«Девушка»-ромашка

      Сюэ Ян:       Лошадей всё-таки стоило стреножить — Синчэнь вышел. Сюэ Ян откинулся на солому и прикрыл глаза: хотелось хоть ненадолго забыться!       И встрепенулся лишь, когда боль в простреленной ноге из проклятого пламени, прожигавшего насквозь мясо и кости, угасла до ровно тлевшего под кожей костра. Синчэня не было!       Прислушался: на улице было тихо.       Вскочил — но тут дверь, скрипнув, отворилась…       — Ты что долго-то так?!       Синчэнь с кривой извиняющейся улыбкой кивнул на свои закатанные рукава и котелок в руке:       — Решил всё-таки сразу набрать… — подошёл, показал водицу: на дне кружились песчинки, — А лошади сильно пить хотели…       Он аккуратно, чтобы тот не опрокинулся, пристроил котелок на свободной от раненого страдальца куче соломы и повернулся к Сюэ Яну:       — О чём… будем говорить? — голос дрогнул.       Сюэ Ян кивнул на табурет:       — Ближе садись! Про Чжулю-собаку…       Лицо Синчэня вспыхнуло – и тотчас же побледнело. Он скрестил руки на груди:       — Я постою! — да так и застыл.       Сюэ Ян пожал плечами:       — Как знаешь! — и долго: сил тоже торчать столбом не было, проклятая нога опять разнылась — усаживался обратно на свою «кровать».       — Знаешь сказку индейскую про белое одеяло?       Синчэнь поднял глаза:       — Нет. — и нахмурился, — О чём она? И при чём тут…       — А при том! У индейцев блядство это… для свадьбы, в общем, это! Одеяло белое! Понимаешь?..       — Н-н… не совсем. — нахмурился сильней.       — Су… Вот ублюдок этот сказал: «Белое одеяло лучше четырёх шаманов!», помнишь? Когда ты… про ногу мою, про гангрену…       — Да.       — Что промыть, перевязать надо… Аж спорить был готов… Что? Видел я, как ты глазами в меня стрелял: «Только возрази попробуй!» — скулы сладкой заалели… — И что отдохнуть мне надо. Там, где законники индейские не найдут. Ты сказал… как «врач почти»…       — Ну да…       — А шаман лучше врача, помнишь? А лучше четырёх шаманов…       Синчэнь покачал головой, но брови у него поползли вверх… Прошептал:       — Нет…       — Да!       — Да?       — ДА! — рыкнул Сюэ Ян и тот наконец поверил:       — Да… — и залился краской… — Ох!       — Вот то-то же!       Синчэнь прошёлся по комнате. В волнении: теребил самые длинные прядки остриженных волос и почти споткнулся о табурет. Вернулся к печке и соломе, вдохнул как перед свалкой и объявил:       — Что ж… может… может, так и к лучшему…       — Что?       — Так и к лучшему, думаю!       Пришлось тоже вдохнуть поглубже:       — К лучшему? Ты… ты смеёшься что ли, мой сладкая? Так не ко времени!       На дорогом лице не было и тени веселья:       — А по-твоему, плохо, что… что он… — голос споткнулся. Имя не назвал — выплюнул, — Вэнь… Чжулю… теперь знает?       — А что, хорошо?       Синчэнь вскинул подбородок:       — А нет?       Стоило ли заподозрить за ним желание сгнить в тюрьме или надорваться, копая для доброго штата колодцы или медь, или стуча путевым молотком?       Сюэ Ян переспросил, желая — и страшась — убедиться в целости чужого рассудка:       — Хорошо? Это почему же?       Синчэнь снова заметался.       Задел-таки злосчастный табурет — уронил, охнул от боли и уставился на деревяшку так, точно не мог взять в толк, что и как оказалось под ногами… Шумно, судорожно вдохнул — и тотчас же был перед Сюэ Яном. Глаза горели упрямством: колючим, почти злым:       — Почему?       — Что?       — Почему ты не хочешь, чтобы он знал? Почему… — колючий взгляд блеснул слезой, Синчэнь поспешно отвёл глаза, — Почему он зовёт тебя «мальчик Ян»?       «Мальчик Ян…» — скрипнуло колесом…       Но сладкой откуда было знать?       Сюэ Ян дважды моргнул и промычал: «Э-э-эм…» — прежде чем понял, в чём дело!       Подался вперёд, сцапал за Синчэня предплечье здоровой руки и потянул к себе:       — Ах ты ж… Дурак!       «Дурак» попытался высвободиться:       — Я не… Ты мне… — но был пойман накрепко: Сюэ Ян обхватил обеими руками его за талию и уткнулся лицом в грудь:       — Ревнуешь?       Не сразу, но на затылок легла и потрепала родная рука:       — Я… Ян-Ян… — и всё же голос дрожал, — Ян-… Сюэ Ян, пожалуйста… почему?..       Пришлось всё-таки уставиться снизу вверх:       — Нет, ты правда что ли… Да ты с ума сошёл, мой сладкая: к сволочи этой… — Синчэнь заломил брови и закусил губу… — Синчэнь! Да ты… Да я кто по-твоему?!       — Почему он зовёт тебя «мальчик Ян»?       «Мальчик Ян!» — пахнуло жаром топки, потом и дрянным: пересушенным, горьким — табаком, качнулось под ногами, стукнуло волной в борт, зашелестело прибрежными тростниками…       Сердце заколотило мелко-мелко…       Сюэ Ян передёрнул плечами.       — Потому, что я ублюдка этого в детстве знал!       Синчэнь удивлённо повторил:       — В детстве?       — Да.       — Ты не говорил… — он как-то странно уставился на Сюэ Яна, — И ты… — а встретившись взглядом — покраснел, — Ты совсем не похож на индейца…       Сюэ Ян приподнял бровь.       Синчэнь смутился сильней:       — Прости. Почему-то… Как-то само подумалось. Но… откуда тогда?       Откуда…       Маленький городишко смотрелся в большую реку, а выше и ниже по течению смотрелись в реку водяные дубы, летом тускло-зелёные, а с осени почти до середины зимы — жёлтолистые. Городишко примыкал к реке восточной окраиной, а к западу и ещё больше к югу от него, и немного к северу тянулись плантации хлопка — золотые копи Юга. Люди тут были богаты — и посылали в поля рабов, или были бедны — и выходили сами, семьями…       А по реке от торговавшего за моря Нью-Орлеана до Мемфиса, куда, говорили, вот-вот достроят железную дорогу, скользили лодки, парусники и пароходы — белые в клубах чёрного дыма…       Почти всякий день один из них, пыхтя трубой — или парой труб — приваливался к городской пристани и исторгал из себя людей: порой чистых, добротно одетых, державших в руках саквояжи и даже трости, но чаще — тощих, полуголых, загорелых, таскавших на себе на берег с нижней палубы тюки, мешки, бочки и ящики…       — Ян-Ян…       — А? — перед глазами ещё стояла пристать и старый одноколёсный пароход, крашенный давно и дурно, отчего бока его казались пегими как у лошади. Люди, загорелые и суровые, один из них — индеец, непрестанно жевавший табак, сновали туда-сюда, кричали, бранились, гнали с дороги робевшего мальчишку…       — Ты сказал, что знаешь Вэнь Чжулю с детства…       — А?       — Вэнь Чжулю.       …индеец, работавший за троих и готовый за троих же и есть — да кто бы так кормил? — молчаливый, в отличие от второго кочегара…       — А, кочегар Лю…       — Кочегар… Лю?.. Кочегар! На пароходе?       …кочегар Лю и его чанунпу.       Кочегар Тан, недовольный всеми и всем пока трезвый, а если ему случалось чудо набраться — всякий раз брехавший, что когда-то по молодости ходил и через океан, и не под паром, а под парусами…       — Да. Мы с ним… с ними ходили… по Миссисипи…       — По Миссисипи? Куда? То есть… когда?       …по Миссисипи. По большой, по, как говорили, великой реке.       Только он почти не видел Миссисипи. Видел лопату, уголь и топку — ненасытную пасть.       И — газеты. Больше всего Сюэ Ян… мальчик Ян ненавидел газеты: если кому из кочегаров случалось раздобыть какой-нибудь обрывок, ему, Яну, не позабывшему ещё как читать по складам, доставалось развлекать этим искусством почти неграмотных взрослых…       — Да почти до Нового Орлеана…       …до столицы дамб и болот…       — Ничего себе! А мне ты ничего не… А потом?       — Потом?       — Да, потом? Ты говорил, потом что-то случилось на пароходе и Вэнь Чжулю посадили в тюрьму… Или…       Потом…       Сюэ Ян бездумно: как в забытьи, как на грани яви и сна, поднёс к лицу левую руку — ладонь оказалась аккуратно перевязана какой-то тряпицей. Собрал в кулак — под повязкой болело и тянуло, но пальцы сгибались: ровные, почти не припухшие. Вот только… Не сразу понял, за что зацепился глазом: мизинец! Мизинца…       Да, потом… случилось…       Человек у борта. Ярость, сжигающая дотла. Шальная мысль…       Вопль и собственное бессилие. Крики. Новая мысль. Громада гребного колеса…       Рывок. Ледяная вода. Боль в левой руке — дикая, жгучая, лютая как голодный зверь, почти лишившая способности мыслить и барахтаться…       Вода.       Вода.       Ледяная вода…       Крутой берег. Отчаяние и ужас…       И…       Потом много что случилось!       Сюэ Ян заскрипел зубами и мотнул головой, отгоняя воспоминания…       — Ян-Ян? — Синчэнь держал его перевязанную руку за запястье. Смотрел со смятением, — Что… Тебе всё-таки нехорошо?       От его голоса, от тепла его пальцев морок отступил…       Отступил, но, чудилось, затаился где-то рядом — нужно было прогнать его! Прогнать и запереть обратно в ту бездонную яму, из которой он посмел выползти! В яму, смердевшую дешёвым виски, угольным дымом, сладковатой свежестью утренней росы на цветках хлопчатника — нежно до омерзения, гнилой соломой… порохом и кровью…       Сюэ Ян заставил себя оскалиться:       — Ерунда! Ты… Ты давай-ка… — где-то под сердцем кололо что тупым ножом, — Ты нашёл, что спросить не ко времени! Чжулю… посадили ли?.. Когда это было! Он сейчас… Вернётся сейчас сука-Чжулю этот! А мы с тобой… Время идёт, а ты… нашёл о чём!       Синчэнь растерянно моргнул:       — Но ведь… Ты же сам и начал говорить про Вэнь Чжулю…       — Я тебе про сегодняшнее дело начал! А ты: «Почему он зовёт…» Ревнивый…       «Ревнивец» залился краской и отвернулся, пряча глаза:       — Я не…       — Не ко времени! А потом ещё… — в груди всё ещё кололо, — «Откуда?..» И про Миссисипи эту… Что вот сейчас о ней? Что тебе? Я тебе про дело, а ты… Ублюдок этот, захочет если да наболтает чего, так может нам с тобой на десять лет каторги устроить! Думать нужно, что делать и что и как половчей набрехать суке этой, а ты… Хочешь в кандалы на десять лет?       Синчэнь недоверчиво покачал головой:       — Десять лет? Каторги? И почему… причём тут именно Вэнь Чжулю? И что… и зачем «набрехать»?       — Ну, может и не десять… Может и не каторги, а тюрьмы… Может и не десять, но до десяти лет могут дать!       — Но за что?