«Девушка»-ромашка

      Сяо Синчэнь:       Когда Сюэ Ян с воплем:       — Вон! Вон уйди! — отскочил, Сяо Синчэня словно окатили ледяной водой.       «Как? Куда? Зачем?.. Почему?.. — задрожала мысль, — Я… я совсем не хочу… не хочу… То есть — уходить не хочу…»       Всё, что вышло чуть раньше, было как во сне. В сумасшедшем и — прекрасном сне.       Пальцы коснулись чужой кожи — по спине пробежал холодок. И тут же — бросило в жар и перехватило дыхание.       Стараясь не думать, не обращать внимания, юноша взялся за бинты…       Повязка ложилась аккуратно, осторожно, медленно… и также — медленно, точно по капле, всё тело наполнялось томлением… желанием, непохожим ни на что, что доводилось испытывать прежде…       Как у всякого человека его возраста и уж тем более — профессии, у Сяо Синчэня было, конечно, должное представление о близости. Как у большинства — имелся и опыт.       Первой женщиной семнадцатилетнего сироты, оставившего в мечтах не столько о лучшей доле, сколько — о свершении благих дел — родное хвойное редколесье ради каменистого разнотравья прерий, стала кроватка. Немолодая и не сказать, чтобы красивая, она оказалась удивительно терпима к юноше, сгоравшему со стыда за собственную неумелость и… бесчувственность — именно так Сяо Синчэнь придумал называть дурное свойство собственной природы.       Сколько он себя помнил, девичья красота будила в нём восхищение, восторг, подобный тому, что испытываешь, глядя на бескрайние луга или высокие, пронзающие небо сосны… или — на настоящие, в рамах, картины… касаясь потёртых обложек любимых книг… слушая музыку… будила восторг, но не трогала, не тревожила.       Никогда, ни разу, ни подругам по забавам детства, будь то рисование в тетради аккуратных домиков или попытка устроить на заднем дворе пышные похороны брошенной кошкой мёртвой мыши — мама тогда долго повторяла, что не стоит брать в руки грызунов, от них одна зараза; ни самой прекрасной однокласснице — всегда с ярко-синими лентами в косах; ни знакомым юным мисс — мечтательницам и серьёзным, тихоням и хохотушкам, тем, что любили сладости и тем, что умели удить рыбу, а порой и тем, что — конечно, совсем чуть-чуть — любили кривляться; ни настоящим молодым леди, уже на выданье — нежным, как первые краски зари и весеннее солнце, свежим и непосредственным, как порыв летнего ветра; ни дамам постарше, спокойным и величественным или резким, готовым всегда и всюду на едкую шутку, или — тихим, точно вечно погружённым в созерцание неведомого — никому не случалось похитить его сердца.       Сам юноша сначала не видел в этом вреда и лишь сетования старой няни и шутка той самой — самой прекрасной — одноклассницы, развеселившая даже учителя, довольно колючая, хоть и брошенная, конечно же, не со зла, заставили обратить внимание на собственную бесстрастность. Но сделать с ней что-нибудь оказалось решительно невозможно.       Говорят, если дюжину раз сказать человеку, что он — свинья, на тринадцатый он захрюкает, но, даже сказав себе дюжину дюжин раз, что и он должен непременно кого-нибудь полюбить, если не как Ланселот Гвиневру, то хотя бы как Робин Гуд — деву Мэриан, Сяо Синчэнь не преуспел в этом ни на волос.       Пока ещё были живы родители, пару раз юноше случилось по их совету водить близкую дружбу с юными мисс — своими ровесницами, помогать, чем мог, поддерживать, как умел, и дарить милые безделушки к праздникам или просто желая порадовать, но никогда и мысли не мелькнуло переступить через приличия и позволить себе нечто большее, а сердце ни от случайного касания руки, ни от лукавой улыбки не заходилось трепетом…       Во второй раз всё это закончилось очень нехорошо: гулявшая с ним мисс — им обоим было уже по четырнадцать — вдруг остановилась под яблоней, попятившись, припала спиной к стволу, а когда юноша, встревожившись, шагнул за ней следом — обвила руками за шею и поцеловала. Это было неожиданно и неловко. Отстранившись, юная мисс прошептала: «Теперь ты…» — и Сяо Синчэнь замер, не зная, что предпринять… Пауза, во время которой он взывал к небу, моля обрушить на свою голову разом все громы и молнии, длилась долго. Неприлично долго. А потом мисс прошептала: «Бессердечный…» — и, залившись слезами, бросилась прочь… За это происшествие юноша ругал себя ещё не одну неделю, а юная мисс отказалась впредь не то, что считать его за доброго знакомого, но даже здороваться при встрече…       После этого Сяо Синчэнь, опасаясь быть неверно понятым, какое-то время сторонился выказывать и дружеское участие, а потом не стало родителей…       Потому на улицу дам, называемых «кроватки» — проституток самого низкого ранга, в маленькую, дощатую хижину его привела не похоть, а любопытство. И глупость, та самая, что обычно шепчет на ухо: «А почему бы и не попробовать?..»       Нимфа прерий, однако, была обходительна. Не насмехалась, не пугала опытом, не пыталась заставить сразу взяться за дело. Предложила пива — Сяо Синчэнь отказался, расспросила о семье, а узнав про родителей, посетовала, что сама в молодости родила до срока — вот и не выжил, а больше детей не случилось… Юноша уже совсем решился просто оставить ей три четвертака — именно столько было уплачено за встречу — когда леди кивнула на кровать и сказала, что, если он робеет, можно задуть свечу и зашторить окно…       Участие нимфы, весьма деятельное, не позволило отступиться, и, несмотря на все противные желанию обстоятельства — заунывный скрип старой, рассохшейся, постели, удивительно кусачее шерстяное одеяло и запах самой леди, похожий на запах скисшего молока — из хижины греха Сяо Синчэнь вышел уже мужчиной, что должно было радовать, а на деле лишь хотелось завалиться спать.       Предаваться страсти оказалось долго и нелегко, а удовольствия… от собственных рук или неясных снов выходило больше…       Тогда Сяо Синчэнь сказал себе: «Я и правда — бесчувственный… и сердцем, и телом…»       Во второй раз испытать его чувственность выпало спустя без малого год молодой вдове.       Эта особа, хрупкая, нежная, с печальной полуулыбкой и кротким взглядом, нанялась кухаркой к доктору *** когда Сяо Синчэнь не отучился у того и пары месяцев. Молодая вдова была со всеми: своим хозяином, его учеником, пациентами или гостями, если случалось попасться им на глаза — ровна, обходительная и спокойна, а принимая помощь — Сяо Синчэнь почти каждый день находил её в затруднении перед вёдрами или топором и брался натаскать воды или наколоть дров — сердечна, но сдержана. И даже среди немногочисленных знакомых приличных дам — бывавших у доктора на ужин со своими мужьями и соседок — прослыла женщиной, достойной не только участия, но и уважения…       Через два месяца, когда доктор *** дал кухарке выходной, она, стыдливо пряча взгляд, попросила его ученика проводить её до лавки, торговавшей разными дамскими разностями, робко взяла под руку и… не отпускала от себя весь день, то выбирая кружево — единственное, что она в тот день купила, то — пуговицы и крючки, то — просто любуясь выставленными в витрине шляпками… Вернувшись домой, она рассыпалась в благодарности, всю следующую неделю не могла без участия Сяо Синчэня и нарезать яблоки для пирога, а потом вышло…       Среди ночи в дверь его комнаты постучали — юноша, уже привыкший, что в любое время наставника, а значит — и его самого — могли позвать к пациентам, тут же отворил. На пороге стояла кроткая вдова. В наброшенном поверх не то ночной, не то нижней рубашки пеньюаре, обшитом по вороту тем самым кружевом, она была точно фея, Дева Озера — неземная и чарующая… будила восторг…       — Пожалуйста, миссис ***, скажите доктору: я одеваюсь и иду!       Вместо того чтобы исполнить, девушка сделала шаг и прижалась к нему всем телом.       — Луна, — раздался на ухо шёпот, — сегодня так ярко светит, не уснуть… Хочешь, я останусь?..       Сяо Синчэнь попятился.       Остаться? Молодая, знавшая семейную жизнь женщина у молодого мужчины? Верно, не для того, чтобы всю ночь смотреть на луну…       Чаровница, смиренно опустив глаза, накручивала на палец прядь волос. Нужно было что-то ответить… Что? Писаные правила приличия требовали попросить ночную гостью удалиться, но приличия иного толка… В подобной ситуации… обидеть девушку, решившуюся на столь смелый шаг, отказом?.. Кем надо было быть? Бесчувственным человеком…       Не дождавшись ответа, молодая вдова вновь прильнула к юноше, обняла и повлекла на кровать…       Это длилось полнедели — четыре ночи. Четыре ночи, за каждую из которых впору было сгореть со стыда. Молодая вдова не была обходительной — она была жаркой, истосковавшейся по мужчине. Её тело алкало и требовало — молодой любовник, неумелый и нестрастный, был не в силах дать сразу всего. Это приводило в отчаяние, от которого пропадало всякое желание — чтобы его вернуть приходилось — спешно, таясь, дабы не обидеть девушку — призывать на помощь руки. Благо, как бы ярко не светила луна, под одеялом ничего не было видно.       После первой же ночи Сяо Синчэнь попытался объясниться — девушка ушла от разговора. На третью — не открывать, но любовница была так настойчива, что казалось, стуком перебудит всю улицу…       На пятый раз, когда луна, по-прежнему яркая, не дала молодой вдове уснуть, юноша, только подумав о похожей на тяжкую повинность близости, давясь дурнотой, прошептал:       — Нет…       — Нет?! — этот возглас и капризный изгиб губ и взметнувшиеся брови внезапно придали смелости.       — Нет. Больше… прошу вас не приходить ко мне…       Девушка воскликнула, что сердце её разбито, а надежды на счастье — погублены и не желала слушать ни извинений, ни объяснений, ни оправданий. Оставляя её предаваться отчаянию в его комнате — ночевать пришлось на полу в кабине учителя: диван был завален книгами — Сяо Синчэнь чувствовал себя таким же мерзавцем как в юности — не ответив на поцелуй мисс под яблоней…       Тем неожиданней было через неделю застать молодую вдову возле лестницы за поцелуем с одним из друзей наставника — семейным мужчиной. Особую непристойность случаю придавало то, что супруга этого господина и доктор *** в это время пили кофе в гостиной… Девушка тотчас же бросилась прочь, а её кавалер долго и многословно сетовал нежданному свидетелю на сердечную холодность жены и взывал к мужскому братству.       Спустя месяц история повторилась — но уже в дверях кухни и с молодым, неженатым «вечным» пациентом — любителем ломать себе пальцы в драках возле салуна…       А ещё через три месяца за несчастной вдовой приехал… жених — румяный молодцеватый фермер — и увёз её, и с полдюжины добрых знакомых доктора *** — молодых и не очень мужчин — ходили понурые и сконфуженные. Пара из них с тех пор даже почти перестали бывать у почтенного врача гостями.       Его ученику только и осталось что, изумившись человеческой природе и пообещав себе впредь всеми силами избегать подобных историй, покаяться перед учителем и, после въедливого осмотра и… не самых приятных процедур, призванных избавить от возможных последствий чужой пылкости, в назидание выучить от корки до корки учебник по срамным болезням.       И всё равно следующие несколько месяцев прошли не без затаённых тревог…       За это время Сяо Синчэню случилось ещё несколько раз заподозрить себя объектом девичьей симпатии. Всякий раз он прислушивался к собственному сердцу — и всякий раз не находя в нём ни искры, ни томления, старался не допускать со своей стороны иного обхождения кроме вежливого участия, а если вдруг и его можно было истолковать двояко — немедля объясниться! Это сыскало ему среди окружения наставника нелестную славу «сухаря» с чересчур высоким мнением о своей особе, но, хотелось надеяться, сберегло пылкие девичьи сердца от досады…       Через полгода всё наладилось. Не встречая больше ни от кого внимания, способного вызвать неловкость — говоря честно после всего пережитого: напугать — Сяо Синчэнь успокоился и скоро вернулся к своим обычным манерам — прозвище «Сухарь» было забыто. В делах же сердечных, так и не испытав ни горячей приязни, ни горячего желания, юноша окончательно записал себя в число людей, в силу природной бесчувственности, неспособных на неистовую страсть, и, с изрядной долей облегчения, определил себе впредь в любовных утехах роль лишь теоретика. Ну и доктора, врачующего последствия…       А когда случилась Война с Солнцем, стало и вовсе не до страстей…       Но теперь, сейчас…       От человека рядом — милого, доброго, ласкового — и опасного — мальчишки… юноши… мужчины… молодого, крепкого… такого родного… невозможно было оторвать взгляд.       На него хотелось смотреть — пожирать глазами с головы до ног.       Хотелось трогать. Всего. Прижать к себе и гладить, мять, ласкать, тискать, возможно, даже ущипнуть…       Хотелось запустить пальцы в его влажные волосы и мягко, осторожно заставить поднять голову. Уткнуться лбом в его лоб, чтобы, как тогда, ночью в прерии, чувствовать на щеках его дыхание…       Хотелось — припасть губами к каплям воды на его коже и, слизывая их, подняться языком по загорелой шее… тут Сяо Синчэнь почувствовал, что мальчишка был прав — бельё и правда, было впритык…       Хотелось — коснуться худого живота…       Хотелось — и от этого желания было жутко, но страх лишь распалял — дотронуться, наконец, рукой, по-настоящему, всей ладонью, каждым пальцем до его члена — тоже такого знакомого — и проверить: так ли на самом деле крепко богатырское здоровье…       «Да о чём я думаю? — попытался осадить себя Сяо Синчэнь и честно ответил, — Я хочу. Я его хочу!..» — и это было… так странно… и так просто, так естественно… так легко и чисто точно соткано из солнечных лучей или свежего ветра… и восторженно, почти сумасшедше… и сладко…       Пальцы Сюэ Яна взялись за пуговицу на чужой рубашке.       «Да, — упоение и трепет переполняли, а дыханье уже срывалось, — да, и ты посмотри на меня, потрогай меня… я хочу… хочу знать, что и теперь… и без одежды… Ты же всё равно меня хочешь… и ты знаешь, что я… Не испугаешься? Я вот, совсем не боюсь… И ты не бойся… Потрогай… прикоснись…»       Мальчишка всё возился — каждый миг промедления почти лишал рассудка и раздирал лёгкие — с губ сорвался всхлип.       Сюэ Ян вскинул взгляд — побелел и попятился.       — Вон! Вон уйди!       В голове пронеслось: «Как? Куда? Зачем?.. Почему?.. Я… я совсем не хочу… не хочу… То есть — уходить не хочу…»       Испуганно моргая, Сяо Синчэнь прошептал:       — Ян-Ян… это… это…       «…это же я… пожалуйста, не надо, не бойся… будь со мной…»       Но, не дав сказать и слова, Сюэ Ян взревел:       — Уходи! — и вдруг опрометью кинулся из комнаты…       — Ян-Ян!       Сяо Синчэнь прижал ладони к лицу — душили беззвучные рыдания: «Как?.. Почему?.. Я его напугал! Смутил! Бесстыжий, похотливый!.. Бесчу… Нет! Какой угодно — дурной, развратный — только не бесчувственный!.. Дурак! Нужно догнать его! Найти! Объясниться!.. Сейчас же!» — и юноша рванулся следом…