Божественный холод

Тонкие костяшки скользили, сгибаясь и разгибаясь, шумя суставами и отдаваясь горячей россыпью по затвердевшей на ладони шероховатой коже. Казалось, словно весь мир, вся Мультивселенная обступилась вокруг этих шумных, посмеивающихся косточек, что нерешительно вжимались в подрагивающую плоть, то судорожно пытаясь вырваться, то прилипая настолько плотно, словно их приклеили. Казалось, словно они пробивались сквозь все слои, окутывающие трясущиеся желудочки сердца, и заползали внутрь, щекоча склизкие от крови сосуды, проникая так глубоко, как только можно, чтобы вызывать ползущие с предплечий до коротко вздымающейся грудной клетки и опоясывающие потное, зажатое хваткой аляпистой банданы горло мурашки. Дышать было тяжело. Ощущение крохотного движения в собственной руке и понимание того, кем это движение создано, давило на грудь, не давая вырываться оттуда словам, постепенно созревающим на устах и накапливающимся на натянутых уголках крепко поджатых губ. Всё в голове расплывалось, мутнело и тянуло сознание книзу: мысли сплетались в толстые, невозможные узлы, развязать которые Лололошка был не в силах. Всё словно вышло из-под контроля: парень не мог регулировать свои собственные движения и выбирать слова, которые произнесёт. Всё окончательно перестало зависеть от него, лишь только он увидел этот слабый огонёк надежды на пепелище отяжелевшего от прозрачных, скомкавшихся век взгляда. — Разойдись, детвора, не мешайте движению! — громогласно вскрикнул кто-то за спиной, и Лололошке пришлось согнуться пополам, ведь ему прямо по хребту пришёлся несильный удар хрустящей метлой. — Вас мама не учила, что не надо вставать столбом посреди оживлённой улицы? Брысь! Брысь отсюда! — мужчина, борец за справедливость, с широкой, рельефной грудью, скрытой за грязным фартуком, хотел было ударить по спине Лололошки ещё разочек (для профилактики, так сказать), но мешавшая проходу парочка внезапно двинулась вперёд, просачиваясь сквозь зубастые, волнующиеся толпы, что беспрестанно толкались плечами. Он. Совсем рядом. Идёт. Размеренно, сопутствующе, выжидающе теперь без порыва убежать. Ждёт. Он явно ждёт, что Лололошка выкинет что-нибудь умное, продуманное и хитрое: каким-нибудь мегаразумным словом разрулит образовавшуюся неловкость, и всё внезапно станет радужно. Зря. Очень зря он на это так искренне надеется, ведь единственное, к чему располагала ситуация, так это к медленному, мучительному схождению с ума! Чем больше парень думал, что именно сказать и как именно выразить свои чувства через интонацию, тем больше он осознавал, что не в силах подобрать что-то действительно подходящее и правильное. Все слова казались недостаточными и несовершенными. Буквы, из которых они складывались, переставали что-либо значить, лишь только Лололошка задумывался, а не слишком ли твёрдое на слух получилось выражение? Или слишком мягкое? Слишком глухое! Нет-нет-нет! Нет! Опять! Опять голова разрывалась! Давит. Давит. Так сильно давило, что выдержать это рвущее череп давление становилось невозможной задачей. Глазные яблоки раздувались подобно воздушным шарикам, желая птичками вылететь из сужающихся глазниц. Расплескаться слезами и кровью по дорожным камням и случайным прохожим. Окрасить в блестящий солёной влагой и пахнущий трепещущими медовыми бабочками красный всё в округе. «Нет. Не могу же я просто... не могу же я просто молчать! Он здесь! Он готов меня выслушать! Он тоже искал меня! Так почему после всего... я просто не могу сказать ему о том, чего хочу? Почему не могу собраться с мыслями? Что со мной не так?» — горло застыло. Оно горело, разливаясь плавящим жаром по бледным от наваждения щекам. Стеклянные, пожелтевшие глаза бегали по округе в поиске того, за что можно зацепиться. Опора. Ему нужна была хоть какая-нибудь опора. «Я отвратителен», — всё повторялось. «Снова», — всё было так же, как и раньше. «Я не могу допустить того, чтобы он снова ушёл из-за моей нерешительности. Нет. Не могу. Я... я должен просто повернуться, посмотреть и... Нет. Нет. Нет. Я... Зачем я так много думаю? Время идёт. Слишком быстро. Нельзя думать. Просто... сказать то, что первым придёт в голову», — Лололошка задержал дыхание и зажмурил крутящиеся в орбитах глаза, сворачивая к одному из зданий, чтобы сойти с ведущей в никуда дороги. Он остановился. Врезался скачущими пятками в землю и моментально повернулся, чтобы посмотреть своему страху в глаза. Его страх был взволнован до невозможности. Весь розовый, покрытый капельной, круглой влагой; ждущий. У его страха были красивые великие глаза, объятые периной светлых, ровных ресниц, похожих на перья. Красные, отражающие в своей ровной глади голубые звёзды, что моментально окрашивались в изящный кроваво-лунный. Страх смотрел прямо, опустив ниточку своих тонких губ, спрятав слегка нахмуренные брови под растрёпанной во все стороны острой чёлкой. Лололошка невольно сжал свою собственную, мокрую от пота ладошку ещё сильнее вокруг тёплых, жарящих сердце костяшек, будто постаравшись защитить их от холода сумерек. — Тебе нужна новая одежда, — эта мысль продолжительно досаждала Лололошке, когда он глядел на вытянутую фигуру, словно обезоруженную без своих экстравагантных особенностей в выборе одежды, потому это суждение (очень некстати) выбралось из темницы головы первым. — Я не имею в виду то, что тебе не идёт твоя нынешняя одежда! Кажется, будто тебе пойдёт что угодно... Просто... если уж собираемся в Ад к твоему брату, то и выглядеть должны подобающе, правда? — Лололошка ощутил, как длинные коготки едва ощутимо двинулись в его ладони, царапая её, и резко выпрямился, как струнка, насторожившись. Две красные пропасти пялились на него, прожигая насквозь ткань банданы и быстро забегавший под ней кадык. Так сухо в глотке. Сухо. — Сейчас как раз подходящее время... Я уверен, на рынке обязательно найдётся что-нибудь в твоём стиле. — В моём стиле? — впервые за долгое время подал голос смутившийся Люциус, сразу оживая благодаря своему непониманию, что невольно отразилось в лёгком прищуре, прикрывающем впитывающие в себя окружение кровавые омуты. — Что это значит? Какой у меня стиль? — Ну... много яркого красного, золота и черепов. По-настоящему адский стиль, — пробормотал, задумавшись, Лололошка. — Есть в нём даже что-то величественное, хотя и выглядит чересчур помпезно со стороны, — по привычке подняв опущенный в раздумьях взгляд на удивлённого собеседника, чьи брови сложились в уже привычную галочку, и заметив, что эти слова были явно «недопоняты», Лололошка сразу же стал оправдываться: — Нет! Нет... Я не имел в виду, что ты выглядел плохо или как-то излишне торжественно, когда носил свою обычную одежду... Ты выглядел очень даже хорошо. Просто обычно никто так не одевается и... ну... В общем! В общем, твой стиль очень тебе в любом случае идёт! — мысли ужасно путались, когда Лололошка судорожно старался сложить появляющиеся в голове слова в сносные предложения, но в итоге получилась каша из недокомплиментов и недоотмазок. Непривычно было чувствовать себя таким уязвимым и открытым, излишне разговорчивым и старающимся наладить контакт. Обычно Лололошка выступал в роли слушателя, но никак не вещателя! Так что попытки выразить свою точку зрения за более чем три предложения слегка провалились. — Идёт? Правда? — что-то в красных, размазанных из-за желания Лололошки спрятаться от своей некомпетентности в коммуникации, пятнах искренне и тонко засветилось, мягко засмеявшись. Лололошка замер в ступоре, наблюдая за этой смиренно-радостной, непривычно светлой, но всё ещё бурлящей живым фонтаном эмоцией. — Как там говорят? Спасибо, да? — теперь уже никакая серая, помятая рубашка не оттеняла ярко-розового, изящного лица; не превращала его в безликую глину. Сверкающее эластичными, натянутыми на приподнятые скулы щеками, самодовольно ухмыляющееся вскочившим прямым носом, без зазрения совести врущее о своём незнании слов благодарности. Благодарный за что-то Люциус... Благодарный... Так уверенно об этом говорящий... Это сон? Это правда по-настоящему? Дыхания не было. Лололошка потерял воздух (несмотря на то, что он буквально заполнял всё пространство вокруг), пока искал толковое объяснение происходящему, потому грудь, захлёбываясь, разрывалась от давления. Давит. Давит. Так сильно давит. Словно кто-то усердно сводит друг с другом рёбра, не давая им раздуваться подобно кузнечным мехам. Рука, сжимающая чужую, слегка дрожала, превращаясь в закоченевший металл. Разве это могло быть явью? — Ты тоже не выглядишь, как другие смерт... другие. Да. Просто другие. Ты никогда не выглядел, как они. Даже тогда, когда я в первый раз увидел тебя, ты был одет абсолютно так же, как и сейчас. Что это вообще за прикид такой? — Лололошка невольно попытался опустить глаза к грудной клетке, упираясь подбородком в голубую, кричащую своей яркостью бандану. И вправду. Его одежда сильно отличалась от привычного одеяния обитателей Мультивселенной (по крайней мере тех, кто встречался у него на пути). — Не знаю, — пробормотал через пару секунд парень, с усилием и скрипом сжав челюсти. Одно раздумье сменилось другим, давно позабытым и дырявым. — Не помню, — добавил он призрачно, стараясь вспомнить что-то важное, что внезапно закружилось меж напрягшихся борозд, напоминая о своём существовании. Это было что-то связанное с этой одеждой? Или... шрамы? Или же... Нет. Точно что-то было. Что-то по-настоящему важное, что он... забыл? Просто забыл? Как он мог... Что это значит? Кажется, дело было в... Пришлось отвлечься. В месте неразрывного прикосновения, к которому оказалось легко привыкнуть, накопилось слишком много тепла и неприятной, заставляющей кожу преть влаги, из-за чего Люциус задёргал верёвочку из рук, что соединяла их сердца, дабы освободить свои пальцы из стального плена. Лололошка был готов поклясться, что в этот короткий миг кто-то или что-то захватило его разум, напрочь отбирая всякую возможность мыслить, ведь он, словно освирепевшее животное, вцепился в уходящую кисть неровными ногтями, до хруста сжимая хрупкие, обтянутые тоненькой прозрачной, будто вуаль, кожей косточки пястья. Посмотрел на воскресшего Люциуса злобно, с чёрной желчью в сузившихся зрачках. Это была секунда. Даже меньше, чем секунда, что заставила вновь потерять собирающуюся по осколкам вазу воспоминаний, наполненную невыполненными обещаниями, недодуманными идеями и вылитыми желаниями. Почему он отвлёк его именно сейчас? Именно тогда, когда в голове только-только начали крепиться друг к другу кусочки разобранного пазла? Неважно. Уже неважно. Значение этих стеклянных узоров давно потеряно и, видимо, уже никогда не будет разыскано. Да? Так ведь? Хруст. Давит. Давит невозможно сильно. Все звуки вокруг заменились жалкими попытками вдохнуть воздух, отдающимися измученным хрипом в черепушке. — Прости, — моментально извинился Лололошка, отскочив от влепившего свои красные пятна в белый цвет недавно сжатой кожи Люциуса, что совсем и не выглядел удивлённым. Он лишь с детским возмущением нахмурился, пару раз повертел руку перед собой, будто выискивая на ней что-то, но уже через пару таких выкрутасов пальцы перестали быть для него достаточно интересными, чтобы уделять им столько излишнего внимания. — Так мы пойдём за одеждой или нет? — несмотря на то, как неизменно грубо был сложен этот вопрос, он прозвучал даже осторожно. Скорее так, будто Люциус, будучи маленьким ребёнком, которому мама пообещала конфеты за его хорошую успеваемость, с подозрением в неладном подначивал её к выполнению своего обещания после того, как получил весьма внушительный результат своим усердным трудом. Он просто проигнорировал то, с какой неистовой силой Лололошка постарался удержать его на месте. Проигнорировал внезапно возникшую злобу и последующее стыдливое извинение. Проигнорировал. Специально? — Пойдём, — тихое бормотание уже стало опцией, выключить которую было проблематично, ведь она затерялась где-то глубоко в настройках поведения. Лололошка с дрожащей неловкостью в голосе приложил ошпаренную яростью ладонь к затылку, вороша свои короткие грязные волосы. Тёплое, прерванное грубостью прикосновение всё ещё сумрачно расползалось по капиллярам, въедаясь греющим ощущением в плотные, напряжённые мышцы. Было приятно... * Шурх. Шурх. Шурх. Постоянное тихое шуршание приятного, льющегося по изящному телу шёлка будоражило сознание. Даже не смотря на то, как Люциус с успехом продевал каждую сверкающую розовым гордым кварцем пуговку в предназначенную для неё петельку (изредка, однако же, шипя на свои когти), Лололошка ощущал каждое прикосновение алого мягкого, собирающегося у талии большими, бодрыми складками шёлка к белой спине. Кружение лопаток под волнами, стекающими по молочному очертанию тела. Ровный, плавающий изгиб подвижного позвоночника, каждым позвонком соприкасающегося с дорогой, статусной мягкостью ткани. Лололошка не смотрел. Он отвернулся от примерочной, устроенной прямо на картонке за занавесками посреди рынка. Отвернулся, вжав подбородок в прыгающие ключицы и пытаясь найти в разваливающейся от каждой, даже самой неприметной неправильной мысли груди потерянное сердце, что отдавалось в голове дикой мигренью. Едкая жидкость, сжигающая все недавно зажившие внутренности растекалась по брюху, растворяя рёбра и кишки и превращая Лололошку из самого обыкновенного человека в ходячее желе, загнанное в стрёмную, растёкшуюся румяным розовым кожаную оболочку. Руки тряслись, сжимая до хруста и звона рубашку, которую уже успел померить Люциус. С длинным воротничком, на котором красовалась парочка тонких белых завитушек, оплетающих шею и напоминающих постоянно растрёпанные белые волосы. С запонками в комплекте. С золотыми запонками... Это точно сумасшествие. Лололошка уже пару минут с упоением пялился на вышивку, украшающую воротник. Пялился так, словно это самое интересное, что он видел в своей крохотной, обделённой на впечатления жизни! Всё это зашло не туда. Прямо так сразу взяло и свернуло с тропинки, которую так старательно прокладывал Лололошка перед тем, как протянуть руку. Разве мог он предугадать, что начнёт в прямом смысле безумствовать, когда увидит Люциуса прежним? Разве мог он предугадать свои судорожные вдохи при достижении его ушей неразборчивого шёпота надеваемой одежды? Разве мог он предположить, что начнёт так сильно нервничать, только лишь постарается по-настоящему приблизиться к тому, кого... любит? Почему? Почему с ним происходит это? Почему он не может просто взять себя в чёртовы руки и перестать быть чёртовым несобранным идиотом? Почему его бесконечное терпение так стремительно нарушилось от одного лишь ответного взгляда Люциуса? Люциус... Люциус. Люциус! Злобный, неизменно горделивый ребёнок, который поджёг Лололошку; косвенно убил; несколько раз, насмехаясь, унизил; оттолкнул от себя так сильно, что потом было сложно даже просто встать с колен. Почему, учитывая всё это, Лололошка в настоящем подлинно съезжает с катушек от одного свежего и благодарного выражения налитых жестоким красным глаз этого страдающего от самой своей сути существа? Он слишком привязался. Да. Слишком. Настолько сильно, что теперь и представить своих приключений, своего повседневного бытия без язвительно-укорительных замечаний рядом не может. Он готов отдать за них всё, что имеет. Даже свою жизнь. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет! Нельзя, чтобы всё было так! Нельзя! Это точно неправильно! Нет! Почему всё так спуталось? Почему всё стало нерешаемым? Почему так хочется... так сильно хочется хотя бы на долю секунды ещё раз увидеть, как он улыбается? Он так редко улыбался при Лололошке (и то, по большей части в насмешке). Хочется посмотреть на это ещё раз. Даже если придётся выставить себя дураком. Бред. Такой бред. Такой невозможный бред! Нет! Всё это так тупо! Всё так странно... странно. Пугает эта преданность. Пугает неспособность брать верх над своими неукротимыми чувствами. Почему разум разлагается при их воздействии? Куда делись все умные мысли, что варились в этой башке (если они там, собственно говоря, хоть когда-нибудь да были)? Шелест усилился. Стал большим. Огромным. Это зашумели занавески. Два шага. Лололошка слышал чужое дыхание за своей текущей от мурашек спиной. Вдох. Выдох. Собраться. Надо собрать себя по кусочкам, чтобы хотя бы повернуться в его сторону. Живот распирало. Повернуться. — Никогда ничего подобного не носил, — Лололошка двинулся весьма резко, всем телом чуть ли не прыгая в сторону разодетого по последнему писку моды Люциуса. Глаза расползлись по каждой малейшей части нового образа, стараясь собрать его воедино. Бордовый винный, напоминающий кровь, текущую в больших горячих венах; стоячий невысокий воротник, в котором утопал элегантный изгиб шеи; широкие, как и у всей аристократической одежды рукава, сходящиеся деловыми выглаженными манжетами на запястьях и... отсутствие нескольких последних пуговиц у горла — вместо них на полуоткрытые ключицы падали тонкие, отливающие позолотой цепи. Золотой. Красный. Люциус. Люциус. Это точно Люциус. Выглядящий как звезда диско из-за этого дурацкого воротника, глубокого выреза и выдолбленных в пуговичном кварце четырёхконечных звёздочек. Ему ещё не хватало афро на голове: вот тогда бы попадание составляло все сто процентов. — Зачем это нужно? Бесполезная побрякушка, — длинные пальцы обхватили звенящие цепочки, оторвав их от бархатной кожи и слегка побренчав ими. Мягкая ткань словно стала зажёвывать полуоткрытую грудную клетку, смыкаясь и размыкаясь на ней. Ком в горле разросся до полноценной преграды всему, что всё ещё функционировало в организме, потому говорить стало чуточку легче: голова просто не фильтровала слова, слетающие с губ. — Затем, зачем тебе нужен твой плащ, Люциус, — выговорил с тонкой усмешкой Лололошка, не смея оторвать свои липучие глаза от цепочек, весело, словно сверкающий фонтанчик, струящихся по белому. — Плащ? — не догадался сначала Люциус. — Мой плащ! — теперь, судя по явственно злобной окраске этих двух слов, догадался. — Он нужен не просто так, а для устрашения! А это? Это бесполезные украшения! — совсем не жалея себя, Люциус с силой ударил цепочками по ключицам. Они тут же заревели и заскрипели своим блестящим золотом, въедаясь в кожу. Только лишь успев моргнуть один короткий разок, Люциус моментально попытался поднести ладонь к лицу, будто стараясь стереть с него загоревшуюся злобу, исказившую рот. Импульсивно. — Даже бесполезные вещи, если они надеты на тебя, обретают определённый смысл, Люциус, — замысловатость произнесённых не к делу слов поразила даже Лололошку. Причём даже больше, чем того, к кому они были обращены. — Ну-у-у... в общем... сидит хорошо, качество замечательное. Удобная? С плащом померишь? — Ты издеваешься? — Лололошка не издевался каким-либо из возможных способов, которые Люциус подразумевал этим вопросом: он просто уже давно не ощущал землю под ногами, да и сам будто вышел духом из своего бренного тела. — Разве может быть у чего-то бесполезного смысл? Вздор, — кончик прямого носа Люциуса надменно приподнялся, сигнализируя о на редкость точной уверенности в своей позиции. — Да и какой смысл может быть у куска металла? Это просто звенящая дребедень, — Люциус хотел вновь побренчать назойливыми цепями, что без конца липли к его коже, но рука неожиданно быстро застыла в воздухе. — Ты привередливый, Люциус, — со смехом произнёс Лололошка, косо, но искренне улыбнувшись. Голова еле висела на плечах, словно шея была готова обломаться в любую секунду, пропустив через тонкую кожу заострённый обломок позвоночника. — Такими темпами мы проведём весь день тут, выбирая тебе подходящую одежду. — Весь день? — внезапно переспросил Люциус, собрав своё лицо в по-детски любопытное выражение, с приглушёнными надеждой и наслаждением в голосе. Чем он был так доволен? Хотя... кому может не понравится, когда у тебя есть твой личный раб, таскающийся рядом повсюду и оплачивающий все твои покупки? — Весь день — это долго, — добавил он, попытавшись превратить своё бархатно-нежное удовольствие в циничный камень, — давай как-нибудь побыстрее. Я должен наконец покончить с этим. Пусть тот Ивлис, который сейчас управляет Нижним миром, не совсем тот Ивлис, рядом с которым я вырос... Я должен с ним увидеться и доказать, что он... что все они! Все-все-все Боги — полнейшие идиоты! Просто одно сплошное дурачьё, не умеющее работать своими безмозглыми головами! — Люциус смотрел куда-то вглубь самого себя, разглядывая полыхающий уголь некогда сожжённого заживо сердца. Его ресницы тряслись от едкого пламени потерянной решительности, вновь вспыхнувшей в чёрной темноте остывших внутренностей. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Живой. Выглядит совсем как человек. Розовое лицо, полное протеста и вырывающейся в воздух затаившейся злобы; бегающие по напряжённым кистям синеватые ве́нки, дрожащие от накала чувств, перемешавшихся в увесистом черепе; покачивающиеся под звоном тонкие кости серых ключиц. — Даже думать страшно... о том, что я... я был вместе с ними. Что я гнался за теми же целями. Что считал своего отца... считал его сильным, — глаза мокрые, укрытые тонкой пеленой тихих воспоминаний. Теперь смотрят прямо в пульсирующую голубизну. Гортань дрожит в горячих спазмах. — Знаешь что, Лололошка? Бастиан рассказывал мне о том, каким был его собственный отец. Рассказывал о том, как вы, люди, заботитесь друг о друге. О том, какой должна быть настоящая семья. И я могу сказать точно... что все эти придурки, упивающиеся своей властью и сидящие на троне мироздания, — мне не семья. Они никогда не были мне семьёй и никогда этой семьёй не станут! Агний — не мой отец! Ивлис — не мой брат! Все остальные полубоги — мне не родственники! И если раньше я как-то умудрялся в этом сомневаться, то теперь я уверен в этом точно, — слова отречения лились с сухих, округляющихся и превращающихся в недовольные овалы уст. — Я приду туда, даже если меня упекут в тюрьму Времени! Даже если тот поганый Ивлис, которого слепил заново после смерти Агний, решит меня убить! Но меня услышат! Они точно услышат то, что я собираюсь сказать, Лололошка! Вопреки тому, насколько опасной и безрезультатной казалась эта затея, Лололошка был готов поддержать Люциуса, ринувшись за ним хоть в лавовое озеро, хоть на верную смерть, ведь в ласкающем свете открытых глаз напротив Люциус выискивал силу, способную удержать его мощные, разрывающие плоть намерения. — Я скажу им всё, что они не хотят слышать. Всё, что они просто не могут понять, глядя на нас сверху вниз. И даже если это не будет иметь для них значения... даже если они пропустят мимо ушей... Лололошка. Это надо мне, — он искал опоры. Пытался схватиться за приподнятые брови, укрытые неряшливыми каштановыми кудрями, за обострившиеся от размышлений скулы, за неровные синеватые складочки, которыми были усеяны все нижние, постоянно движущиеся веки. — Мне правда нужно наконец выбросить прошлое. Я решил, что должен сражаться, — Люциус неожиданно отворил створку, заслоняющую тайны своей непредсказуемой, укрытой от чужих глаз души. Он выбрал сражение. Беспрерывную, кровопролитную битву насмерть без возможности предугадать её исход. Кто победит? Глупая решительность или убийственный эгоизм? А битвы были Лололошке очень даже по душе. — Буду только рад сопровождать тебя, Люциус, — со смиренной, кроткой радостью сквозь занявшую всё лицо улыбку произнёс Лололошка. — Тогда давай не терять времени! * Звон цепей, казалось, был везде, смешиваясь с бульканьем раскалённой, стекающей по красной породе и сносящей всё на своём пути лавы, похожей на густую отвратную похлёбку. Лишь только ноги вступили на знакомую, без остановки испепеляющую ноги землю, голову посетили яркие картины прошлого визита данного измерения. Суетливый бег, боязнь, что у тебя из спины вылетит и улетит куда-нибудь в небеса позвоночник от огненного шара, запущенного безобразным летающим существом, маленькие, точечные ожоги, покрывающие все открытые участки кожи. Смерть. Возвращаться сюда не хотелось, несмотря на то, что этот мир был родным для Люциуса: он буквально вырос с этими жестокими и страдающими от жара глупыми существами; вырос среди красного моря, наваленного в огромные горы сыпучего пепла и торчащих из пола костей. Смотря на всё это, Лололошка мог только предполагать, как сильно адская среда могла повлиять на мировоззрение Люциуса. Постоянные истошные, пронизывающие горло кинжалом, задыхающиеся в собственном отчаянии крики, агония от бесцельного существования, в конце концов оканчивающегося такой же бесцельной смертью, вражеский настрой по отношению ко всему вокруг. Более удивительно не то, каким недоброжелательным и эгоистичным был Люциус некогда, а то, несколько терпеливый и способный к состраданию он сейчас. Ведь если так подумать... Когда они в первый раз были вместе в Тентреме, Люциус не убил ни одного из тех воинов-нудистов... И когда Нефрит отказалась помогать, он не поджёг её. А когда на него напал эльф на рынке? Лололошка был уверен, что Люциус своей молнией мог не просто нокаутировать его, а с лёгкостью размазать по земле. И даже тогда, когда Крув пару раз ему нагрубила похлеще, чем он умеет грубить сам, Люциус не стал истязать её. Так много маленьких деталей, складывающихся в полупрозрачную, неясную картину. Он ведёт себя гораздо человечнее, чем может показаться сперва. Но почему? Как могло существо, взращённое в такой жестокости, пойти мирным жизненным путём, стараясь отрезать себя от прошлого? Это казалось невозможным. Настолько невозможным, что Люциус, рождённый из божественного огня, скорее бы умер, чем постарался бы стать человеком. Есть же у этих метаморфоз основополагающие причины? Лололошка ожидал, что это будет очередное приключение в стиле «разыщи того, кто тебе нужен», однако всё с самого начала пошло совсем по другому сценарию, к которому он был не готов. Они со звенящим Люциусом только и успели, что сделать два шага, чтобы спуститься с обрыва на один из возвышающихся над кипящим озером мостов тёмной крепости, выложенной грязным, пыльным кирпичом, напоминающим своей температурой раскалённую сковороду. Спустя буквально десять секунд пейзаж перед глазами сменился, причём не по их инициативе: кто-то использовал на них магию телепортации, сильно напоминающую перемещения Люциуса, — только теперь копоти и ядовитого дыма, прожигающего слизистые оболочки, было в разы больше, из-за чего Лололошке потребовалось некоторое время, чтобы сквозь мутные слёзы и рассеивающийся серый цвет, застилающий зрение, увидеть хоть что-нибудь. Пришлось даже пару раз с силой прокашляться, чтобы выгнать из дрожащих, рвущихся от боли альвеол эту магическую дымку. — Какие гости! Уж кого-кого, а тебя я совсем не ожидал здесь застать, Люциус! — радостный, очень мягкий и звонкий голос эффектно просочился сквозь грязный воздух, отражаясь от высоких гладких стен и разлетаясь по залу постепенно затухающим эхо. Казалось, словно они находились в пустой пещере с влажными скалами, ограничивающими и так огромное пространство, ведь даже спустя пару секунд имя Люциуса не перестало повторяться из раза в раза всё с той же смешливо-искрящейся интонацией. — Что? Лишили сил? Жить в качестве смертного сложно? Пришёл просить у брата тебе помочь выпросить силы обратно у Совета? — провокация. Дым наконец отступил от мокрых глаз, позволяя увидеть того, кто без стеснения грубил, скрываясь за нахальной, будто подвязанной на ниточки улыбкой. Он выглядел почти так же, как и Люциус. Пушистые пепельные волосы (чуть длиннее, чем острые, торчащие во все стороны пики прядей Люциуса) струились по макушке и лбу, спадая на неестественные, фарфорово-белые щёки, которые не становились теплее, несмотря на то, как продолжительно держалась на них приветственная улыбка. На голове красовалась такая же небольшая, аккуратная пара ухоженных рожек. Только они были рыжие, как и вся цветовая палитра такого же пафосного, похожего на прежнюю одежду Люциуса одеяния Ивлиса. Издалека могло показаться, что эта небольшая на вид фигурка, усевшаяся на высоченном троне с высеченными в ступенях черепами (или не высеченными...) буквально искупалась в отливающем ярко-оранжевым золоте. Особенно хорошо с такого расстояния были заметны два светящихся огонька глаз: как два чистейших янтаря, пропускающих через себя благодатный солнечный свет. Ивлис выглядел даже менее убийственно, чем Люциус. Он больше был похож на полубога: недостижимого, идеального и всесильного; способного одним движением руки сложить горы пополам, если другие развлечения наскучат. Был ли Люциус когда-либо таким? Сидел ли он на этом же троне? Смотрел ли с такими же ненавистью и презрением в своих рубинах на то, что происходит под его ногами? — Нет. Я не собираюсь выпрашивать силы обратно, Ивлис! — Лололошка ещё никогда не слышал, чтобы голос смягчившегося в последнее время Люциуса был настолько серьёзным. Словно это были не слова, а падающие с неба камни, что стучали по хрупкой черепушке самыми своими острыми краями, норовя пробить её насквозь. Беглым взглядом Лололошка обратился к оскалившемуся лицу Люциуса, которое состояло сейчас только из острых, пронзающих губы клыков и красных пятен, расползающихся злобой по щекам. — Мне они не нужны, в отличие от тебя! — Уже забыл, кто из нас был неудачным наместником, Люциус? — заразительный смех прыжками вбивался в заполненные отражением горящего голоса ушные раковины. — Кто из нас сидел в тюрьме Времени? Кто всё время приносил проблемы? От кого отец решил избавиться? Уж точно не от меня! Я-то свою работу всегда выполняю исправно и не устраиваю в Аду чёртов апокалипсис! — Люциус насторожился, скривив губы. В его обострившихся глазах плясал, разбрызгиваясь огромными каплями, яд, который, видимо, копился в сердце всё время отсутствия в родном мире. И его было много. Чёрный яд, тяжёлый, жгучий, обволакивающий собой всякий свет. Чувства, пропитывающие розовое, перекошенное лицо были свежи, словно пути двух братьев разошлись совсем недавно: дня так два назад; повздорили, отвернулись друг от друга, разбежались, а теперь встретились вновь, не успев ещё толком поразмышлять над своим конфликтом. А прошло... больше двадцати лет? Время для полубогов течёт совсем по-другому. И для Люциуса в том числе: все эти годы были для него лишь мигом бесконечной жизни, а все, кого он встречал на тернистом пути, являлись лишь крупицами в песочнице нескончаемого отрезка бессмысленного существования. — Ивлис... — яд скользил по горлу, цепляясь своими липкими нитями за белую, сухую кожу и оставляя за собой серую чернильную дорожку. Он взбирался по подбородку, хватался за ресницы, двигал тяжёлые веки и кружил прямо в сжавшихся зрачках. — Ты сам даже ненастоящий, Ивлис, — прошипел он. Нити подняли уголки губ. — Ты называешь себя Ивлисом, отец назвал тебя Ивлисом, я называю тебя Ивлисом, но Ивлис мёртв, а ты... ты всего-то наспех сделанная копия, посаженная сюда вместо моего брата, погибшего как самый последний идиот в войне с демонами. Ха-ха-ха! Да и какую работу ты исполняешь здесь? Устраиваешь себе невероятный досуг, наблюдая за страданиями подчинённых тебе живых существ? — Ты! Люциус! — фигура, сидящая вдалеке уязвлённо затряслась и перекосилась, сминаясь в один большой огненный шарик, вспыхнувший драгоценными искрами, застелившими блестящий красный пол. Он горел. По-настоящему покрылся, словно мёдом, удушающим огнём, жар которого доносился даже через десятки ступеней. — Много себе позволяешь для свергнутого монарха. Как бы я не принял всё это в штыки, Люциус! Разозлишь меня, и мне будет плевать на то, кем ты там мне приходишься. Я отрежу тебе голову, распотрошу твой живот и разолью божественную кровь по всему Нижнему миру! Думаю, твои бывшие подданные будут просто в восторге от такого ужина, — Люциус и бровью не повёл. Он смотрел твёрдо, безрассудно и до ужаса решительно. Губы всё ещё растягивали неразрывные нити исступления. — Передашь мои слова отцу, если он всё ещё не знает, что я здесь, Ивлис? — Какие ещё слова? Ты просто поболтать пришёл? — и снова смех. Завораживающий, словно звон колокольчика. Ивлис смеялся очень громко и ярко, будто распылял вокруг себя заслоняющее весь обзор пёстрое веселье, пятнами въедающееся в грудную клетку. — Нет. Я пришёл сказать то, что думаю о всех Богах и полубогах, — он сделал длинную паузу. Горит. Сгорает так же хорошо, как тополиный пух, разлетевшийся по всей земле пушистым ковром. — Вы все — безнадёжные подонки, думающие, что из-за своей силы можете позволить себе пренебрегать чужими жизнями. И Агний, и Аква, и Эко и Аэро. И все их отпрыски, включая тебя и меня. Но в чём эта сила? В непобедимой магии? А что, если забрать её? Что тогда будет с тобой, Ивлис? Тебя просто затопчут. Все адские создания разорвут тебя на части, и уж тогда будет пир! Ха-ха-ха! А что, если я скажу тебе, что бо́льшая часть смертных в разы сильнее тебя, даже если они не умеют обращаться с магией? — Бред, Люциус! Смертные не могут быть сильнее Богов! — Ивлис неторопливо встал с трона, ступив своей огненной ногой на один из молчащих черепов. Кость рассыпалась от силы в вопящий прах. — Никто и никогда не сможет затоптать меня. Ни ты, ни эти тупые болваны. Моё терпение подходит к концу, Люциус. Ещё хоть пара подобных слов, и я по-настоящему разозлюсь, — он медленно спускался по ступеням, оставляя за собой опалённые следы. — Говори, что тебе надо, или проваливай далеко и надолго, — чем ниже он спускался, разнося по всему сверкающему залу отзвуки своей шипящей обуви, тем выше и различимее становилась его вырисовывающаяся по деталям фигура. Он выглядел старше: выше Люциуса, форма челюсти более квадратная, брови шире и мощнее; одежда без черепов — только элегантно согнутое в завитушки золото, украшающее проколотые уши, шею и вышитую позолоченными нитями ярко-апельсиновую свободную рубашку. Хотя, даже несмотря на эти отличия, они были как две капельки воды со своими одинаковыми идеальными прямыми носами и огромными светящимися глазами, зажатыми в тиски светлых ресниц. — Ваша всесильность всего лишь иллюзия, Ивлис, — Люциус тоже сделал шаг навстречу увеличивающемуся лицу своего брата: цепи безостановочно закачались, издав звенящий смешок, ударивший по барабанным перепонкам. — И я понял это только тогда, когда лишился этой иллюзии. Никто из тех, кто мне подчинялся, не захотел со мной общаться, никто за меня не волновался, никто даже не задумывался о том, что я чувствую! — Будто мне есть до этого дело! — вскричал громогласно горящий Ивлис. Завитки, оттягивающие уши, засмеялись синхронно цепям. — Ты просто отсталый неудачник, Люциус! Все смотрят на меня! Все падают на колени предо мной! Всем важно, как я посмотрю на них и что решу сделать! От меня зависят их жалкие жизни! Я решаю, кому жить, а кому умереть! — Они просто боятся тебя, Ивлис, — разгорается. — И этот страх — единственное, что держит их рядом с тобой. Но стоит лишь тебе потерять твой авторитет, все отвернутся от тебя, потому что ты, Ивлис, как и все Боги, ужасен! Никто тебя не любит, Ивлис! Даже Агний, что произвёл тебя на свет! Ты никому не нужен! Никто никогда не улыбнётся тебе искренне! Ты будешь смотреть на смертных вокруг, желать, чтобы они уделили тебе хоть капельку своего ничтожного внимания, но даже этой капельки ты будешь недостоин. Потому что ты отвратителен, Ивлис. Всем своим существом ты отвратителен, — шаг за шагом. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Постоянная поступь. Судорожное шарканье. Огонь встретился с огнём. Они стояли друг напротив друга. Мёд соединялся с красными волнами, разгораясь всё сильнее. Они смотрели прямо друг на друга. — Это ты отвратителен, Люциус. Желать внимания смертных? Настолько низко ты пал! Привёл с собой этого истукана... — Ивлис взмахнул большой рукой, указав кончиками горящих пальцев за спину Люциуса, — и теперь думаешь, что это как-то отличает тебя от меня? Что ты теперь лучше из-за того, что заставил его прийти?! — он улыбнулся язвительно и обворожительно, задрав подбородок и жестоко сверкнув своими чудовищными янтарями. — Этот уродец не даёт тебе никакого преимущества! Один мой щелчок, и он сдохнет, не успев и слова сказать! Я могу убить его прямо сейчас! Где же та хвалёная сила смертных, о которой ты говорил? Ха-ха-ха! — Я не заставлял его прийти, — Люциус обернулся: складки плаща зашевелились, вспорхнув и закружившись. — Он пошёл за мной сам. А вот ты, как и все остальные Боги, позволить себе такого не можешь, — Люциус улыбался. Завораживающе. Живот скрутился. Смотрит. Будто выжигает на месте голубых глаз две чёрные обугленные дыры своим тяжёлым язвительно-красным. Красное пламя. Горит. Покачивается из стороны в сторону, оплетая язычками светящиеся радужки. Невозможно перестать вглядываться в судорожный, стремительный танец разбрасывающегося искрами божественного огня, являющегося плотью и кровью Люциуса. Весь Люциус будто полыхает, светится ярче любой звезды, когда в каждой клеточке его тела горит этот бесконечный огонь. Когда он не тушит его, а, наоборот, добавляет галлон масла, чтобы вспыхнуть ещё сильнее. Разгореться неистово и неудержимо. Воспылать уникальной разрушительной силой, несравнимой ни с чем остальным. Сжечь всё вокруг, оставив после себя переливающийся остатками рассыпающейся по всему миру магии отпечаток. Полубог. Полубог. Полубог. Он стремительно отвернулся, упёршись взглядом в накаляющегося Ивлиса. — Я пришёл сказать, что вы все — просто несчастная кучка остолопов и всё ваше правление в Мультивселенной — бесполезная несусветная чушь, и... — Моё терпение лопнуло! — казалось, словно вся комната заполнилась огнём, пожирающим стены. Лололошка был готов поклясться, что уже ощутил, как сам начинает плавиться, распадаясь на поджаренные, пахнущие палёным мясом компоненты, из которых ранее был составлен вполне себе функционирующий человек. Кожа будто начала слезать превратившимися снаружи в угли слоями с мокрым, жирным чавканьем. Слой за слоем. Запёкшаяся кровь, пальцы, переставшие ощущать боль. Тошнотный запах. Сколько раз Лололошка потенциально мог сгореть заживо за всё то время, как он был знаком с Люциусом? Наверное, миллионы раз. Но сейчас он не боялся этого. Совсем не боялся. Загородив лицо руками, он отвернулся от губительного жара, зажмурившись. Но, на удивление, его даже не задело. Веки сразу подпрыгнули, пытаясь сквозь слепящий взмокшие глаза огонь разглядеть хоть что-нибудь. И этим что-нибудь была напряжённая спина Люциуса. Он держал изящные руки с подрагивающими пальцами над головой. Кружащиеся от порывов желающего проскочить внутри защитного круга пламени прядки раскачивались из стороны в сторону. Они были в западне: большом светящемся капкане, в любую секунду готовом схлопнуться. — Ты в порядке? — будто они не были в ловушке, спросил размеренно Люциус. Его волосы, чарующе сверкая и переливаясь, смешивались с искрами, похожими на падающие звёзды. Его напряжённые пальцы на вид еле сдерживали эту защиту. — Да?.. — бросил в пустоту Лололошка. Звёзды были повсюду. Они скакали вокруг, словно солнечные зайчики, норовя присесть на кожу и сжечь к чертям белую толстовку. — Это было просто уморительно! Ха-ха! А как он закричал, когда сильно разозлился! — стена из медового огня продвинулась чуть вперёд — Люциус покачнулся на месте от её силы. — Ой! — Слушай, может, стоит уйти... — взволновался Лололошка, робко потянув кисть руки к красной спине. — Может. Не представляю, как я вообще сейчас стою на ногах. Я буквально использую всю магию, что у меня осталась. А-ха-ха-х! — его лопатки тряслись и дрожали. — И вправду. Нечего здесь задерживаться. У нас есть ещё дела, — руки начали плавно опускаться, — ещё много дел... Мы ещё должны сходить к Воланду, найти... Хотя нет! В первую очередь мы должны остановить её. Да... точно. Я... я должен остановить её. Крув. Помнишь её, да? Она... она ушла не просто так, Лололошка. Она ушла, чтобы... Мы должны... юолжны... — руки упали по швам, Люциус согнулся пополам, накренившись. Огонь прорвался, но не успел застигнуть два растворившихся в воздухе силуэта. * Пар. Лёгкий и влажный оседал прямо на сухом, опущенном к жестяной кружке, украденной в деревне, носу. Пахло кислой красной смородиной и хвоей. Лололошка растворялся и плавился в тёплом, заполняющем грудь воздухе: комната была совсем недавно протоплена и почти повсюду витали аромат тлеющих углей и нестерпимая духота. Та самая серая, мерзкая комната, в которой хранились все драгоценности, выкопанные в пещере. Та самая комната, в которой без конца тошнило от одного только взгляда на пыльную морковь. Именно та комната, где он без конца просыпался, надеясь прервать замкнутое, раздирающее грудину в кровь одиночество. На верстаке стояла масляная лампа, уже еле живая из-за того, как долго ей не пользовались, с задыхающимся мутным стеклом, через которое почти не пробивался скромный огонёк. Теперь этот сколоченный чуть ли не на пустой равнине коробочный дом был не так уж ужасен. Почему? Ответ лежит в кровати. И это даже не метафора. В кровати правда лежала не зияющая соблазнительная пустота, а вполне себе осязаемое существо. Лололошка из-под нависших над уставшими глазами бровей следил за его равномерным дыханием. Вверх-вниз. Живой. Дышит. Вверх-вниз. И вправду живой. Лололошка не мог перестать концентрироваться на каждом вдохе так, будто сейчас ему говорят самые важные слова в его жизни, не мог перестать хвататься за каждый выдох, будто это не простое доказательство того, что он здесь не один, а целая гениальная симфония, захватывающая разум каждой нотой. Вдох-выдох. Вдох-выдох... Плавно. Без криков, без ругани, без желания убежать. С полным умиротворением. С разбросанными по мягкой подушке, обволакивающей уставшую голову, волосами, в которых всё ещё воспоминанием переливались улыбающиеся весёлые звёздочки. Люциус был точь-в-точь как ребёнок. Потерянный, но всё равно не боящийся провалиться в мир небытия, когда рядом есть улыбающаяся мама. Во сне всё пройдёт. Душевные и физические раны заживут, мысли очистятся от злобы и боли, глаза снова загорятся ярче некуда, наполнившись энергией. И он снова поднимется на ноги, улыбаясь. Ребёнок. Совсем ребёнок. Люциус... Лололошка не помнил его, когда пришёл сюда. Он ничего не помнил и до сих пор не может даже воспоминания в себе пробудить о том, как они встретились в первый раз. Как он был одет тогда? Зачем приходил? Какими глазами смотрел? Улыбался ли? Смеялся ли? О чём они говорили? Лололошка не может вспомнить ничего. Абсолютно ничего. Почему? Почему голова просто очистилась? Почему он пришёл в этот мир? Почему снова встретился с Люциусом? Почему?.. Почему?.. Просто... зачем?.. «Всё это исчезнет, да?» — как только события замедлились, «важное» почти сразу посетило дырявую голову. «Я снова уйду от него?» — глаза тупо уставились в белое лицо, хорошо различимое и такое близкое. «Хуже. Я могу пропасть в любой момент. И что тогда будет с ним?» — ребёнок со светлыми, неподвижными ресницами, слегка приоткрытыми тонкими губами, под которыми виднелись ровные резцы. «Почему я просто не могу остаться здесь с ним? Почему просто не могу перестать всё забывать? Зачем я путешествую? Какой в этом смысл? Кто это делает со мной?» — пусто. Так пусто, что даже больно. «Если бы я не встретился с ним снова, наверное, было бы куда легче. Тогда бы я и не задумался бы о том, что, когда уйду, случится что-то плохое... Тогда бы я и не задумался бы вовсе, что могу в один момент пропасть. Исчезнуть не только для всех, но и для себя самого. А сейчас что... Что? Что будет? Если я... если я сейчас просто исчезну? Прямо сейчас. Он встанет. И что?» — рвётся. Внутри что-то надрывается. Тяжело. «Почему возможность этого исхода постоянно выходит из головы... Почему я постоянно просто откладываю поиск причины потери воспоминаний на потом? А вдруг этого «потом» не случится? Вдруг... вдруг... Почему? Я не хочу уходить. Не хочу бросать его. Не хочу вновь начинать всё с чистого листа. Знакомиться с новыми людьми, начинать новые глобальные приключения. Может, мне это не нужно? Может, мне никогда это было не нужно! Может... может, я хочу остаться здесь навсегда? Может, хочу, чтобы у меня была семья? Чтобы был дом? Чтобы было хоть что-то... хоть что-то, за что можно держаться... а не эта... пустота». Лололошка спокойно отставил кружку в сторону и взглянул на сопящий нос сверху вниз. Остаться. Остаться насовсем. Тяжело вздохнув, Лололошка поджал губы. Всё металось из стороны в сторону, когда он слышал эти вдохи и выдохи. Когда имел возможность смотреть и касаться. Голова медленно опустилась на покрывало рядом с чужой ладонью, глядящей мягкой кожей в потолок. Бесполезно. Все эти рассуждения были бесполезны. Голубые глаза упали на неподвижные пальцы, что находились почти у носа. Большие и бархатные. Безысходность. Как бы он ни старался, сохранить воспоминания не получится. Сколько он уже встретил людей, которых когда-то знал? Которых, возможно, тоже не хотел забывать? Смешно... Не лучше ли тогда... провести оставшееся время настолько весело, чтобы уйти без сожалений? Возможно. Но даже сейчас... Лололошка не может перестать сожалеть.