«Девушка»-ромашка

      Сяо Синчэнь:       — Холодная ночь.       Сяо Синчэнь поёжился: было на самом деле зябко, а голос Вэнь Чжулю напугал.       Индеец продолжал:       — Мёрзнешь? — угадать, к чему он клонит, сходу было непросто и Сяо Синчэнь ответил осторожно:       — Да, сегодня свежо.       — Без одеяла, поэтому мёрзнешь.       Одеяло… Белое одеяло!       На ум тотчас пришло Ян-Яново: «Белое одеяло лучше четырёх шаманов! А шаман лучше врача, помнишь? А лучше четырёх шаманов… Доказательства тут и для Чжулю мы с тобой сдуру устроить можем! Ублюдок этот, захочет если да наболтает чего, так может нам с тобой на десять лет каторги устроить!.. Я тебе так скажу, мой сладкая: чтобы обвинить кого… в чём угодно… нужно и мочь, и хотеть, и доказательства иметь!.. Чжулю: хотеть-то он и сейчас может, а вот «мочь» — вряд ли сможет! И из-за чанунпу, и… А ещё Чжулю бывает болтать горазд! А как набрешет чего — так другие брехуны разнесут! И через границу перевезут! А вот если или когда дальше слухи пойдут… И. За. Добровольную. «Мерзость». Тоже. От. Года. До. Десяти. Тюрьмы. Или. Каторги! Понимаешь?..»       Лицо вспыхнуло: и от смущения, и от праведного гнева! «Так выходит… Ян-Ян всё же был прав! Этот… этот человек… что-то увидел… заподозрил и… подумал… И чего он хочет добиться? А вдруг тут — в этом городе, у индейцев… Какого племени эти земли? Или цивилизованных? Вдруг именно у них за стыд тоже сажают в тюрьму? Или заковывают и отправляют… Есть ли у индейцев каторга? У цивилизованных, возможно, есть… Или… как ещё могут наказать? Может быть, опять придётся «платить пошлину»? Сколько? Конечно, она не может быть больше, чем за нападение на патрульных… Или может?.. Может быть… может быть, именно поэтому этот человек… это бесчестный человек и завёл об этом речь? Скажет: «Отдайте мне ещё одну лошадь! И седло! И одеяло!» И хорошо, если он не догадался, что у нас может быть с собой ещё что-нибудь… Скажет: «Отдайте мне, а не хотите — донесу патрульным, они вас и больше оберут!» Так ведь? Иначе… иначе зачем он?.. — и лишь теперь мелькнула самая жуткая догадка, — А если… если в племени Бизона… Если там жестокие законы против… против такого? И если люди Бизона, узнав про нас, не захотят вести с нами дело?! Или они убьют нас или захватят в рабство? И, конечно, захватят всё, что собрано на выкуп и… Бедная мисс Цзян!..»       — …Два Камня одеяло отдал. Хорошо…       — А?       «Бесчестный человек» повторил:       — Ты Два Камня одеяло отдал. Хорошо. Хорошо, что седло не отдал: седло дороже одеяла стоит. Ты Яну одеяло дал — тоже хорошо: у него рана, ему надо. Но что всё отдал, а тебе не осталось — плохо. У меня одеяло осталось. Возьмёшь?       — Э-э-эм… Н-н…       Скулы опять запылали — от стыда! «Этот че… — Сяо Синчэнь потупился, прячась не от Вэнь Чжулю — от собственной совести, — Он всего лишь завёл речь о неудобствах — и не более того — да ещё и предлагает участие, а я… Какой позор! И что я… Всё же я самый дурной здесь человек: о каждом, кого встречаю, если его прежняя жизнь складывалась менее благополучно, чем моя собственная, непременно подумаю дурно, сыщись только повод!»       — Возьмёшь?       — Н-не… Нет-нет, оно ваше! То есть, теперь ваше и… Не нужно!       Индеец отозвался печально:       — Знал, что не возьмёшь. — чудилось, он сейчас качает головой, — Надо завтра на восточный край пойти — купить одеяло. Есть у вас деньги? — и в голосе мелькнула мягкая усмешка, — Есть! Вы за сложное дело взялись — если Сюэ Ян за сложное дело берётся, значит знает, как устроить его, иначе не взялся бы!       Сяо Синчэнь не нашёл, что возразить.       И на мгновение преисполнился гордости: прежний, более опытный и взрослый, соратник признавал за Сюэ Яном рассудительность и хватку!       И — тотчас же — вновь смутился: поймал себя на том, что сам, пожалуй, не настолько хорошо знает, каков Ян-Ян, когда берётся за дело… То есть, конечно, знает. Почти уверен, что знает! И ценит! Но… сказать так легко и запросто…       И тут ухо запоздало резануло: «Мальчик Ян…» и «Есть у вас деньги? Есть!»       «Значит, — зашептал внутренний голос, — всё-таки дело в деньгах?.. В каких-нибудь богатствах: лошадь, даже седло…»       Вэнь Чжулю снова вырвал из измышлений:       — Думаешь, не устроит? Сможет: хитрый, ловкий. Сам знаешь… — в последних словах слышалась подначка: «Ты сам знаешь, какой он ловкий, а я — знаю, что ты должен об этом знать и почему…»       Намёк мог снова только почудиться — но в это почти не верилось и Сяо Синчэнь ответил сухо:       — Я не сомневаюсь, что дело он устроит.       Индеец услышал:       — Не веришь, что устроит? Сможет. Или… не хочешь, чтобы я говорил про это? Или не хочешь со мной говорить?       Из его предположений Сяо Синчэнь всё же выбрал пока самое благовидное:       — Я действительно думаю, что… об этом деле рано говорить, пока оно не устроено. То есть заранее говорить… Заранее говорить, что всё устроится!..       — Значит, со мной не хочешь говорить.       — Я вижу, — Вэнь Чжулю говорил тихо, — смотришь с подозрением на меня. Слышу: осторожно говоришь. Сперва я сказал себе: «Он меня не знает и он чанунпу не знает — потому не верит. Время пройдёт — узнает, увидит». Но время прошло, мы вместе одной дорогой ехали, один хлеб делили, под одним небом спали… Я подумал: «Он почти шаман, но белый — от людей далёкий, чанунпу не знает, в чанунпу не верит…» Но сегодня — слышал я, как вы сами говорили, — сердце Сяо Синчэня неприятно ёкнуло, — что с Два Камня дело с чанунпу решили, что поняли, что против тех, у кого священная трубка, не пойдёт он силой. Значит, должен был ты понять, что не соврал я вам… Но ты всё равно осторожно смотришь…       — Да, вы правы, я видел, что ваша священная трубка… что она может сделать! Но вы и в другом правы: я белый, поэтому мне было сложно сразу… заранее в это поверить!       — Но веришь теперь?       — Теперь верю.       — Но мне не веришь?       Было ещё не поздно сказать: «Верю!» — и, неважно, поверил бы Вэнь Чжулю, перевести или вовсе закончить разговор. Ночью обдумать всё ещё раз, а назавтра, улучив момент — например, за перевязкой — обсудить свои подозрения с Сюэ Яном…       — Но мне не веришь? — повторил индеец.       И заронил новые подозрения: «Ян-Ян тоже ему не верит. И даже прямо об этом говорит! Так отчего же он спрашивает не его, а меня? Или промеж собой они уже об этом говорили? И всё решили? Тогда почему сегодня вечером опять поцапались…»       — Не веришь.       — Почему вам нужно, чтобы я вам верил?       — Потому, что для меня чанунпу — уговор.       Повисло молчание.       Долгое.       Индеец первым его нарушил:       — Для меня чанунпу уговор, а для вас… Вижу, как он на меня смотрит — знаю, верить не хочет. Не хочет — не верит. Не будет мне верить, что я против него смогу? Захочет — убьёт меня!       По хребту побежали мурашки: припомнилось: «А и правда… пристрелить, если дурить начнёт! Только быстро надо…»       Вэнь Чжулю продолжал:       — Станет он меня убивать — успею, я его убью! Но не хочу узнавать, успею ли. И убивать не хочу: знаю, вы мне зла не хотели, смерти мне не хотели, не искали меня — случай вышел… И я первый тогда на вас напал… Но убивать будет — …       — Так поговорите с ним!       — Я говорю. Каждый раз говорю — не хочет слышать. Буду ещё говорить — не знаю, услышит ли. А тебя он услышит! Он меня не слышит, хочет думать обману его, хочет обиды искать — так и видит. Я не виню: кто обиды видел — лучше всего их видит. Но убить меня… Я тебе скажу. Ты почти шаман — больше видишь, больше чувствовать можешь, ты услышишь! Ты ему скажешь — он тебя услышит, услышит — он меня не убьёт, я его не убью…       Звучало складно. И намерения Сюэ Яна индеец угадал верно. Но ошибся в возможностях Сяо Синчэня: последний вынужден был с сожалением признать, что не только в деле спасения чужой жизни — в деле выбора точного дня и времени для перевязки не всякий раз за ним оставалось решающее слово!       — Боюсь, вы можете ошибаться на мой счёт…       — Тебя — услышит…       — Почему вы так…       — Вижу, слышу: он с тобой другой.       Сердце сжалось недобрым предчувствием, а в висках опять застучало: «Всё-таки… белое одеяло!.. Будь оно…»       — Какой «другой»?       — Другой? — Вэнь Чжулю помолчал. Мерещилось, что смотрит пристально и — видит! И догадывается… — Другой — такой, каким давно был. А потом не был давно… Знаешь, почему он меня «кочегар» зовёт?       Сяо Синчэнь мысленно изумился: «Причём же здесь сейчас это?.. Может быть… он пытается меня запутать? Зачем? Или после моих слов решил меня проверить?.. А ведь Ян-Ян и правда ничего не говорил мне о… И о своём детстве, и о… почти ни о чём! — кольнула обида, но юноша осадил, — Нет! Об этом думать сейчас не время! Потом… А сейчас, возможно, это Вэнь Чжулю мне что-нибудь расскажет… Возможно. Посмотрим, что он скажет. Но ведь может и соврать? Может! Посмотрим. Послуш… Самое главное — что бы ни было, нужно быть настороже!.. И всё равно — к чему он ведёт?..»       — Не знаешь?       Сяо Синчэнь расправил плечи и поднял подбородок:       — Почему же? Знаю: вы были кочегаром на пароходе. На Миссисипи. После того, как вас выслали, а вы вернулись. С Индейской… — вопреки всем подозрениям всё же сделалось неловко, — Простите… Вернулись с запада…       Индеец ответил глухо и почти торжественно:       — За что мне тебя прощать? Не ты меня, не ты людей высылал. — но продолжал свободней, больше не подбирая слова, — Да. Так было… Давно: десять лет… Нет, больше. Я был на Большой реке. Там… Старый пароход: всё скрипел. Но хороший. Вёрткий: в одно колесо. Мы ходили по Большой реке. С юга от Орлеана в Мемфис — большой город и часто выше потом: по Большой реке до Сент-Луи или по… — в голосе послышалась мягкая и горькая усмешка, — Большой реке… По Большой реке оджибве до Сент-Луи или по Большой реке ирокезов… По Огайо… Возили… Много возили всего: ткани, и гвозди, и чай, и бумагу, и шкуры с Огайо иногда, и кофе, и ром… Много ходили, продавали хорошо: топили углём, редко дровами… Пассажиров не брали. Редко брали. И мало кто хотел: пароход старый… И вот мы шли вверх. В Мемфис. Встали в ***, на правом берегу… На западном. Мы там вставали всегда, когда шли вверх, когда вниз — нет. Долго в тот раз стояли. Почему? Не помню. Ждали? Да, капитан ждал, что — не помню. Нас двое было кочегаров: я и Тан. Тан увидел, что долго стоим, сказал: «Пойду на причал, пойду в город.» Пошёл и долго не было: выпил конечно. Вернулся — я сказал: «Теперь я на причал пойду, в город пойду.» Сошёл. С причала не пошёл: там докер был старый, табак жевал. Я у него тоже пожевать табаку купил… Он кричать стал: «Плохо!» Я за нож схватился: я — человек, он — белый, что он кричит? Скажет, я табак у него украл, денег не дал? Он видно увидел, что я нож взял и сказал мне: «Что ты нож? Меня резать?» Я сказал: «Что кричишь?» Он сказал: «Что кричу? Плохо! Плохо: говорю, прогнать надо его, а он опять тут! Зачем он тут? Говорю: «Плохо!» А никто не слышит… Надо, верно значит, сказать мальчишкам нашим с причала: пусть побьют его, чтобы больше не ходил сюда…» Я сказал: «Кто?» Он сказал: «Вон!» — и рукой показал. Я посмотрел — мальчик. Лет на шесть. Видно было, что чужой там: худой, но кости не торчат над щеками, одежда — видно, крепкая, грязная, но не рваная. И башмаки есть, хоть и старые. Я подумал тоже: «Зачем он тут?» Подошёл к нему и сказал: «Зачем ты тут?» Он сказал: «Ты с парохода? Я видел, что с парохода! Есть у вас работа?» Я сказал: «Кому работа? Нужна отцу твоему работа? Я вижу, у тебя одежда крепкая, хорошая — семья твоя небедная. Зачем отцу твоему на пароходе работа?» Он стал вниз на доски смотреть. Говорит: «Мне работа нужна!» Я сказал: «Зачем тебе работа? Врёшь мне? Я вижу: ты чистый вчера был, одежда хорошая, башмаки есть… Почему ты здесь? Сбежать хочешь от отца? Быть хочешь бродягой?» Он на доски смотрел и сказал: «Нет». — «Нет?» — Он закричал «Нет!» — и ногой топнул. И сказал, а я услышал: говорит, как говорят, когда плачут дети, а сам не плачет: «Мне работу надо!» Я сказал: «Иди домой! К отцу и к матери иди!» Он опять ногой топнул и закричал: «Нет! Нет у меня отца!» — и заплакал…       «О ком это он? — пронеслось в голове, — И зачем?.. Нет!» — отчего-то совершенно не выходило представить Ян-Яна мальчуганом чисто одетым и плачущим.       Сяо Синчэнь протянул:       — И-и… А потом?       — Потом? — Вэнь Чжулю истолковал вопрос как-то по-своему: на недолгое время перестал сыпать подробностями, — Он говорил, работа ему нужна. Говорил, отец его умер, а больше нет никого: ни деда, ни дяди, ни братьев. Только они с матерью остались. И к ним люди пришли. Пришли и сказали: отец денег был должен, умер — вы теперь должны, вы отдайте! И забрали много-много всего. Теперь денег нет и ничего нет и мать плачет. Много плачет, полночи плакать может. Потом виски пьёт и только тогда не плачет, спит. Так рассказал и плакал много. И стал опять просить: «Мне работа нужна…» Тут ко мне вышел опять Тан с парохода — мальчик стал нас обоих просить. Тан ему сказал: «Мы кочегары. Хочешь на пароходе уголь в топку кидать? День и ночь кидать? На угле у топки спать? Воду мутную из-за борта пить? Сухари от угля чёрные грызть? Только уголь и топку видеть?» — думал напугать, а тот радоваться стал: «Вы меня возьмёте? Мне никто работы не даёт, все только гонят, говорят что не смогу ничего!» А Тан пьяный был, сказал: «А плохо работать будешь — за борт тебя выбросим!» «Нет, я хорошо буду работать!» «А тогда возьмём!» «А деньги заплатите?» «А денег не заплатим! Будешь хорошо работать, мы тебе угля дадим! Сколько унести сможешь! Ты говоришь, ничего у вас нет — уголь будет!» Я услышал, сказал: «Ты что говоришь? Капитан, помощник услышат — самого тебя тут ссадят!» А они оба не стали меня слушать, стали как дети кричать. Я сказал тогда: «Ты думаешь, один день работать будешь? Работать много надо!» «Много — это сколько?» «Если здесь к нам на пароход сядешь — надо работать будет пока опять сюда не вернёмся». «А это сколько?» Я сказал: «Мы сейчас вверх пойдём. Против течения пойдём — будем шесть дней идти. Будем к берегам приставать — быстро будут груз забирать, будем шесть дней идти, плохо будут забирать — будем девять дней идти. Потом в Мемфис придём — там будем стоять пока весь груз не разгрузим. Потом будем другой груз брать — опять будем стоять. Потом вниз пойдём. Когда вниз пойдём, река быстро понесёт, но приставать много будем — десять дней идти будем. И в этом городе, когда вниз идём, не пристаём — вниз до Орлеана с нами пойдёшь. Там разгрузят нас и снова груз возьмём. И снова с ним поднимемся — только тогда сюда вернёшься!» Мальчик стал глазами хлопать: «Это сколько же всего дней?» «Это много: до Мемфиса девять дней, в Мемфисе будет у причала хорошее место, будут быстро разгружать, будут быстро грузить — три дня. Или пять. Из Мемфиса в Орлеана Большая река понесёт, но остановок много — можем десять дней идти. В Орлеане можем пять дней стоять. А можем десять дней стоять. И от Орлеана сюда подняться — может, четыре. Может пять дней. Может, семь дней…» Он ещё больше глазами захлопал. Я сказал: «Будет быстро всё, будет хорошо — за почти месяц успеем. Будет плохо, медленно будет всё — почти сорок дней». Он задумался очень. Тан сказал ему: «Ну что думаешь? Не по тебе работа?» А он серьёзно ответил, как будто взрослый: «Я работать буду, раз вы заплатите. Но мне надо дома матери сказать, что меня целый месяц не будет! Я схожу, скажу ей и вернусь. Я быстро очень! Только вы не уплывайте без меня! Хорошо?» Тан сказал: «Пароход по реке не плавает, а ходит! Плавает дерьмо, если в реку нагадить!.. Ну что ты встал? Сходишь и вернёшься, говоришь? Ну так беги скорей!» Мальчик сказал: «Хорошо!» — и убежал, а Тан смеяться начал. Сказал: «Я его хотел работой воловьей напугать, а не смог. А ты его долгой дорогой напугал!» Посмеялся, мы у старика купили ещё табаку жевать и пошли на свой пароход… А скоро услышали — кричит кто-то: «Кочегары! Кочегары!». Я вышел — стоит опять мальчик этот. Одежда на нём другая, совсем плохая, только башмаки те же самые. И в руках тряпки — узелок. Он сказал: «Я пришёл! Мать дома виски выпила и спит. Я не разбудил, я ей написал, что на пароходе уплыву и через месяц вернусь. А может через сорок дней! А может – через сорок один! Так же тоже может быть? И тогда много угля с собой принесу! И соседям ещё сказал! Она проснётся, они ей тоже расскажут! Ну, куда мне идти работать?..» И я подумал: «Отец его умер, мать — ночью пьёт и днём пьёт. Работать так, как просит сейчас, он не работал раньше: видно, что слишком чистый, не умеет значит. Так ли плохо будет, если мы его с собой возьмём? Сможет работать — хорошо, не сможет — сбежит, бродяга будет… Бродяга плохо… Но мать у него пьёт. Всё пропьёт или умрёт — всё равно он бродяга будет!» И я сказал: «Хорошо. Я скажу сейчас про тебя помощнику капитана. Он разрешит — пойдёшь с нами!» Помощник капитана разрешил, если мы сами с мальчишкой своим делиться будем: сухарями, водой и денег от своих дадим. А что мы угля дадим, я ему не сказал… И мы взяли его на наш пароход. И вечером вверх, в Мемфис ушли…