Божественный холод

Кап. Кап. Кап. Кап. Капли шумели, аккуратно спускаясь с пологой крыши, словно боясь скатиться окончательно и разбиться о жёсткую землю, превратившись на один короткий миг в водную лепёшку. Их холодный запах стоял в воздухе серым туманом, сквозь который совсем недавно стал пробиваться робкий солнечный свет, предвещающий начало солнечного, полного божественного благословения дня после ночного длительного ливня. Капли бились без прежнего задора. Кап. Кап. Кап. «Почему Соларн продолжает плакать?» — подумалось девочке, выглянувшей из-под навеса и пристально вглядевшейся в бескрайнюю пустоту голубых божественный глаз, застилающих небо. Ответа в этом неизменном, смотрящем вниз сероватом голубом не было, сколько бы она ни пыталась к нему обратиться. Видимо, Соларн был слишком высоко и просто не слышал незначительную маленькую девочку, бесконечно вопрошающую о всяких глупостях, что понять ей не дано. Бог слишком большой и взрослый, чтобы слушать детей. «Почему ты так долго грустил?» — спросила она у себя в голове, приоткрыв губы и словно пытаясь выпустить эти слова во влажный воздух, полный слёз. «Кто тебя расстроил? Чья это вина?» — молчание, заполняемое каплями. Вечное молчание, заставляющее всё в маленькой грудной клетке переворачиваться в очередной раз: сердце словно сминалось, как листок ненужной, исписанной забытыми заметками бумаги, который собирались выкинуть, но продолжало трепетать, бороться, вырываться из хватки старинных мозолистых рук, расплёскиваясь жгучими красными каплями вокруг. «Это я, да?» — просочилась сквозь ткань сознания в голову уже давно знакомая мысль. «Ты всё ещё обижаешься на меня?» — девочка уже привыкла к этой мысли, постоянно волнующей сжимающиеся внутренности. Кап. Кап. «Прости, я правда не хотела этого делать», — маленькие пальчики пробежались скомкавшейся на подушечках кожей по коротким, остриженным почти по-мальчишески волосам на затылке, неловко растрёпывая их, словно перья. «Я приду на сегодняшний ритуал, обещаю. В прошлый раз я заигралась с подругой не нарочно. И забыла тоже не нарочно. Я правда-правда не хотела. Прости меня, пожалуйста, ещё раз. Перестань же наконец плакать и взгляни на нас, детей твоих, ясным взглядом, Соларн!» — она говорила так, как научил её говорить с Богом отец. Говорила постоянно где-то у себя внутри, в крохотной голове, весело болтающейся на крохотных плечиках. Говорила так, как со своим другом, ведь Бог был с ней всегда и везде. Она и сама являлась частью этого Бога. Его бесценной кипящей кровью. Кап. Упала, разлетевшись тонкой, скупой влагой по траве, последняя капля. Девочка высунула голову из-под навеса, будто не веря в происходящее. Дождь закончился прямо тогда, когда она попросила. Прямо у неё на глазах. Значит... её услышали, да? Соларн слышит, да? На самом деле всё это слышит? Сколько бы маленькая голова ни болталась в молитве, сколько слов ни появилось бы в просящем разуме, это редко имело хоть какой-либо эффект, даже несмотря на то, что девушка безоговорочно верила каждому слову своего отца, проповедующего наличие Бога во всех, даже самых мельчайших, деталях окружения. И закончившийся дождь показался внезапным странным совпадением, которое было сразу подвергнуто сомнению. «Нет. Нет. Соларн и так уже успокаивался. Мои мысли здесь ни при чём. Нет. Мои мысли просто не имеют значения. Он просто не мог меня услышать. Нет. Он бы скорее услышал кого-нибудь другого, а не меня. Кого-нибудь, кто принёс ему сто́ящую жертву», — девочка с отвращением взглянула на свои маленькие влажные ладошки, которые иногда напоминали ей постоянно движущиеся тельца жучков. «Уродливые», — с досадой промелькнуло в тоскующем разуме. «Жаль, что они не подойдут для сегодняшнего ритуала...» — она прикусила сухую шелестящую губу, моргая длинными трепещущими ресничками, скрывающими за собой налитые побуревшим алым глаза. «Сегодня», — прокатилось в душе приятным теплом, и девочка выпрямила сломившуюся спину, улыбнувшись и сжав руки в кулачки. «Надо к папе. Хочу ещё раз всё спросить... ещё раз всё услышать!» — она двинула коленями, сгибающимися в просторе широких льняных шорт, издалека даже напоминающих из-за величины комкающихся штанин юбку, и побежала вперёд, топая по хлюпающей траве своими тяжёлыми сапогами, которые при её шустрости совсем и не ощущались такими уж тяжёлыми. Она словно летела по скопившейся над землёй воде, забавно разбрызгивая её в стороны и омрачая светлую ткань своей одежды злобными, впитывающимися в скрипящую сухость каплями. Совсем скоро высокая трава, что хлестала своей влажностью, словно кнутами, открытую кожу на ногах, сменилась кашеобразной грязью тропинки, а ещё через пару минуток усердного бега под ногами появились небольшие камешки, по которым плотная подошва ботинок уже не скользила. Сбоку проносились собранные в кучки домики, сложенные из тёмных, будто чёрных, блестящих от влаги брёвен с крышами из обработанного булыжника. В каких-то окнах смутно проносились неразборчивые людские тени, откуда-то слышался детский плач, который отчаянно заглушался скрипением покачивающейся люльки, где-то лаяла тяжёлым басом дворовая собака, скрипящая тяжёлой цепью, которой была прикована к своей будке. Знакомая атмосфера. Тоскливая и одинокая из-за недавнего дождя. Когда светило солнце, было намного веселее. Сверстники-девочки гурьбой вываливались на улицу и сбегали в Тёмный лес, чтобы миновать помощь родителям по хозяйству, потому что это было настоящей скукой: постоянно таскаться за их широкими пашущими спинами, что-то подносить, очищать плоды от кожуры. Нет. Местные дети просто ненавидели тратить на это своё время. А вот лазание по деревьям, собирание неизвестных шипастых и горьких ягод, от которых потом сильно вязало язык, и игра в салки среди витиеватых стволов казались весьма интересной затеей. Несмотря на то, что девочке не надо было помогать отцу в поле, она эту идею разделяла целиком и полностью, присоединяясь к своим товарищам время от времени. Вот только в дождь все сидели по домам, и ей приходилось бродить по затихшему, наполненному лишь молчанием капель лесу в одиночку. С воздыханием пройдя мимо возвышающегося белого здания храма, словно светящегося в темноте облаков своей загадочной святостью, девочка пробежала деревню и свернула в поле по вытоптанной ногами рабочих дорожке. — Пап! Папа! — вскричала она громко, только лишь приложившись всем своим весом, чтобы потянуть за ручку деревянной двери, что всё ещё была слишком тяжёлой для неё. Дом девочки был небольшой и приземистый, постоянно пыльный и словно покинутый, ведь люди, что могли бы прибрать вечный беспорядок, обычно не оставались долго в этих четырёх стенах: отец почти всё своё время проводил в храме, а сама девочка сбегала на улицу, иногда даже засыпая где-то в щекочущей кожу траве, вместо того, чтобы возвращаться на свою маленькую, пропитанную по́том кошмарных ночей кровать. Дом, сколоченный весьма прочно, находился далеко от деревни, словно обособившись от общества других, вечно сплетничающих строений. — Папа! — крикнула она снова в пустоту заполненного летающими светлыми пылинками коридора, зная, что отец, работающий у себя в кабинете, мог её не услышать с улицы. — Ритуал же сегодня, папа?! — она буквально вломилась в закрытую высокую и широкую дверь кабинета, которую обычно старательно избегала, так как истерично боялась прочного, скрипящего дерева и тяжело опускающейся металлической ручки, которая, казалось, вот-вот свирепо ударит её по запястью, оставив там огромный синяк. За длинным, широким столом, занимающим добрую половину небольшой спёртой безоконной темнотой комнаты, в отдалении сидел мужчина в искрящейся белой одежде. Девочка отлично знала, что папа сегодня должен был быть дома, потому что в эти редкие дни, когда он всё-таки уходил из храма, чтобы позаниматься делами без постоянных исповедей, которые ему без остановки приходилось выслушивать в белых стенах, пустующий дом наполнялся звуками: стук единственной во всей деревне перьевой ручки о твёрдый, сухой стол; беглое шуршание длинных сухих рукавов неизменной робы, сминающейся скрипучими складками на локтях; сыпучие звуки сухой щетины, застревающей под неостриженными ногтями, время от времени почёсывающими расслабленную скулу. Девочка любила эти звуки: живые, проникающие своим теплом под самую кожу и заставляющие все нервы содрогаться, словно на небо вышел Сонк. Словно не звуки, а лучи жизни достигали её маленького, непрерывно бьющегося сердца. Отец был жёлтый, небольшой, со светлым лицом и золотыми волосами, сменяющимися рыжей бронзой у корней. Блестящие нити опоясывали почти всю его сухую челюсть, из-за чего он был очень похож на медведя со своим большим, толстым носом, постоянно блестящим из-за кожного сала. Стёклышки его небольших глаз были почти белые, словно фарфор. Девочка очень часто задавалась вопросом: почему все остальные дети похожи на своих родителей, а одна она, такая тёмная, невзрачная и оранжевая, не похожа? Но ответ почти сразу озарял помрачневший детский разум: отец особенный. Он слышит Бога. — Крув! Вот ты мне как раз и была нужна, — серьёзное сухое лицо приняло радостный, восторженный оттенок. Золотой нос засветился розоватым, слегка сжавшись. — Хорошо, что ты пришла, иначе пришлось бы тебя искать повсюду... — отец часто бормотал что-то под нос, озвучивая свои мысли вслух, словно рядом был кто-то ещё, кто в этом нуждался, пока любой его собеседник терпеливо ожидал, когда отец вернётся в разговор: никто не смел поторапливать слышащего. — Крув, — неожиданно позвал он, поднимая свой смотрящий фарфор на переминающуюся в дверях девочку, которая трепала между пальцев прядку своей длинной тёмной чёлки, что щекотала мягкие щёки. Девочка вздрогнула и уставила свой багряный взгляд в деревянный пол, на котором виднелись тёмные, грязные разводы, въевшиеся в древесину коричневой гнилью. — Наш секрет. Помнишь наш секрет, детка? — спросил он, улыбнувшись переливающимся жемчугом во рту и чуть наклонив большую волосатую голову вбок. Девочка слабо улыбнулась в ответ, торопливо закивав. — Отца не станет, и тебе придётся быть самой по себе. Ты сменишь меня, ведь отец не может жить вечно, несмотря на то, что он слышит. Помнишь же, Крув? — девочка сглотнула мокрый комок слюны, застрявший неприятным ощущением где-то в глотке, и снова закачала головой, словно истуканчик. — И смерть моя не так далеко, как кажется. Я должен тебе кое-что показать перед тем, как уйду. Кое-что очень важное, — его тяжёлое, неподвижное кресло заскрипело, впиваясь острыми ножками в грязное дерево пола. — До ритуала управимся, — улыбнулся он, будто прочитал мысли дочери, что ещё не получила ответа на свой вопрос. Девочка заметалась глазами по комнате, не зная, куда уставиться, чтобы не смотреть на сложившийся в кощунственный полумесяц взгляд своего отца, но тот предусмотрительно протянул свою большую лапу вперёд, прервав пытку неловкостью. Девочка сразу двинулась вперёд, по привычке вложив в сухие жёлтые пальцы свои маленькие хрустящие костяшки. Борода запрыгала в лёгком одобряющем смешке. Отец всегда смеялся над ней. Смеялся, когда Крув делала что-то глупое; смеялся, когда она пыталась быть рассудительной; смеялся, когда она хотела найти в нём ласку и нежность, прижимаясь своим маленьким носом к его тучной груди; смеялся, когда она, убегая в лес в неистовой злобе, ломала ветки шатких деревьев, со всей дури пинала рыхлые пни и топтала муравейники; смеялся, когда она после стояла на коленях перед алтарём, вымаливая прощения у Соларна. Этот смех не был ни добрым, ни гнусаво-агрессивным, каким обычно смеялись мальчишки в деревне. Этот смех был лёгким и бессмысленным настолько, словно Крув была самой незначительной вещью в жизни отца — картинкой, каждое движение которой приносит лишь простое, кратковременное удовольствие. Но даже так... даже так девочка была рада, что на неё обращают внимание. Она иногда специально притворялась, что что-либо не понимает, чтобы показаться откровенно глупой, или же наигранно злилась, когда была абсолютно спокойна: всё, чтобы он хотя бы посмеялся. Хотя бы на секунду посмотрел в её сторону, опустив свой холодный фарфор к её неказистому лицу. Комната замерцала, наполнившись золотыми вьющимися «змеями», состоящими из света и оплетающими две маленькие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Девочка зажмурилась, спрятав трясущиеся складочки своих серо-синих нижних век в белой одежде. Она боялась этих волшебных змей: каждый раз, когда отец призывал их, они оплетали своими длинными телами, словно связывая, её подвижные детские руки, сжимали шею, норовя придушить, а после уносили далеко-далеко, с лёгкостью отрывая тяжёлые сапоги от земли. Издалека даже казалось, будто у них есть настоящие морды с огромными, длинными клыками, готовыми вонзиться в мягкую детскую плоть, хоть они были обычным воплощением магии перемещения, которая из-за резкого своего передвижения напоминала длинный серпантин. Прямо у ушей раздался блестящий звон свистящих колокольчиков, усердно впитывающих в себя порывы холодного, влажного ветра. Гниль комнаты сменилась серостью недавно плакавшего неба, застланного без конца бегущими вперёд злобными облаками. Холодно и влажно. Девочка сжалась, ощутив, как громкий звон вонзился вибрацией в оголённые коленки. По предплечьям невольно побежали, вытаптывая свои длинные пути, маленькие мурашки. — Крув, дорогая, пойдём, — он пробежался своими крепкими большими пальцами по маленькому плечу, на ощупь ухватив девичью ладошку и с нежностью зажав её в своей мягкой желтизне. Девочка с тревогой поджала губы: отец никогда не брал её за руку просто так — обычно он делал это для того, чтобы она не успела убежать. Сжимал костяшки так ласково и трепетно, будто они чего-то стоили, поглаживал с вниманием, успокаивал мечущегося внутри груди зверя, что без конца щетинился и верещал, желая вырываться на волю с истошным вскриком. — Слышишь колокольчики? Крув! Что ж ты зажмурилась? Открой свои очи, погляди. Здесь нет ничего страшного, детка, — его голос отражался от капель, застывших на тёмных листьях шумящих деревьев; разливался мёдом по холодным ушным раковинам; заполнял рвущуюся на части от сдерживаемого крика глотку сахаром. Девочка не могла противиться. Она медленно распахнула тяжёлые ресницы и быстро огляделась. В туманной облачной тени высоченные, широкие стволы многолетних растений были похожи на великанов, склонившихся перед золотым проповедником, чтобы послушать его. Они услужливо держали на своих громадных ветвях серебряные, отливающие титаново-голубым колокольчики, что не переставали трещать всё это время, и скромно расступались совсем рядом, открывая любопытствующим глазам выточенные в скале колонны. Колонны? Колонны! Сперва девочка не поверила в то, что видела: показалось, что это тоже деревья-великаны, только серые, но нет! Это были колонны! Такие длинные, что их капители отсюда, снизу, были просто неразличимы. Они держали на себе резной карниз, на котором едва-едва можно было разглядеть чьи-то каменные силуэты. Глаза невольно заблестели от этого величественного зрелища. Почему ритуалы не проходят здесь? — Красиво, да? Жаль, что этот храм очень далеко от деревни. Пешком до него идти около недели. Но это только одна из причин, почему ритуалы не проходят здесь, милая. Этот храм связан с моей тайной. Пойдём внутрь, — его тело толкнулось вперёд, увлёкши за собой замершую девочку. Он словно читал её мысли. — Я поведаю тебе много всего невероятного, а ты слушай внимательно, поняла? — Поняла, — бросила она под нос по привычке. Если она не отвечала отцу сразу, он мог сильно разозлиться. — Вот и хорошо, — обувь застучала по размытой, превратившейся в грязь дорожке, по которой явно давно никто не ходил. — Ты уже знаешь, что я не простой человек, а слышащий. Да и сам сильно отличаюсь от всех жителей деревни. И дело не только в том, что Соларн доверил мне свой голос, милая! На самом деле я не коренной житель этой земли, — девочка в замешательстве подняла свои багровые глаза, бесстрашно и необдуманно бросив недоуменный взгляд на улыбающегося отца. Тот лишь обжигал искрами, летящими от растянутых губ, скрывающихся под растрёпанными усами. — Я пришёл сюда извне, — он сделал небольшую паузу, вглядевшись в бурлящее непонимание, закипающее в детских глазах, и заразительно хохотнул. — Нет. Я говорю не про другие земли Краиносонки, детка. Я имею в виду то, что я пришёл сюда из намного более отдалённого места, чем любая точка этого поистине Божественного творения! Помнишь пустоту, про которую говорилось в священной книге? Пустота, в которой была сотворена Краиносонка. В этой пустоте есть не только Боги и их безграничная сила. Там есть и другие миры. Миры ужасные и жестокие. Миры, где торжествуют издахалеки. И я пришёл на святую землю именно оттуда, — он разорвал зрительный контакт. Каждое его тяжелое слово попадало в такт размеренной ходьбы, что сокращала расстояние, что надо было преодолеть, чтобы добраться до рифлёных колонн. — Из одного очень маленького и грязного мирка, в котором я потерял всё из-за тёмной злости живых существ, не знающих света Сонка. Моего отца забили до смерти, моя мать умерла от голода, а младший брат в один момент просто исчез. Я потерял всё. Абсолютно всё. И в тот миг, когда темнота пришла и за мной, я внезапно ощутил, как наполняюсь неизвестной силой. Божественной магией, которой обладаю сейчас. Со мной заговорил Соларн. Он позвал меня сюда и разрешил навсегда остаться на этой земле обетованной с условием, что я тщательно прослежу за его народом, не дав сойти с верного пути. И чтобы доказать, что я слежу за вами, милая, я обязан постоянно приносить ваши жертвы сюда. Его сандалии ударились о камень небольшой лесенки, по которой надо было подняться, чтобы продвинуться вглубь скалы. Чем ближе они подходили к высоченным колоннам, тем заметнее становилось то, что в сизой дымке внутренностей храма ещё больше таких же колонн, отражающихся в зеркальной поверхности пола. Девочка бы не могла оторвать свои глаза от огромного пространства впереди, если бы не рассказ отца, целиком и полностью захвативший взволнованный разум. Мысль о том, что за Краиносонкой есть другая земля и другие люди, будоражила разум, заставляя кровь внутри пениться и плескаться. Сможет ли она тоже увидеть эти миры? Посмотреть на темноту? На то место, где вырос её отец? А быть может, его брат жив? Ведь то, что тот пропал без вести, ещё не значит, что его убили. Может, она сумеет его разыскать? Девочка начала быстро стучать своими сапогами по ступенькам. Хотелось побыстрее узнать ещё больше тайн, так усердно хранимых отцом. — Здесь Соларн с радостью принимает их, детка, — он ускорил свой темп, когда ступил на плитку, коей был выложен блестящий, отражающий далёкий потолок, пол. Девочке буквально приходилось бежать, чтобы поспевать за ним, но она не обращала на это внимания, полностью занятая разглядыванием бесконечных вьющихся узоров, невероятно похожих на Сонк и оплетающих каждую из множества возвышающихся над крохотной головой колонн. — Помнишь, что он отдал в жертву, чтобы создать этот мир? — Грудь, волосы, лёгкие, слёзы, глаза, руки и ноги, сердце и кровь, — словно заученную скороговорку, без заминки пролепетала девочка, щурясь и вглядываясь в каждый поросший мохом стык между квадратиками искрящейся плитки. — Молодец, милая. Именно. А в конце он отправился под землю. Так вот... Место, в котором залёг Соларн, располагается прямо в этом храме. Он здесь, Крув. Прямо тут, и совсем скоро ты с ним увидишься! Девочка застыла на месте, грубые подошвы прилипли к полу. Что значит «она увидится с Соларном»? Увидится с Богом, которому всё это время поклонялась? Увидится с Богом, которому посвящала все свои молитвы? Увидится с Богом, который создал её дом, её родную Краиносонку, её саму? Чем она заслужила эту встречу? Да она бы отдала всю себя, чтобы хоть раз услышать ответ от своего покровителя во время односторонних обращений! Чтобы хоть раз ощутить всю его светлую доброту, о которой всегда твердилось в толстенных книгах! А тут... просто возьмёт и встретит его? Поговорит? Он её наконец услышит? Почему это звучит как фантазия? Почему она не верит? Почему не может перестать искать в ласковом отцовском взгляде подвох? Нет-нет-нет. Всё не может быть так просто. Взять и встретиться с Богом... — Знаю, что ты мне не веришь, детка, но это так. Ты сможешь посмотреть на самого Соларна, которому тебе надо будет приносить все жертвы, когда меня не станет. Правда, он спит и ответить тебе не может, однако же... однако же он всё ещё жив: просто врос телом в землю и питает её своей силой, чтобы росли наши посевы на полях и жили мы все в достатке и благополучии. Пойдём, — он снова потянул девочку за собой, а она и не сопротивлялась, юрко метнувшись за его шелестящей фигурой, чтобы не отставать. — В иных мирах есть иные боги, милая, но они бессердечны и жестоки. Вместо того, чтобы создавать, они лишь рушат, бессмысленно снося всё на своём пути, потому они и зовутся «полубогами»: одарены бесконечной силой созидания, но при этом половину их существа занимает бесконечная, расзрастающаяся темнота, захватывающая своими чёрными нитями невинные живые души. Никогда. Слышишь, Крув? Если хочешь сохранить свою жизнь, никогда даже не думай приближаться к ним, — серые тучные фигуры всё летели и летели перед глазами, постепенно опустошая общую кучу, которую можно было разглядеть вдалеке стоя на лестнице, но ни архитектура, ни мох, которого становилось всё больше и больше, детского внимания больше не занимали. Девочка мучительно сильно нахмурилась, пытаясь понять все те слова, что усердно доносил до неё отец, но в крохотной, дикой, постоянно качающейся голове ничего не хотело укладываться. Другие миры, другие боги, другая жизнь. Разве могло быть всё так? Разве... разве об этом не было бы написано в священной книге? Почему всё это скрывают от других людей в деревне? Так должно быть? — Смотри, Крув, пришли, — вымолвил отец с благоговейной улыбкой. Колонны в конец рассеялись, открывая взгляду огромную пропасть, что была сравнима по своей глубине с высотой гор, находящихся около деревни. Дна видно не было, как и стен, уходящих всё дальше в своём безмолвном сером крике. Вокруг была одна только ползущая по коже темнота, расходящаяся от яркого света, доносящегося снизу. Девочка, прищурившись, подошла к хрустящему обрыву на такое расстояние, на котором ещё не тряслись от животного страха коленки, и вгляделась в излучающую свет поверхность. Это была кожа, укрывающая огромную массу обвисших мышц. Полупрозрачная, похожая на бесформенную слизь. В бездонной пропасти было гигантское тело, светящееся и бездыханное. Одна лишь только бровь великана занимала весь взгляд девочки, не давая увидеть святой образ полностью. Она проскользила пропитанным ужасом взглядом по желтоватой божественной скуле и остановилась на пустых глазницах. Безглазый, с торчащими наружу оборванными глазными нервами. Девочка прижала свои маленькие пальчики ко рту, стараясь сдержать рвотные позывы. Как же отвратительно и мерзко выглядел Соларн. И это он сделал собой ради них? — Вот и он, — тяжело выдохнул отец, подойдя к самому обрыву и взглянув на Бога сверху вниз, будто даже глядя на его разодранное тело с жалостью. — Каждый раз после ритуала я приношу жертвы сюда и сбрасываю их ему, Крув, — теперь слова отца звучали не воодушевляюще и даже не пугающе. Они просто ставили девочку в ступор. Разве может быть такое, что она будет как-то контактировать с Богом? С настоящим Богом. С живым Богом. Смотря на это серое, блестящее тело, лишь издалека напоминающее даже животное (скорее статую), девочка не могла отделаться от ощущения, что её обманули. И это Бог, которому все так поклоняются? Это Бог, который создал весь этот мир? — Соларн по-настоящему любит все ваши жертвы и всегда поглощает их, — добавил отец, без страха свесив голову вперёд, несмотря на то, как осыпалась каменная крошка под его сандалиями, падая к телу Соларна. — Я отдам тебе карту, Крув, чтобы ты могла добраться сюда самостоятельно, когда тебе это потребуется, а сейчас нам пора обратно: подходит час жертвы, — и он, не спросив, схватил девочку за руку, прижимая её к себе. * И снова на улице шёл дождь. Девочка с разочарованным видом сидела у окна и вглядывалась в вечернюю темноту, что стала похожа на сумерки из-за сгустившихся на небе плотных облаков. Капли без конца стучали в оконную раму, будто стремясь выбить стекло и ворваться в тёплую комнату бушующим смерчем, сносящим всё на своём пути. Когда на улице была такая погода, девочка не могла ничего делать, кроме как пялиться на улицу, разглядывая бушующие мокрые кроны деревьев, танцующие в полнейшем хаосе, и ощущать своим горячим лицом, прижатым к сверкающему стеклу, ледяную вибрацию разрушительной силы дождя. Иногда это даже завораживало, заставляя на секунду отвлечься от постоянной конвы мыслей в головы, но по большей части сводило с ума. Постоянный назойливый стук проникал через уши в самое нутро, разрывая на мелкие части пульсирующее красными искрами сознание. Казалось, что это беспрерывное стучание превращается в чей-то шёпот, глухо и упорно твердящий девочке: «Они врут тебе, ты не должна быть здесь, всё вокруг — одна большая, убийственная ложь, в которую ты, наивная, веришь», — и девочка вжимала потные ладони в уши, заставляя весь шум сжаться и стараясь прервать без конца льющуюся череду слов. Она не верила в это. Просто не могла верить. С чего бы ей вообще доверять дождю, когда дождь закрывает всевидящий взгляд Бога? Он, наоборот, делает хуже! Во время дождя всякий сумасшедший может убивать, свирепствовать и насиловать. Разве есть в этом хоть что-то хорошее? Красные от постоянного потирания глаз веки то и дело подрагивали, когда стук становился настолько громким, что казалось, словно об окно и стены бьются камни. Внезапно, в очередной раз проследив за судорожным движением тёмной листвы, девочка заприметила вдалеке небольшое свечение, стремящееся своим прытким скольжением сквозь стволы развеять туманный мрак. Она вперила в него взгляд, поджав от удивления губы. Единственное, что могло светиться в темноте, — лампа, огонь или магия отца, но отец был в деревне, а на улице ну никак не могло ничего загореться: ливень потушил бы любое пламя. Девочка невольно тихо выдохнула спёртый воздух из горящих лёгких: глаза её с невероятным сверкающим интересом вонзились в приближающийся огонёк, а внутри взросло желание податься ему навстречу, несмотря на то, что она насквозь вымокнет и, скорее всего, заболеет. Ноги затряслись от нетерпения, и девочка, решив не сопротивляться своему любопытствующему рвению, подскочила с подоконника, резво напяливая на босые, мозолистые ноги сапожки. Единственное, что приходило в голову, когда она вглядывалась в этот голубой, прожигающий плоть свет, было то, что в нём кроется таинство разгадки всего происходящего. Будто этот небольшой луч, отгоняющий морок, непременно мог ответить на все её вопросы, которые болезненно застревали в крохотной голове, и отогнать шепчущие на ухо ложь голоса. За спиной девочки стукнула, разнося по всей улице громкий хлопок, увесистая дверь, и она, сминая укрытую каплями зелёную, свежую траву, рванула в сторону огня, что по мере сокращения расстояния между собой и домом, становился всё больше похож на опоясывающей чей-то небольшой силуэт свечение. Прямо как у Соларна... Чёрт. Чёрт. Чёрт. Это может быть Бог? Настоящий Бог, а не его омерзительное подобие, разлагающееся в том рву, смахивающем на могилу? Настоящий Бог, который пришёл ей рассказать обо всей лжи, в которой пытались убедить её окружающие! Девочка бежала быстро, суматошно, еле успевая хватать губами воздух и расталкивая руками кусты и ветки. Она захлёбывалась дождём, который норовил превратить всю землю в одно большое озеро, и скользила ногами по превратившейся в кашеобразную слякоть земле. Да. Это точно был чей-то силуэт. Кто-то шёл! Приближался к ней! Шёл показать ей истину! Да! Да! Да! Девочка забежала в лес, цепляясь влажными пальцами за стволы, чтобы не упасть, и смогла наконец разглядеть не просто размытые очертания, а подвижное тело: высокое (но вполне человеческое), стройное, облепленное блестящей в темноте от влаги одеждой. Огонёк, издающий свет, покоился в руках этого силуэта, озаряя его огромные, светящиеся глаза. Прямо как и должны быть у Соларна! Цвета Сонка! Это Соларн! Соларн! Девочка запнулась, ударяясь коленкой о камни и разбивая её в кровь, но тут же поднялась, продолжив бег. Уже издалека послышался шипящий, сливающийся своей глухотой со стуком капель голос: — Да что ж это такое, святой Аква! — прокричал он, явно не боясь, что кто-то его услышит. Рядом с его рукой заскрипела и, надорванно захрипев, поломалась ветка. Сердце девочки замерло, когда она смогла, смаргивая с ресниц капли дождя, рассмотреть чужое лицо повнимательнее. Светлые, будто сотканные из самой лучшей, латунного цвета бараньей шерсти волосы спадали длинными, прямыми локонами на плечи, зажатые в тиски наполовину расстёгнутого белого камзола, оголяющего грудину. — Чёрта с два я останусь в этом мире! Почему... почему Лайкуру достался нормальный, полностью заполненный водой, а мне... мне вот это? — фигура Соларна пнула кустарник, с которого сразу же тяжёлыми гроздьями покатились капли, впитывающиеся в белую ткань сверкающих россыпью драгоценных камней штанов. — Нечестно! Нас же создали в одной время, так почему ему достаётся самый сок, а я сижу в сторонке?! Мне такой тупой мир не нужен! Разрушу! Разберу на части, убью всех обитателей, чтобы Совет не вздумал больше так надо мной шутить! Девочка была готова разрыдаться от резкой, прямой, убийственной злобы своего Бога: она совсем не понимала, о чём он говорит и почему хочет сломать всё вокруг себя, но готова была броситься перед ним в ноги, дабы утешить. Готова была без сомнения положить свои тело и душу наземь. Повинуясь импульсу и расплывчатым желаниям, она ускорилась и, запинаясь о высокую, хлещущую и режущую колючками полуголые ноги траву добежала до высокой фигуры. Без сомнения она с разбегу набросилась на Соларна с объятиями, зажав его плотное, состоящее из одних только жёстких мышц и костей тело. Совсем не как отец на ощупь. Из-за разницы в росте её детское лицо упёрлось ему в живот, с особенным усердием прикладывая мягкие нос и губы к серебряным, холодящим нежную кожу пуговицам насквозь промокшего камзола. — Что за!.. Уродливое существо! — воскликнул от и мощным движением своей массивной руки отбросил девочку к ближайшему дереву. Причём «отбросил» — это ещё мягко сказано. Он швырнул её, оттянув за шкирку, так, что девочка словно пролетела на крыльях этот десяток метров до широкого ствола и, совсем не теряя высоты, до хруста врезалась в него позвоночником. Где-то внутри воспылал очаг болезненного кровоизлияния: кажется, девочка что-то сломала. — Ну почему у Лайкура всегда лучше?! У него создания поумнее и покрасивее... этих! — девочка не слышала. Он, прохрипев, согнулась и упала своими ладонями в самую грязь, не в силах держать спину ровной. Что-то внутри разъезжалось, разбивалось, превращалось в прах. Хотелось кричать. Вопить на всю улицу. Просить о помощи у отца, который бы всё равно её не услышал. Надеяться, что она не умрёт таким жалким образом. Ей... ей сейчас не хотелось умирать вовсе. Даже в качестве жертвоприношения Соларну. Даже если ему это надо. Чёрт-чёрт-чёрт. Она умрёт? Она всё же умрёт сейчас? Больно. Так больно. Больно. Красные пульсации скатывались непреднамеренными слезами, мешаясь с дождём, щекочущим щёки. Девочка прижала влажную ладонь к губам, теряя опору и падая грудной клеткой наземь. Хотела положить свои душу и тело сюда? Вот и положила, Крув. И как же ты собиралась подниматься после этого? А подумала ли ты о том, что, возможно, это будет твоя последняя молитва идолу? — Тупые, — твердил он, шагая в сторону девочки, что в пронзительной, невыносимой панике не могла проглотить хотя бы немного спёртого влагой воздуха. Он открывала и закрывала губы под своей собственной ладонью, будто рыба, но глубже гортани истерические вдохи не опускались. Больно. Так больно. Невозможно. — Слабоумные люди, не достигшие в своём развитии приемлемого уровня. Безмозглые настолько, что даже просто убивать вас совсем не весело, — чёрным, влажным носком своей обуви, напоминающей мужские ботфорты, Соларн подцепил подбородок девочки и резко его поднял. От смещения шейных позвонков стало ещё больнее. Что-то внутри словно со всей силы впилось в горячую, залитую жгучей кровью плоть. Девочка хотела испустить истошный вопль и броситься наутёк, но она не могла шевельнуться. Светлые, переливающиеся жестоким янтарём божественные глаза заглянули в её перекошенное, обезображенное страданием лицо. Соларн усмехнулся. — Может, будет повеселее, если я... Что-то замкнуло в шее настолько сильно, что девочка ощутила, как теряет связь с реальностью. Сначала исчез голос Соларна, потом утихли удары капель о листья деревьев, а после потерялся где-то в черепушке собственный голос, что без конца шептал одно и то же слово — «больно». * Мрак развеял запах Сонка. Светлый, лучистый, утренний запах, что никогда толком не проникал в маленький, отчуждённый дом девочки. Кожу ощупала дождливая свежесть, коей обычно пропитывается насквозь воздух после разъярённой грозы. Девочка с силой разлепила свои тяжёлые веки, смаргивая с ресниц скопившуюся на них влагу. — Хорошие ли сны тебе снились сегодня, Крув? Сны? Это... был голос отца. — Боюсь, что это были ужасные кошмары, моя милая. Как тебя угораздило заснуть в лесу под проливным дождём? Мы же уже обсуждали это: никаких ночных прогулок. В лесу водятся страшные-страшные животные, готовые съесть тебя в любую секунду; в темноте ты не увидишь нападения и не сможешь ничего предпринять. Тебя просто загрызут, — его жилистая, светящаяся знакомым, пробивающимся через пелену дрёмы золотом рука легла на щёку девочки, сухо, но аккуратно оглаживая её. — Тебе очень сильно повезло, дорогая, что я сегодня вернулся домой и не застал тебя, — его пальцы ущипнули рыхлую тёмную щёку, игриво и недовольно оттянув её в сторону. — Тебе запрещено выходить из дома, пока я не посчитаю тебя достаточно раскаявшейся в своём непослушании, Крув. Никогда бы не подумал, что, будучи уже такой взрослой, ты посмеешь не вернуться домой до захода Сонка, — его сухие пальцы отпустили эластичную кожу, и отец быстро поднялся с кровати, издавшей тихий, удушливый скрип. — Поняла? Девочка отлично понимала всё, что говорил отец. Когда она была ещё совсем маленькой и убегала из дому без спроса, отец часто накладывал на территорию дома заклинание, не дающее пройти дальше жизненно необходимого колодца. Во время таких наказаний она была готова умереть со скуки, потому что единственным развлечением в доме была зачитанная до дыр книга о Соларне и окно, за которым никогда и ничего не менялось. Прямо сейчас девочке захотелось взвыть от отчаяния: её буквально запирали в этих четырёх давящих стенах, где не было места детскому любопытству, наедине с гложущими переворачивающиеся внутренности мыслями. Но пришлось кратко, сквозь сон усесться на жёстком матрасе и склонить голову уходящему отцу в знак благодарности за заботу о себе. — Молодец. Я вернусь сюда через неделю. Еда в погребе, — сухо и безэмоционально вымолвил он, покидая комнату, а после и дом. Не попрощался. Отец никогда не прощался. «Сны? Сон. Это был сон?» — девочка только сейчас поняла, что может спокойно свести лопатки друг к дружке без особой боли — будто повреждений, оставленных на них настоящим Соларном, и вовсе никогда не было. «Это не мог быть сон. Это не мог быть сон. Не мог. Не мог. Не мог!» — она на трясущихся ногах вскочила с кровати и запустила руку под серую сорочку через ворот, ощупывая выпирающие из-за худобы позвонки. «Там же было... что-то было. Что-то точно было! Я сломала... Соларн сломал... Он говорил. Что он говорил? Лайкур? Мир? Разрушит? Не помню. Надо вспомнить. Вспоминай», — девочка со всей силы, не жалея свою хлипкую черепушку ударила себя по голове — не помогло. «Вспоминай-вспоминай-вспоминай», — удар-удар-удар. Девочка неистово хлестала себя по макушке, приминая растрёпанные во все стороны чёрные волосы. Всё равно не помогло. Да разве это могло хоть как-нибудь помочь, глупая Крув? Будто бы квапки возвращают себе все потерянные воспоминания, стоит их только избить. «Нет! Отец опять меня обманул! Он узнал, что я увидела настоящего Бога и... и подстроил это. Специально». Как только детский разум начал сочинять ворох версий произошедшего, в стекло окна, располагающегося рядом с кроватью, послышался звонкий стук, похожий на падение капель. Кап. Девочка развернулась, и глаза её расширились. За окном было лицо с прекрасными, светлыми, большими, затеняющими своей красотой даже сам вышедший на небо Сонк глазами. Настоящий. Настоящий! Кап. Кап. Кап. Кап. Что-то безвозвратно утекало.