«Девушка»-ромашка

      Сяо Синчэнь:       — Помощник капитана у него спросил: «Тебя как зовут?» — «А-Ян…»       В голове пронеслось: «А-Ян!..» — «Не. Называй. Меня. А-Ян. Я — не ребёнок. И не слуга! НИ-КОГ-ДА!» — «Не буду…» — и в груди засаднило.       Вэнь Чжулю продолжал:       — …ему тяжело было. У топки целый день — жарко. От угля пыль — всё чёрное, и нос и горло дерёт, и глаза дерёт и слёзы текут… Мы уголь кидать не давали ему сперва: упадёт в топку, волосы, одежду подожжёт, на решётку упадёт — обожжётся. Что делать тогда? Я упал бы — перевязали бы, чем было, и дальше работать, а не смог бы — ссадили бы на берег как причалили. А с ним что делать? Хорошо, если бы сразу умер… — преисполненный сочувствия, но и уверенности тон напугал сильнее слов, — Первые дни он не ел с нами: сухари у нас с плесенью были. Тан сердился сильно тогда: «Что, мы отребье, а ты мастер? Мы жрём, а ты нос воротишь! У-у-у, работничек!» — и грозился поколотить да руки не дошли. Потом Большая река качала — он есть и пить не мог, ел и пил когда, то всё отрыжкой выходило, а терпел, рот рукой зажимал — и из ноздрей текло… Тан ругался тогда: «Что ты тут как свинья? Хочешь, чтобы как свинарнике тут вонь была? Не можешь в себе удержать — вон беги, на палубу, и с бота наклонись!» А ему с бортов наклоняться страшно было: он потом признался нам, что плавает плохо… Потом приноровился. А может, телом так устал, и голодный стал… Не помню, сколько тогда до Мемфиса шли, но он скоро пообтёрся весь: рукава порвал, рубаху порвал — ясно было, что не умеет так работать, как надо. А про башмаки я ему сказал: «Истопчешь их. Или порвёшь. Или прожжёшь. Вот в углу ящик — подними его и под ним спрячь!» — и он так и сделал… Но зато приноровился и ловок стал: и уголь кидать, и…       Голос индейца сделался мягче:       — С ним легко сладить было. Любое дело поручить можно было. Все просили — за всё брался, никому не отказывал. Лестницы мыл, палубу мыл, посуду мыл, одежду, бельё замывал, бадью для нужды мыл, ящики, какие сил хватало, двигал. Канаты только не давали ему трогать… Когда совсем привык, послал его на берег — табаку купить. Ему с денег сдачу дали — он всё мне отдал, ни цента себе не взял. Потом второй раз также его послал — снова он мне всё отдал. Я спросил его: «Почему не берёшь себе? У тебя денег нет, тебе работа нужна, значит деньги нужны. Почему деньги себе не заберёшь?» Думал, скажет: «Как же я себе заберу? Ты больше меня, и ты знаешь, что должны были остаться деньги. Скажу: «Нет ничего!» — ты поймёшь, что я взял и поколотишь меня!» А он удивился очень. Посмотрел, словно я ему странно сказал, словно глупость сказал. Он сказал мне: «Если я твои деньги без спроса возьму, я же украду! Ты хочешь, чтобы я у тебя украл?» Я сказал: «Нет, не хочу.» Он сказал: «А зачем тогда спрашиваешь? Зачем говоришь мне твои деньги взять?..» Я не сказал ничего ему, а подумал: «Правильно он смотрит на меня: я глупость сказал.» Ещё газеты нам читал. Я… я когда молодой был учился читать. На белом языке. А потом забыл много. А потом пришлось снова учиться… А Тан читать не умел. Говорил, что умел, но от обиды так говорил… Когда давал кто или находили газеты кусок, мы А-Яну его давали — он читал, мы слушали. Когда работать, а что-то о другом слушать, то легче может быть: будто ты и не тут. Пишут, по морю положили теле… телеграф. Я думал тогда: что такое положили? А в Нью-Йорке театр закрыли, а в Европе зловоние… Читает, слушаешь — словно сам у моря был, в городе был, в Европе… нет, в Европе не был!..       Вышло забавно — Сяо Синчэнь насмешливо фыркнул. Спохватился, но было поздно.       — Простите.       — Не сержусь. Да, на пароходе своё зловоние есть, на реке своё зловоние есть — зачем чужое?.. Он читал, мы слушали… Потом в Мемфис пришли. Говорил сперва капитана помощник, будем три дня стоять, а потом стало шумно: оказалось будем два дня стоять, а потом опять вверх пойдём. По Большой… Миссисипи, а потом по Огайо. И через день ушли…       Вэнь Чжулю замолчал.       От его молчания тянуло чем-то зловещим. На ум пришло: «Он сказал, что сказал тогда А-Яну… Ян-Яну, что они пойдут только до Мемфиса, а потом назад, и потом до Орлеана и опять назад и успеют за месяц. А если не за месяц, то…»       — А потом?       Зашелестела трава.       — Холодная ночь. К рассвету холоднее будет, надо одеяло взять…       — Вы не успели вернуться в его город за сорок дней.       Трава зашумела сильней, на фоне чёрного атласа неба поднялся чёрный бархатный силуэт:       — Одеяло возьму.       Вэнь Чжулю сходил к лошадям. Вернулся, неся в руке одеяло, и накинул его на Сяо Синчэня. Не успел тот запротестовать, как индеец сел рядом:       — Холодная ночь, к рассвету холоднее будет и с запада облака быстро идут — к рассвету ветер сильнее будет, холоднее будет.       Он набросил один край одеяла себе на плечи — Сяо Синчэнь вздрогнул и…       …и не почувствовал ничего: скулы не тронула краска смущения, дыхание не перехватило, сердце билось ровно — взволновать, оказавшись рядом, было под силу лишь единственному человеку…       Юноша позволил себе завернуться в другой конец одеяла.       — Вы не успели? Прежде чем Ян… Сюэ Ян вернулся тогда к себе домой, прошло больше времени чем вы ему обещали… сказали?       Вэнь Чжулю кивнул:       — Да. Больше прошло. Через день вверх пошли. До слияния поднялись — три дня, по Огайо поднялись — ещё пять прошло. Встали — дня три стояли, потом в Мемфис вернулись — ещё почти неделя, в Мемфисе потом стояли три дня… Когда там стояли, он спрашивал много: «А мы успеем?.. Уже много дней прошло!.. Мы зачем так далеко плавали?..» Тан ему сказал: «Мы не плавали, мы шли! Плавает… Ты зачем сюда нанялся? Работать? Или скулить щенком? Работать — так работай! А если щенком скулить — так я тебя как щенка за шкирку возьму, да и к борту! И за борт!..» Я сказал: «Что кричишь? Он с нами первый раз идёт, всего не знает. Что кричишь?.. И ты что кричишь? Да, мы по ирокезов Большой реке поднялись, ну так теперь вниз идём! Вниз быстрее: и река несёт, и колесо крутится! Много дней прошло? Немного — три недели всего! А теперь быстрее идём! Сколько, ты думал, не будет дома тебя?» — «Сорок… Сорок один!..» — «Вот! А двадцать прошло всего!..»       …по скромным подсчётам Сяо Синчэня получалось не меньше двадцати четырёх…       — Он послушался и кричать перестал. Вниз мы и правда быстрей пошли, до Орлеана меньше десяти шли. На середине пути было: А-Яну помощник капитана сказал: «Плохо лестницу вымыл, иди снова мыть, а то за волосы тебя оттаскаю, бездельника!», А-Ян ушёл, а Тан мне сказал: «А ведь скоро тот город пройдём, где взяли его!». Когда А-Ян вернулся, Тан сказал ему: «Скоро город твой пройдём. Хочешь, беги на палубу посмотри, разрешаю!» И добавил: «А может, ты устал от нас, мастер Ян? Так, если сильно домой хочешь — через борт да плыви!» Тот удивился очень: «А можно?» Тан сказал: «Можно, если доплывёшь!» — и смеяться стал. «А деньги?» — «Какие деньги?» — «За работу!» — «А ты всю работу сделал? Не, мастер, твоя работа — ещё с нами в Луизиану идти и там нам у топки помогать! Там болота знаешь какие? А смердят знаешь как? Там даже я в бадью нуждную блевать буду, а работать в это время кто будет, а?.. Вот в Луизиану сходишь с нами, тогда и деньги будут тебе!» — и опять смеяться стал. Я увидел — А-Ян в пол смотрит и сказал ему: «Не плачь! Тан не со зла, шутит. Он старый человек.» Тан сказал: «Я не старый!.. А ты не реви! Про деньги уговор был! А я шучу! А ты — хочешь город свой увидеть, так на палубу беги! Да быстрее, а то, может, и прошли уже!..» Он убежал, а Тан сказал мне: «Ты его не жалей! Ты жалеть будешь, а *** — капитана помощник — жалеть не будет. Он ему за плохую работу оплеуху даст и за слёзы — оплеуху даст!.. И про деньги он должен знать, если работать взялся: нет работы — нет денег! И хозяева, все, кто другого нанять может — звери почти все, поблажки просишь — не дадут, а взашей тебя вышвырнут: зачем ты им, если работать стал негоден?!.» Мы до Орлеана спустились. А там плохо вышло: сперва у причала не было места, ждать пришлось, потом — разгружали долго, потом — загружали долго. Потом капитан ждал кого-то: может быть, хотел кого-то из своих людей пассажиром взять, может быть, в Орлеане с кем-то встречи ждал. Только через ещё десять дней вверх пошли… И шли пять…       Двадцать четыре или двадцать пять да меньше десяти — сколько это всё же могло быть? — да ещё десять, да ещё пять — выходило почти семь недель…       — А потом?       — Потом… — Вэнь Чжулю повёл плечом и сильней укутался в одеяло, — Холодная ночь… Потом в его город пришли. В тот день утром рано, до зари ещё мы с Таном серебро своё пересчитали и собрали ему сколько смогли…       «Сколько смогли» он так и не сказал, а Сяо Синчэнь постыдился спросить.       — И ведро угля набрали, а потом я его разбудил и сказал: «Дома сегодня будешь, скоро подойдём уже! Башмаки свои достань и надеть уже можешь! А потом…» — и докончить не успел: он нас обоих расцеловал и к ящику кинулся, а потом обулся и на палубу был таков! Тан ему крикнул в спину: «Мастер-бездельник!» — но злиться долго не смог. Когда подошли, я на палубу быстро вышел и поймал А-Яна, чтобы сразу он не убежал. Заставил его умыться и одежду отряхнуть, а потом улучил время, когда капитана и помощника не было, и ведро с углём ему вынес, и отдал ему и ведро и деньги. — индеец вздохнул, — Он забрал всё и убежал, а я подумал тогда: «И не простились как должно, а теперь и не встретится снова никогда. Хотя кто знает? Может быть в другой раз придём — он на причал придёт и встретимся…» — снова вздохнул, — А он вернулся…       Неясная тревога, прежде щипавшая в груди и под кадыком тонкими пальцами, холодными и острыми, сдавила сердце жилистым кулаком…       — Вернулся?       — Да. Он утром, поздно утром: солнце высоко уже было, тени коротки — ушёл, а вечером вернулся.       — Что-то случилось?       — Да. — Вэнь Чжулю вздохнул ещё раз, — Но тогда он не сказал ничего. Он вечером вернулся — мы уже уходить готовы были. Без денег пришёл, без угля, без ведра — за ведро нас всех потом помощник капитана по зубам бил… Грязный весь пришёл: лицо, волосы, одежда, башмаки — всё в земле. А руки больше всего: и пальцы, и ладони, и до локтей — будто землю ими рыл… И лицо у него было красное и опухшее всё, и глаза красные — видно было, что плакал много… — к горлу Сяо Синчэня подкатил ком, — Пришёл, сел на уголь у ящика и стал грязными руками своими башмаки снимать. Тан увидел, крикнул: «Что забыл, зачем вернулся? Уходить уже — ты потом на берег как? Вплавь?» — а, А-Ян сказал: «Я с вами уплыву». Я спросил: «Что вышло дома у тебя? Ты не говорил, что опять с нами пойдёшь — почему теперь хочешь?» Он не сказал ничего, только носом стал дышать шумно, как дети дышат, когда плакать хотят. Я спросил: «Что дома у тебя? Плакал ты отчего? Где ведро наше? Отвечай!» Он громче задышал, а потом всхлипнул и закричал: «Я навсегда с вами уплыву!» — и заплакал… И мы опять в Мемфис ушли, и он с нами ушёл…