него, что сбежал, выгнала его?» Подумал: «Что делать? Кто от скуки хочет за борт прыгнуть — всё равно прыгнет, кто хочет в голову себе стрелять — всё равно стреляет. Но когда от обиды прыгнуть, стрелять хотят, тогда не так! Тогда, если обиду унять, прыгать, стрелять не будут! Он из дома в слезах пришёл. Дома что у него было? Мать дома была. Мать — семья. Как тогда его обиду унять?..» И я сказал: «Ты давно с нами, а чанунпу со мной не курил!» — и на следующий день мы курили с ним чанунпу: я купил и он курил. Не ту, которая у тебя сейчас… И я сказал: «Знаешь, зачем чанунпу эта? Для семьи! Ты курил со мной — мы с тобой семья теперь!» Он мне ничего не сказал. Но у борта я больше не ловил его. И Тан не ловил… Тан ему потом говорил: «Работай, А-Ян!» — он ему сказал: «Не зови меня А-Ян!» И каждый раз так говорил и смотрел зло и губы кусал, но не плакал больше. И мы не стали его «А-Ян» называть, стали звать «мальчик Ян»…       Подозрения, терзавшие уже несколько дней: «Откуда такое прозвище?» — внезапно разрешились. В первое мгновение Сяо Синчэню почудилось, что можно наконец вздохнуть полной грудью, во второе — сделалось совестно за свои ревнивые домыслы…       Вэнь Чжулю продолжал:       — Он не плакал больше — хорошо. И работал хорошо и скоро очень ловкий стал. И страха: у воды, перед топкой — в нём меньше стало. И перед людьми страха меньше стало. Да, смелый, ловкий стал. Сказать: «Хорошо стал»? Хорошо. Только плохо, что всё равно он поломанный был. И сильнее, и ловчее стал — а то, что поломалось, то сломано осталось. Как кость: может, не срослась, может, криво срослась — смотришь и видишь, что торчит…       Индеец вновь замолчал и молчал долго. Так и не дождавшись, когда он заговорит, Сяо Синчэнь спросил сам:       — Но потом… вы узнали, что у него случилось?       — Нет. Я спрашивал, Тан спрашивал — он не сказал нам ничего. Когда снова до Мемфиса поднялись, а потом до Орлеана спустились, а потом опять поднялись, я сказал ему: «Завтра в твой город придём. Будешь на берег сходить? Пойдёшь домой?» Он зло на меня посмотрел и сказал зло: «Я никогда там на берег сходить не буду!» — и убежал. Я потом узнал, что он плакал потом опять. И когда мы в его город пришли и встали, он не пошёл никуда. С парохода даже не сошёл. Тан его спросил: «Не пойдёшь?» — он и ему ответил зло: «Я никогда тут сходить не буду!» И тогда не сошёл. Потом мы опять вверх пошли и опять его спросили с Таном: «Что случилось дома у тебя?» Он опять не сказал ничего. Мы решили: «Не хочет сказать — не скажет, что спрашивать? Захочет — скажет». И не спрашивали больше.       — А позже он рассказал?       — Нет. Он с нами проходил третий год, но не сказал, что тогда дома вышло у него. Сам не сказал, а мы с Таном не спрашивали, а потом забыли. А потом…       Вэнь Чжулю замолчал снова — в тишине чудилось что-то неспокойное, почти зловещее…       — А потом?       — Потом… Будешь трубку курить, шаман?       Не зная, могло ли новое, только вдвоём, без Сюэ Яна, воскурение трубки как-нибудь изменить заключённый прежде между ними тремя «уговор», Сяо Синчэнь поспешил отказаться:       — Э-э-м… Нет… Нет-нет!       Индеец понял правильно:       — Нет, это не уговор будет. Просто трубку курить хочу.       — Нет, не курю.       Вэнь Чжулю ощупью достал необходимое, набил трубку табаком, чиркнул спичкой, поджёг, раскурил и курил долго и молча.       Глядя на белёсо-алую пыль тлеющего табака в чаше и тонко вившейся над нею и тотчас же растворявшейся в ночной мгле дымок, Сяо Синчэнь спрашивал себя и «Так что же вышло «потом»?», и «Но точно ли можно верить всему услышанному? Да, он всё же кажется мне достойным человеком! Но… но всё же точно ли он честен? Не «позабыл» ли, не переиначил ли что-нибудь?.. И отчего сейчас молчит и курит: вдруг размышляет, как о чём-то приврать или умолчать половчей?..» — за последнее за скулы покусывал стыд, но тревога не отпускала… На ум пришло выслушать и запомнить, всё, что индеец расскажет, а после расспросить и Ян-Яна и сличить…       Трубка была выкурена. Вэнь Чжулю в руке вытряхнул из неё остатки табака и снова заговорил:       — Потом — это уже перед самой войной было. Нет, на Миссисипи Север, янки, не пришли, не лезли ещё, но неспокойно уже было… Мы тогда пассажиров взяли. Мы их не брали почти, если только капитан своих людей брал. Помощник капитана пассажиров не любил, говорили, что говорил: «Всё им плохо, ноют только: то сыро, то жёстко, то еда плоха — а денег с самих меньше, чем с груза, а груз молчит!» Но тогда неспокойно уже было, потому взяли. Но я про это потом узнал… — индеец вздохнул, — Вечер уже был, серое всё, пришёл А-*** от помощника, сказал: «Пошлите вашего Яна, скажите, надо лестницу вымыть! Да быстрей!..» Мы послали — Ян ушёл, его долго не было, стемнело уже. А потом… Потом кричать стали…       Вэнь Чжулю снова вздохнул, сердце Сяо Синчэня неприятно сжалось.       — Потом стихло. Потом — опять закричали. Потом затопали, прибежал помощник капитана и с ним матроса два и человек. Белый человек, — последние слова индеец выделил голосом, — Я посмотрел на него и, не знаю почему, а сразу понял, что он васичу. Он одет хорошо, дорого был, а всё равно видно было, что васичу. Он кричать стал: «Отребье! Ублюдки! Убийцы!..» И помощник капитана кричать стал: «Ублюдки! Каторжники проклятые!» Тан разозлился на них, закричал: «Я сейчас лопатой не уголь, а промеж глаз тебя — вот тогда буду убийца!» Васичу испугался, замолчал, а помощник капитана сказал: «Вы каторжники проклятые! Вы зачем ублюдка этого Яна на борт взяли?» — и опять они оба кричать начали… Я сказал: «А-*** сказал, что ты сказал, чтобы мальчик Ян шёл лестницу мыть — мальчик Ян пошёл лестницу мыть. Он всегда хорошо моет, что кричишь ты?» Помощник капитана закричал: «Что? Ах, ты ж каторжник!.. Какая лестница, каторжники вы чёртовы, в жёны вам шлюх гнилых, безносых?! Ублюдок ваш, Ян, которого вы на борт взяли, каторжник-недоросток, сына мистера Чана убить хотел! Хотел за борт его толкнуть!..» Я услышал, что он сказал, подумал: «Глупость какая!» — и понял, что вслух сказал: «Глупость!» И мистер Чан, васичу…       «Мистер Чан, васичу…»       Мистер Чан!       Перед мысленным взором встало: «пленница» поспешно опускает глаза: боится, что юный «висельник» приметит в них негодование: «Вы… во время Войны с Солнцем… прострелили колени Старому Чану, а потом… у него на глазах повесили трёх его сыновей на воротах их фермы…» «Висельник» смеётся, точно и правда что-то забавное: «Да, было дело!..»       В груди заныло сильней.       А память — подкинула новое: «Зачем ты мне всё это говоришь?!» Ян-Ян скалится и не смотрит в глаза: «Как — зачем? Ты же говоришь: «…оставим, забудем дурное…» — вот мне интересно, сколько можно забыть! Всё? Всё-всё? Всё-всё-всё?..» Глаза застилают слёзы. Но не проливаются: «И ты мне всё-всё-всё расскажешь?» «Всё-всё-всё? Нет! Это, — чужой голос подрагивает, — будет скучно: там часто одно и то же! А что-то я уже и не помню особо!.. Но всё-таки? Всё-всё-всё?» На этот вопрос у Сяо Синчэня нет ответа. И где ответ искать, он не знает. Хочется спрятаться, сбежать… «Я не знаю!..»       — Шаман! Синчэнь!..       Сяо Синчэнь вздрогнул и очнулся.       В голове засела страшная догадка: много ли во всех штатах и территориях мистеров Чанов? И многим ли из этих Чанов случилось встретиться на пути мальчика, а позже юноши, по имени Сюэ Ян?..       Захотелось тотчас же накинуться на Вэнь Чжулю с расспросами, но Сяо Синчэню себя осадил: «Не ради же мистера Чана он завёл со мной разговор! Или ради него? Как бы ни было, пусть сперва расскажет, что хотел…» — юноша стиснул в кулак раненую руку:       — А после? Вы сказали: «Глупость!» и?..       Вэнь Чжулю пошевелился: обернулся к собеседнику — и почудилось, что пытается разглядеть того сквозь ночную тьму:       — Да, я вслух сказал… И васичу, мистер Чан, стал кричать опять: «Отребье! Убийцы!» Долго кричал. Потом помощник капитана сказал ему: «Всё, пошли!» А он сказал: «А наказать? Моего сына чуть не убили, а не накажете никого?» Я подумал: «Почему говорит: «Никого!»?» — и спросил: «Где мальчик Ян? Что сделали с ним?» Помощник капитана закричал: «Что с ним, с каторжником-недоростком вашим? За борт прыгнул! За корму! Аккурат под колесо, каторжника сын! Оно его и прибило, небось!» А васичу закричал: «Он моего сына хотел за борта толкнуть, а теперь не ответит никто?» — и долго потом кричал, что все виноваты: и капитан, и пароход, и матросы все, и кочегары… Кричал: «Кочегары эти — все вы! Я не оставлю дело так!..» Потом понял, что я человек и стал кричать: «Конечно, индейский ублюдок больше всех виноват! Индейцы — все ублюдки!» — Вэнь Чжулю вздохнул, — Потом ушли они. А потом… Не знаю, как вышло: с капитаном он говорил, с помощником капитана говорил?.. Денег дал, обещал, что законникам про них расскажет? Что расскажет? Не знаю. Не знаю, что он говорил, кому говорил… Но мы через день к берегу пристали… Мы ходили днём Яна искать, по одному ходили — не нашли. А когда к берегу пристали — пришли помощник капитана с матросами и связали меня! Тан начал драться с ними — помощник закричал: «Хочешь, чтоб и тебя кости пересчитали да на берег вышвырнули?!» И они ссадили меня на берег, и пришли законники и забрали меня. И в тюрьму заперли…       Вспомнилось, как Сюэ Ян рассказывал: «А потом его опять посадили… Неприятность одна вышла на пароходе. Не с ним, не из-за него, а… так… Но ведь индеец же! Повязали, на берегу — и в тюрьму! И вот тогда, так уж вышло, Старик его выкупил: на Миссисипи проездом был…» Если Вэнь Чжулю сейчас говорил правду, получалось, что неприятность вышла с неким мистером Чаном — Сяо Синчэнь снова сжал кулаки… Ногти впились в ладони — стало легче. Говорил Вэнь Чжулю правду или лгал, можно было попытаться проверить…       — А оттуда?.. Из тюрьмы как вы… Вы сбежали? Простите…       — Тогда из тюрьмы не бежал, тогда господин Вэнь заплатил.       — Вэнь Жохань?       — Да. Денег за меня начальнику тюрьмы заплатил. Много.       Пока что-то сходилось…       А в благородство господина Вэнь — не верилось.       — И вы… Он… господин Вэнь сказал, что вы должные отработать то, что он заплатил?       — Да, так сказал.       — Но отработать… Вы не смогли отработать этот долг?       — Смог. Нескоро. Но время пришло — господин Вэнь сказал мне: «Ты мне свой долг оплатил!»       Настала очередь Сяо Синчэня замолчать, подбирая слова.       — Знаю, что хочешь сказать, шаман. Не веришь. Нет, я ему свой долг оплатил. А после при нём остался, потому что сам хотел. Привык: к нему, к сыновьям его — и большого зла они мне не делали…       Это было никак не проверить. Стоило вернуться к тому, что перепроверить было бы возможно.       — А Сюэ Ян?       Показалось, что индеец покачал головой:       — Я тогда, когда мы с Таном не нашли его, подумал: «Правду, значит, помощник капитана сказал: он за борт прыгнул! Если правда за корму прыгнул, под колесо, то и утонул!» Колесо тяжёлое, под него прыгнуть — или под воду утащит, захлебнёшься, утонешь или ударит — кости сломает, а голову ударит — без сил станешь, захлебнёшься, утонешь… Я думал, утонул он… — вздохнул, — Много думал… Потом я его у господина Вэнь встретил. Потом: годы прошли…