«Девушка»-ромашка

      Сяо Синчэнь:       Сяо Синчэню, волею индейской трубки, пришлось ехать первым, и дорога выходила небыстрая: и оттого, что помнил о чужой подстреленной ноге и оттого, что то и дело невольно то оборачивался, то придерживал Малыша и прислушивался, опасаясь, как бы между попутчиками опять не вышло склоки. Те, однако те держались спокойно: ехали рядом, Вэнь Чжулю чуть впереди; когда перевалило за полдень — приходилось часто сверяться по солнцу, чтобы не потерять юго-восток — поотстали и Сяо Синчэнь хотел окликнуть, но увидел, что они заняты беседой. Изловчился поймать взгляд Сюэ Яна, обменялся быстрыми кивками и счёл самым верным не мешать…       За весь день не встретили никого: ни диких индейцев, ни цивилизованный, ни патрульных. Ни навстречу, ни попутных.       К вечеру на горизонте показались невысокие скалистые холмы — Вэнь Чжулю объявил, что туда-то и нужно будет держать завтра путь! И предложил искать место для ночлега.       Индеец спешился первым.       Пока он обходил невысокий — в человеческий рост — холм, по склонам которого тянулись в небо зелёные, с лёгким пурпуром, стебли и ещё только чуть тронутые рыжиной близившейся осени листья бородача, Сяо Синчэнь тоже спустился с лошади и обернулся ссадить Сюэ Яна.       И ахнул!       И бросился на помощь: тот исхитрился спрыгнуть сам — и сидел на земле, скрипя зубами и отчаянно вцепившись в раненую ногу!       — Что же ты… — злосчастная нога была поспешно ощупана, — Зачем ты сам? Так же… Кровить сильнее будет! А если со старой струп сорвёшь? Ян-Ян!..       Увещевания не возымели никакого действия — Сюэ Ян только зло цыкал, а когда Сяо Синчэнь, убедившись, что пока от глупой выходки не вышло большого вреда, попытался помочь ему подняться, отпихнул поданную руку и буркнул:       — Сам!..       Чем вынудил осторожно поинтересоваться:       — Ты когда сейчас упал, и головой не ударился?.. Или не помнишь?.. Тошнит? Может быть кружится?       — Нет!       — Тогда, — «врач» посуровел, — что случилось? А ну-ка…       «Пациент» зыркнул по сторонам, прошипел:       — При Чжулю рядом со мной не… Подальше от меня держись! — и, всё же вцепившись в Сяо Синчэня, совершенно на миг потерявшегося, с усилием — и рыча и кусая губы — встал и тут же отстранился!       — Ян-… — потребовать объяснений не вышло: вернулся Вэнь Чжулю.       Он оглядел обоих юношей — как показалось Сяо Синчэню, с некоторой тревогой — и объявил, что место хорошо, и что сам он согласен ночью дежурить первым. Услышал в ответ от Сюэ Яна:       — Думаешь, мы при тебе оба спать будем? — и лишь пожал плечами:       — Как решите, мальчик Ян…       И это, в который раз тронувшее слух, почти мягкое «мальчик» вместе с раздражённым: «При Чжулю… подальше от меня держись!» — разожгло в сердце Сяо Синчэня чёрное пламя.       В надежде унять его юноша не сводил глаз со своих спутников, в каждом, обращённом ими друг к другу слове и жесте ища хотя бы тени настороженности, презрения или безразличия — да хоть ненависти! — с тем же остервенелым отчаянием, с каким тот, чей дом полыхает, кидается с вёдрами к колодцу. Не находил и чувствовал, что почти задыхается — точно в едком дыму! И мысленно клял себя за то, что днём не исхитрился подслушать, о чём эти двое вели беседу…       Ужин был съеден, прерии оделись густыми сумерками — нужно было ложиться, чтобы завтра на рассвете снова пуститься в дорогу.       Сюэ Ян кивнул Сяо Синчэня:       — Ложись! В середине ночи разбужу. Или раньше, если… если что.       Наипервейшим желанием было возразить, напомнив, что сон — лучший отдых, а чьи конечности больше других сейчас нуждаются в покое? Но чёрное пламя обожгло глотку — чувствуя, что способен исторгнуть из неё только сдавленный вопль или рыдание, Сяо Синчэнь ответил кивком и принялся с преувеличенной тщательностью дела готовиться ко сну.       Пока лёг уже стемнело, а ветра сделались холодны. Оба его спутника ложиться не собирались — сидели, закутавшись в одеяла.       Почти сразу укрылся с головой: не искать в темноте взглядом силуэты обоих — глаза защипало. Но заснуть, конечно, не смог — обратился в слух.       Долго было тихо, только Синсин иногда визгливо похрапывала — кто-то из жеребцов порой ей отвечал.       Потом раздался голос Вэнь Чжулю:       — Всё же плохо…       Голос Сюэ Яна ответил с ленцой — и лёгким неудовольствием:       — Что?       — Господин Вэнь.       Сюэ Ян хмыкнул:       — И? Поедешь кости его у законничьих шавок выкупишь? Или пошлём кого?       Резануло «Пошлём» — «Мы пошлём»! Пришлось напомнить себе, что дышать надо ровнее — как спящий.       Голос Вэнь Чжулю сделался тише и печальнее:       — Не знаю.       — Ага, езжай! Тебя рядом с ним же и вздёрнут! — на это индеец вздохнул, — Да и какая, к чёрту… Дохлому-то разница какая: болтаться где или в песке догнивать? Грифы, черви… — да хоть койот сожрёт!..       Вэнь Чжулю снова вздохнул:       — Да, мёртвому нет дела. Живым дело есть.       — Вот тебе есть — ты и сунься!..       Какое-то время молчали. Потом Вэнь Чжулю опять заговорил:       — Посмотрим.       — Дело твоё.       — Моё. Посмотрим. Плохо всё же…       — И посмотри! А я не полезу!       — Знаю. — было слышно, что индеец завозился: не то сел по-другому, не то всё-таки лёг, — И не нужно. Каждому своё: свои могилы, свои люди у могилы. Посмотрю — может, поеду… Моя могила. У тебя — своё…       Сюэ Ян рыкнул:       — Что «своё»? — но ни он, ни затаившийся любопытный «свидетель» не дождались ответа…       Сюэ Ян, как обещал, растолкал посреди ночи.       Наказал будить «меня или всех» как только посветлеет небо, вывернулся из поцелуя и, ничего не объяснив и не извинившись, завалился спать, бормоча:       — В одеяле сиди: холодно сегодня — жуть!..       Утренние сумерки встретили прекрасной погодой: лёгким свежим ветерком и мелкими барашками облаков высоко в небе — и прекрасным настроением попутчиков: каждый из них проснулся сам, стоило только подумать, что пора взяться за побудку, и каждый одарил Сяо Синчэня благостной ухмылкой и не преминул заметить, что: «Сегодня непременно будет погожий денёк!»       Вэнь Чжулю юноша не ответил ничего, а Ян-Яну бросил:       — Не думаю! Духота будет!       Тот только пожал плечами и заторопил в дорогу. А когда во время скорого перекуса Сяо Синчэнь всё же спросил:       — Как твоя нога? — сделал вид, что не услышал.       Едва покончили с едой, Вэнь Чжулю объявил, что проедет немного вперёд, проверить всё ли тихо. Но не успел и подняться с места, как Сюэ Ян бросил ему, насмешливо, но сверкнув звериным оскалом:       — Сбежать всё-таки решил? А, «как брат»? На чужом жеребце!       Индеец вздохнул и ответил спокойно:       — Нет. Хотел бы сбежать — ночью бы…       — Ага, бреши!       Они обменялись тяжёлыми взглядами.       Вэнь Чжулю снова вздохнул. Скользнул коротко глазами на Сяо Синчэня: то ли исподтишка, то ли делая вид — Сюэ Ян проследил и скривился — и сказал мягко:       — Вместе поедем. Я последний в седло сяду. Но… — на миг от покойной мягкости не осталось и следа, — «как брат» — не смей! Ни мне, никому из людей, если курил с ними, так говорить не смей! Убьют за это — и за дело убьют!..       Сюэ Ян фыркнул, но самоуверенности в его взгляде поубавилось…       Вэнь Чжулю отвернулся, давая понять, что не желает больше говорить, и не шелохнулся и не поворачивал головы пока юноши собирали вещи и садились верхом. Последнее, впрочем, не спасло «врача» от недовольного шипения любимого «пациента»: «Сам!» — и, когда понял, что «сам» может только сунуть ногу в стремя, но не более: «Чёрт с тобой!.. Быстрей давай!.. Да не прижимай ты…»       Лишь когда его спутники были готовы в дорогу, индеец встал и направился к бурому, на ходу заведя разговор о поселении, что лежало у подножия холма — точно и не было стычки.       Поселение — Вэнь Чжулю назвал его по-индейски, но прозвучало так мудрёно, что сразу было не запомнить, а переспрашивать Сяо Синчэнь не стал: и постыдился, и не хотел без самой крайней нужды перебрасываться с индейцем хотя бы словом — служило местом мелкой торговли и обмена между цивилизованными индейцами, занимавшими форты и городки севернее, возле границы со штатом, отчаянными белыми, законно или нет, пробиравшимися с севера же через те же самые форты, белыми не менее отчаянными, приезжавшими с запада, из Техаса, и индейцами кочевыми: дальше на юг и юго-восток земли были заняты ими и лишь у восточной границы Территории вновь сменялись участками и округами Пяти племён.       По словам Вэнь Чжулю, там можно было купить лошадь или корову, одежду: индейскую или белых, обувь, звериные шкуры и рога, оружие и патроны к нему, еду, выпивку и полезные в хозяйстве вещи вроде огнива, верёвок и даже посуды, а также узнать, где сейчас торговали иным товаром: мелким ли скотом, древесиной ли, металлом или бумагой — слушая, Сяо Синчэнь представил большой, богатый и, возможно, по-своему красивый город…       «Город» начался с кукурузных полей. Стебли в человеческий рост стояли стеной — вдоль них пришлось проехать изрядно, прежде чем через заросли нашлась узкая вертлявая дорога.       Кукуруза сменилась дёрновыми домами, окружёнными чахлыми огородами. Возле одного из них сидел на бочке пожилой индеец в тёмных суконных брюках, но в рубахе из оленьей кожи. Заметив проезжих, он сунул руку под рубаху: не иначе, схватился на всякий случай за оружие.       Миновав огороды, дорога обежала кругом врытого в землю толстого деревянного столба, на верхушке которого было вырезано человеческое лицо, оскалившееся и круглоглазое, и наконец выровнялась и превратилась в улицу, довольно широкую, вдоль которой стояли одноэтажные дощатые дома.       Один из домов оказался салуном. У него не было навешанных дверей, зато было большое окно рядом с дверным проёмом, а под окном пара старых ящиков, служивших скамьями. День уже клонился к вечеру — салун и «скамьи» оказались полны почтеннейшей публики, в основном краснокожей, тотчас же обратившей внимание на путешественников. Под десятками глаз стало неуютно.       Вэнь Чжулю, заметив обращённый к ним интерес, попросил своих спутников остановиться, кивком приветствовал собравшихся у салуна и, выбрав средь них самого пожилого из хорошо одетых и самого хорошо одетого из пожилых: седого морщинистого старика в расшитой крупным бисером рубахе и головном уборе из чёрных и белых перьев — «заговорил» руками. Быстро — в узлах и узорах, сплетаемых пальцами и ладонями, Сяо Синчэнь смог разобрать только два слова: «Дом» и «Деньги».       Старик «выслушал», задумчиво пожевал губами, склонил голову на бок и что-то сказал индейцу помоложе, со шрамом, пересекавшим всю левую щёку от скулы до подбородка — тот ответил, а потом руками «ответил» Вэнь Чжулю.       Вэнь Чжулю свёл перед собой руки ладонями вниз, а потом повёл ладони вперёд и вниз — поблагодарил, и повернулся к спутникам:       — На краю есть пустующие дома. Землянки. Хорошие: печь есть, можно жить. Колодец близко. Они покажут.       Сюэ Ян кивнул:       — Ну хорошо, пусть покажут.       Однако никто из индейцев не двинулся с места.       Вэнь Чжулю повторил:       — Покажут. — и сделал выразительную паузу.

***

      Сюэ Ян:       — Покажут.       Сюэ Ян мысленно сосчитал до десяти и лишь тогда вопросительно вскинул брови.       Наблюдать, как ублюдок Чжулю старается играть солидность и спокойствие перед прочими сидевшими у салуна краснокожими шавками было удовольствием. Местью мелкой и мелочной настолько, что её было трудно предвидеть там, где разногласия между путешественниками могли стоить им и жизни — вот ублюдок Чжулю и не предвидел! — и оттого вдвойне приятной! Отказать себе в этой маленькой радости Сюэ Ян не мог: был слишком зол на проклятого индейца! Индейских обычаев юноша знал немного, но про белое одеяло слышал: на свадьбах у чероки то ли на нём сидели молодожёны, то ли в него заворачивали невесту вместо накидки или фаты.       Догадался ли чёртов Чжулю — в догадливости этой мрази было не отказать ровно столько, сколько Сюэ Ян его знал — о том, что связывало последнего с Сяо Синчэнем, или исхитрился посмотреть, было неважно. Важно было то, что своей посвященности он и не думал прятать! Почему? Возможно, вдали от Старика и его людей растерял нюх, забыл кого можно, а кого не стоит злить. Возможно, пытался сквитаться за трубку: связать его ловкие и до ножа, и до револьвера, и, говаривали, до удавки ручонки совместным курением оказалось дельной мыслью и славным делом! А возможно — надеялся обратить чужой секрет себе на пользу. Как? Раз не скрывал, что многовато знает, выходило, не иначе собрался запугивать: может, жизнью Синчэня, может — разоблачением «стыда» и «мерзости». Много ли последнее могло навредить здесь и сейчас, среди индейцев, не знавших ни Сюэ Яна, ни Сяо Синчэня ни в глаза, ни по имени? Едва ли! Могло ли вместе с ещё какими-нибудь слухами вернуться с Территории в соседние штаты? Могло. Много ли там могло выйти от этой болтовни вреда? Вот тут было над чем подумать… С одной стороны, среди деловых людей излишне любопытствовать чужими делами, касались ли они до того, где добрый человек изволил пропадать, откуда достал товар или кому любит лазить под юбку, всегда считалось скверной привычкой, за которую могли на первый раз выбить зуб, на другой-десятый вышвырнуть из дела, а на третий-дюжинный — пристрелить. С другой стороны, и добрым людям случалось порой доживать до старости… или до изрядных денег… или, каким-нибудь чудом, до того и другого сразу, и тогда от избытка денег или годов их, случалось, тянуло корчить из себя приличных…       Что же до приличных… По федеральному закону можно было кончить каторгой. Или тюрьмой. Лет на десять, если соберётся довольно доказательств «стыда» — или если судье уж больно отвратительна будет твоя рожа! А доказательства… Вернее всего оказаться в кандалах могли, как писалось в законе, «застигнутые на месте». Застигнутые, конечно, не просто роднёй, соседями или прислугой: для надёжности дела соседям или родне надобно было захватить с собой в чужую спальню — или иной угол, где по их добродетельным подозрениям, мог твориться разврат — каких-нибудь уважаемых, солидных людей, а ещё надёжнее — и какую-нибудь законничью шавку… Ну хоть шерифского помощничка… Не так верно или на меньший срок могли распрощаться со свободой те, кто имел глупость писать или получать, а потом хранить письма, полные пошлостей или нежностей достаточно прямых и похабных, чтобы их нельзя истолковать никак иначе, кроме как «мерзким» признанием. Доказательством ещё меньшим — но всё же, на усмотрение судьи, принимаемым — считалось, если сыщутся два, а лучше три свидетеля, готовых под присягой клясться, что когда-то… где-то… видели весь разврат своими глазами…       Могли ли, если всё же пойдут слухи, найтись те, кто, желая припомнить Сюэ Яну какие-то старые обиды, не побоится попасть в лапы законникам лишь бы присягнуть, что самолично видел за ним какое непотребство? И много ли веры будет такой клятве? И велик ли будет у законников интерес к этой срамной сказке, когда за Сюэ Яном и так только известных дел довольно, чтобы быть вздёрнутым?.. И всё же в нынешние времена, когда деревянная вдова вздыхала украдкой по каждому прежнему человеку Старика, а много кто из этих людишек, не сумев вывернуться из её объятий, был бы не прочь затащить в них и ещё хоть кого, лишь бы подыхать не в одиночку, и от «стыдной» брехни могла выйти лишняя беда!       Одного этого было довольно, чтобы взвыть от ярости!       Так чёртов ублюдок ещё и всё время крутился рядом! Так, что завести с Синчэнем дельный разговор не вышло ни места, ни времени: даже ночью, сколько не выжидал удобного момента, всё слышно было как индейская тварь возилась! И чуть что пялился! Во все глаза! Пристальней чем нищий пустосвят на пятидолларовую шлюху!       А сладкая уже успел напридумывать себе какой-то дряни: с утра глядел так, будто или сейчас заревёт, или придушит Сюэ Яна вместе с индейским выблядком!       — А?       Чжулю ещё раз повторил:       — Они покажут. — рожу он по-прежнему корчил спокойную, но взгляд сделался слишком пристальным. Сюэ Ян мысленно хмыкнул: «Догадался, тварь!»       На сей раз юноша сосчитал до дюжины и встрепенулся:       — А-а-а-а… деньги! Деньги же?.. А… а у… Я ж тебе…       Некоторые из индейцев не поленились повернуть головы и теперь разглядывали и его, и начавшего хмуриться Вэнь Чжулю…       — Ян-Ян!       — А?       — У нас… у тебя не осталось денег? — на лице Синчэня удивление сменилось лёгкой растерянностью, — Тогда…       А растерянность — жаждой ввязаться:       — Подожди! У меня же… — можно было не сомневаться, что сейчас он кинется шарить по карманам и седельным сумкам.       Пришлось бросить игры:       — А, деньги! Точно, у меня! Осталось ещё чуть-чуть… Башку, наверное, напекло сильно — забыл!.. Сколько?.. — ни осуждающего взгляда ублюдка Чжулю, ни того, как тот качал головой, Сюэ Ян «не заметил».       Сторговались на пятидесяти центах серебром.       Старик-индеец взял деньги, молодой со шрамом позвал из салуна ещё одного молодого: тощего, в одной набедренной повязке — тощий выслушал старика и повёл всадников на окраину.       Землянка и правда оказалась неплоха: выходивший на пыльную дорогу дёрновый дом, зарытый в землю наполовину, с настоящей деревянной дверью и маленьким, в ладонь, не стеклённый окошком над ней, с дёрновой же крышей, на которой проросли дикие злаки. Над серединой единственного помещения: и кухни, и комнаты — в крыше была дыра: жавшаяся к дальней от двери стене низкая печурка на одну кастрюлю или котелок топилась по-чёрному. По обе стороны от печки были навалена прелая кукурузная солома, на полу валялась рваная циновка, а в углу — трёхногий табурет.       Позади землянки был брошенный огород, заросший диким, выжженным солнцем разнотравьем, среди которого торчала пара низких кустов, а на краю огорода — то, что тощий индеец, кое-как говоривший «на белом языке», назвал колодцем: узкая глубокая яма, обложенная серыми камнями.       Вокруг, слева и справа, были такие же землянки и такие же брошенные или сильно запущенные огороды…       Интересоваться судьбой прежних владельцев этого жилища Сюэ Ян не стал, Синчэнь и Чжулю — тоже поленились, лишь уточнил, точно ли хозяева не объявятся со дня на день. Зато спросил, можно ли будет вырвать и пустить на растопку в печь всё, что торчало вокруг из земли? Индеец поклялся, что «да». Пришлось в благодарность — и чтобы поскорей убрался с глаз — дать ему ещё пятицентовик и полдюжины галет — второму он обрадовался куда как больше!       Когда тощий ушёл, ублюдок Чжулю объявил:       — К салуну вернусь. Что говорят узнаю: про Бизона, про дороги…       Сюэ Ян кивнул:       — Узнай. Только пешком сходи, мы за лошадьми присмотрим! За своими-то…       Но ублюдок только покачал головой так, точно теперь корчил няньку при сопляках:       — Да, пройдусь.       И даже бакса на еду или пойло не попросил! Сюэ Ян цыкнул: значит, или, у лживой мрази были-таки собственные деньги и полудурком у салуна оказался кое-кто другой, или индейская сволочь надеялась, что у двух белых олухов и так с собой довольно припасов, чтобы хватило на троих!       — И лепёшек кукурузных там в салуне купи! Или что у них там на продажу будет?..       Чжулю, уже вышагивавший по дороге, не обернулся. Но плечи расправил слишком горделиво — можно было не сомневаться: услышал!       — Ян-Ян, надо проверить, что за вода в колодце. И попробовать растопить печь… — Синчэнь осёкся, — Сильно болит? Дёргает?       Только сейчас Сюэ Ян понял, что кривиться и дышит через зубы, а левой рукой вцепился в простреленную ногу.       Прошипел:       — Нет…       Но сладкая не поверил:       — Сильно? Давай… Давай-ка в дом! Сядешь… Ляжешь! Я с водой сам… — он снова замолчал. Бросил на чужую рану взгляд отчаянный и тоскливый и сделал руками невнятное движение, словно сперва хотел подхватить Сюэ Яна под локоть, но тотчас же — спрятать руки за спину, да одумался!       В груди заболело так, как никогда не болела ни клятая нога, ни какая прежняя рана…       — Ян-Ян! — за локоть всё-таки поймали, — Ты… Совсем плохо? Ты бледный такой!..       Пару мгновений — очень долгих мгновений — Сюэ Ян просто чувствовал: чужие пальцы, лёгкую дрожь в этих пальцах…       Потом вцепился в Синчэня обеими руками:       — Да, сесть бы наконец…       Хватки он не ослабил, а Синчэнь не возразил и вырваться не попытался, лишь пощупал свободной рукой Сюэ Яну лоб — пальцы у него подрагивать перестали.       Они доковыляли до дома, где общими усилиями Сюэ Ян сел, а затем полулёг на ворох соломы.       Синчэнь спросил, не хочет ли он воды или виски.       — Нет.       — Тогда отдыхай. Я лошадей стреножу и к колодцу… — и был уже в дверях, когда Сюэ Ян окликнул:       — Нет, подожди! Вернись!       — Что? Всё-таки плохо?       — Нет!.. Су… Вернись: к дьяволу воду, поговорить надо!