Божественный холод

Арендовав комнату в ближайшей к центру заданий гостинице, Лололошка решил посетить ванную, прикреплённую к его номеру. О помещении сказать особо что было нечего: обычная скромная комнатушка с минимальным набором мебели, представляющим из себя небольшой письменный стол со встроенными в него пустыми пыльными полками, приставленный к нему неудобный квадратный стул, низенький комод, в который можно было сложить свои вещицы, и односпальная, помятая жизнью и наполненная доверху злостными клопами кровать. За всё это добро Лололошке пришлось отвалить целых пятьдесят слитков золота. За одну несчастную ночь! Целых пятьдесят… Его душа ревела, ведь все эти деньги можно было бы слить на что-нибудь по-настоящему крутое, но после перемещения обратно на рынок он начал замечать на себе слишком много посторонних взглядов. Если ранее он просто выглядел как простачок, впервые посетивший это место, и привлекал внимание цветом одежды, то сейчас он выглядел даже для самого себя ненормально. Обычно парень нисколечко не обращал внимания на загрязнённость своей одежды и мылся больше по расписанию, нежели по надобности. Но сейчас!.. Без слёз на него было не взглянуть! Почти все открытые участки кожи и белая ткань верхней одежды напрочь замарались шоколадными брызгами и пропахли едким какао, запах которого никак не хотел выветриваться. Слипшиеся от кожного сала и пота волосы не были исключением и также оказались жертвами общего потемнения Лололошки и превращения в шоколадного зайца. Если зелёную слизь и разводы крови, украшающие белое полотно ещё можно было вытерпеть, то это… Лололошку, конечно, можно было назвать грязнулей и неряхой, но не настолько, чтобы игнорировать эту проблему! Поэтому парень, сквозь боль от кошек, неустанно скребущих плачущее сердце, отдал свои кровные заработанные ради того, чтобы сделаться хоть на миг чистым и не быть уличным страшноватым фриком. Осмотрев все возможные места, где кто-либо мог оставить свои вещи, как клептоман, Лололошка наконец направился в ванную. Она была под стать главной комнате. Так и блещет скромностью (жадностью)! Серые, плохо оштукатуренные стены, один грязный, весь в жёлтых разводах и пятнах ржавчины санузел, круглая треснутая в одном месте раковина, без привычного зеркала над ней, и душевая кабинка с мутным рельефным стеклом, за которым будет отчётливо виден силуэт, даже если тот попытается спрятаться в пару. Приложив ладонь ко лбу, парень поднял отяжелевшую чёлку, открывая миру липкую кожу, на которой красовался красный ушиб, что должен был вскоре перерасти в тёмный синяк. Волосы превратились в настоящую податливую солому: они остались там, куда их передвинули и застыли, будто насквозь были пропитаны гелем для укладки. Раздражённо выдохнув, Лололошка осмотрел себя с ног до головы. И одна странность зацепила собой взгляд, расследующий обстановку. Эта странность была не особо заметна из-за налипшего на грудь и зачерствевшего шоколада, но, если приглядеться… где-то выше грудной мышцы что-то торчало, натягивая ткань толстовки. Что-то длинное и острое. Что-то болтающееся и подвижное. Будто воткнутое в мишень миниатюрное копьё. Парень потянулся рукой к клетчатой бандане, что заметно побледнела и развязал её, отбрасывая в неизвестном направлении. Из хлюпкого серого крана над раковиной свалилась огромная холодная капля, что всё это время набирала себе массу, дабы продолжить капель, которая, видимо, была тут с самых давних времён. С тревожной слабостью, неизвестно откуда взявшимся недомоганием, Лололошка схватился бледными истончившимися пальцами за плечи, стараясь стянуть верх одежды. От странности послышался хруст, впечатавшийся в раздражённые борозды язвительным ударом, меняющим безразлично-серую обстановку ванной комнаты на белый свет и вводящий в ступор фантомный писк у барабанных перепонок. Вопреки возникшим трудностям, Лололошка сумел отодрать от себя застывшую толстовку, которая и сама умудрялась хрустеть из-за корочки карамели, покрывшей беззащитный хлопок. По покрасневшим губам прокатился солёный призрак голоса: парень прохрипел, прикрыв ресницы. Он уже примерно представлял, что может увидеть там, у себя на теле. Сжатые слоистые веки задрожали, не желая разжиматься, но просмотреть стоило. Разве он уже не видел себя в ещё более худшем состоянии? Разве не видел, как жизнь утекает фонтаном вместе с горячей розовой кровью, захватившей собою стены и пол заведения Зула? Разве не отрывал самостоятельно вместе с мышцами и сосудам часть шеи, чуть ли не вытаскивая вместе с ней вдобавок трахею и пищевод, сжавшиеся в одно единое из-за постепенно тянущейся к неугомонной душе смерти? Разве не стирал ладони в мясо, держась за ручку утерянного в озере меча? Тогда почему смотреть стало так… Парень повёл бровями и торопливо распахнул глаза. Сердечную мышцу свело. Вся грудь была с редкими пробелами укрыта слоем полувысохшей тёмной жидкости, где-то потёками посетившей и живот. Она уже была совсем не похожа на кровь. Она выглядела как скверна, впитавшаяся в здоровую кожу. Как смертельное кожное заболевание или чумное проклятие, что старается добраться до мозга, дабы превратить его в бессознательные светлые щи. А откуда она шла?.. Откуда шла… слабость удара тогда. Слабость одной из атакующих рук. Бледность. Холод. Запятнанная картина белёсого тела дополнялась выбравшимся из-под кожи обрубком ключицы. Желтовато-серая, заострённая из-за поломки часть кости, заполненная красным костным мозгом, внутри которого издавали свои последние вздохи маленькие оборванные сосуды, похожие на холодные, влажные макароны. Это была правая ключица. Голубые глаза не выражали страха. Они смотрели скептически. Нет. Это совсем не страшно. Почему же он так не хотел смотреть? Ничего особенного. Простой открытый перелом с венозным кровотечением. Больно, конечно, но это же не проблема, когда в пространстве находится еда, способная утолить не перестающий донимать изнемождённое тело голод. Кости вернутся в своё нормальное состояние так же, как и сосуды: искромётно, немыслимо быстро и легко. Не так, как у остальных живых существ. Только шрам останется. Лололошка привык. Пусть он и не помнил ничего о том, как ломал себе конечности; том, как чужие когти рвали грудную клетку и вытягивали рёбра или том, как он выживал со вспоротым животом; Лололошка знал, что это не имеет для него значения. Знал, что в определенный момент может пожертвовать своей ногой или рукой: они отрастут вновь после приёма пищи. Вот только откуда у него взялось это знание и почему его тело настолько аномально… он не помнил. * В прямоугольное небольшое окно забегал и обследовал комнату насыщенный маной воздух. Он, изгибаясь и порывисто врезаясь в каждую поверхность, доносился до носа и старался перекрыть своей свежестью и энергичностью не сошедший со всего тела мерзкий запашок. По оголённой коже активно проезжали холодеющие по секундам капли. Они отражали в себе плывущие бледнеющие звёзды, в любой миг готовые смениться восходящим солнцем; чем они ниже съезжали, цепляясь за выступающие рубцы по пути, тем меньше становились, в итоге умирая, так и не начав свою весёлую капельную жизнь и отдавшись коварному воздуху. Лололошка медленно и предельно аккуратно сушил свои волосы белым потрёпанным полотенцем, предоставленным ему в пользование. Отмытые приятным травяным шампунем от всяческой грязи волосы потеряли свой упрямый объём и мягко поддавались прикосновениям. Парень оставил всю свою одежду (исключая трусы, которые, видимо, были очень везучие, раз ни капли не замарались; и то, Лололошка всё равно вручную их простирнул) замачиваться в раковине для деликатного избавления от сладкой корки. Нижнее бельё нейтрального серого цвета, не до конца высушенное, облепило бёдра и пах, полностью принимая их объёмную форму, вместо того, чтобы как обычно комкаться. Уж очень непривычно было для человека, который зимой и летом одним цветом, раздеваться догола и бродить так по помещению, пусть даже его тут никто и не увидит. Неповторимое очаровательное звучание Мирового рынка будто бы стихло, хотя, высунув голову из окна, Лололошка мог отлично его разобрать. Видимо, на номер было наложено заклинание звукоизоляции, хотя парень сомневался, что такое вообще существует. Почесав твёрдый каменный слой на своей шее, который, видимо, сходить совсем не собирался, Лололошка непринуждённо забросил влажное полотенце в своё пространство, что выглядело чудаковато, ведь ткань с недолгим выделением блеклого белого света просто впиталась в одну из тазовых костей. Со штанами эта особенность хоть в какие-то рамки лезла. Несмотря на пониженную мозговую активность и измученное состояние, Лололошку атаковало полчище мыслей, среди которых он плавал, как в лаве. В основном, внутри неприятной поступью проносились вопросы на своих изогнутых вопросительных конях. «Я же использовал свою искру? Уже два раза использовал», — приложив мозолистые подушечки заживших пальцев к бровям, Лололошка начал их напористо массировать. Было одно несовпадение, которое волновало его ещё с самого появления на этом рынке. «Если я как мутант… как мироходец использовал свои способности по перемещению, то почему… почему я хоть что-то помню?» — парень присел на край застеленной кровати, комкая и без того скомканное одеяло, которое кто-то небрежно расправил. «Он говорил, что я ничего не запоминаю из-за своих переходов… Тогда почему… Что произошло такого… чтобы я… Я не понимаю», — фаланги впились в прикрытые веки. «Это слишком не сходится с тем, что говорил Люциус! Может быть, тот Бастиан, который его просветил, соврал? Или что-то недосказал? Или ошибся? Я переместился со всеми своими воспоминаниями и вещами! Как по маслу! Самостоятельно, без порталов… Разве это не странно? Не понимаю», — лопатки расслабились, падая вниз и вытягивая за собой постоянно напряжённые до вздутия сосудов предплечья. Ход мыслей почему-то резко сменился: «Я нахожусь тут будто бы уже неделю, но, кажется, прошёл только один день… Так много событий!» — привыкший к размеренной фермерской жизни, изредка прерываемой обращениями полубога, Лололошка буквально варился во всех этих событиях, превращаясь в кашу, что будет способна вернуть себе силы только после добротного сна. «Только один день на этом рынке, а меня уже успели обмануть и два раза чуть не прикончить… Наложили какое-то заклинание и забрали почти все деньги!» — вопреки своему положению, Лололошка оставался позитивным настолько, насколько это было возможно. А вернее, просто игнорировал часть проблем, рассчитывая на то, что легко из них выпутается. «Интересно, как там сейчас моё хозяйство?» — парень откинулся на кровать, расправляя измученную спину и глубоко вздыхая. Мокрая грудь заметно поднялась относительно впавшего из-за положения живота, вследствие чего на его фоне чудесно выделилась пара колеблющихся рёбер. Ладонь невольно легла на глаза, чтобы прикрыть лицо от лишнего света. Разум медитативно растворялся вместе со всеми мыслями-воинами, колющими извилины своими острыми, пронзающими копьями. Лололошка застыл в позе со свесившимися с кровати конечностями и по рефлексу быстро отключился. Точнее, почти отключился, если бы не возникший в комнате запах дыма, заставивший тут же подскочить уже готового ко сну Лололошку на ноги. Слипшиеся веки еле как разомкнулись, а руки приготовились тушить пожар, неизвестно откуда взявшийся. Но вместо пожара было кое-что в разы горячее… Кто-то в разы горячее любого огня! Он, всё такой же изящный и осанистый, стоял посредине цветущей комнаты. Лик его, слепленный из чистого фарфора, посерел. Высокий стоячий воротник впервые выглядел настолько помятым, что вызывал невольный вопрос, а каким образом полубог мог так искомкаться, если он, по скромным представлениям Лололошки, был именно той особой, что и лишнего шага не сделает, дабы не испортить свой имидж? Цилиндр невероятным образом съехал набекрень, сползая по небольшим опрятным рожкам; чёрный бантик, постоянно сантиметр к сантиметру завязанный на шее, расслабился до состояния ленты; плащ лежал на плечах неестественно, косо и криво, образуя неряшливые складочки. А глаза… холодные. Они были холодные. Может ли огонь быть холодным? Поникший красный цвет трясся и извивался в знакомых радужках, выделяющихся на синеватом фоне скорого рассвета. Как только они скосились на неприкрытую стеклом голубизну — дрогнули и вспыхнули, загораясь открытым и уязвлённым малиновым пламенем. С элегантных губ попытались сорваться ядовитые слова, но лицо полубога сморщилось от противоречия неизвестных Лололошке желаний, захватывающих голову. Белая кожа постепенно розовела от внутренней борьбы, выступая сконфузившимся цветом и на лбу, и на переносице, и на подбородке, а особенно на почти плоских щеках. Это была самая настоящая немая сцена, в которой Лололошке не было дано понять, что же сейчас происходит с ввалившимся в комнату без предупреждений полубогом. Что он чувствует, как и зачем разыскал мироходца, отчего не бросится на него с проклятиями, коли так раздражён? Почему просто стоит и глядит издалека, пока за спиной колышется ажурная тюль, будто не ожидал увидеть? — Ты… — вырвалось сдавленно, шипяще из его глотки. Он весь был в нездоровой пунце, рассыпавшейся пятнами по эластичной коже. — Ты! Смертный! Ты… меня помнишь? — полубог не поднял надменно подбородка, не выпрямился, не сложил руки крест-накрест, как делал обычно. Он навострил уши, перестал хмуриться, пусть на вид готов был взорваться. И это было тем, что его волновало? Помнят ли его? Он пришёл сюда возмущённый и надутый, чтобы просто узнать ответ на этот вопрос? Перед Лололошкой встал выбор. Самый жестокий из всех выборов, что он совершал. Пойти полубогу навстречу, назвав того всей той огромной конструкцией, которой он обычно представлялся или… притвориться, что он потерял память и прогнать подозрительную личность из комнаты. Если он навсегда отделается от Люциуса, то ему больше не придётся терпеть его детские и не всегда безопасные выходки, не придётся помогать тому без причины и награды, не придётся выслушивать самовлюблённые речи и приказы, не придётся возиться с ним, как с ребёнком, дабы вдавить в него хоть каплю банальной человечности, не придётся постоянно видеть его нахальную морду и узнавать подробности божественной жизни, не придётся наблюдать за тем, как он смешно старается не вскричать от негодования, ругаясь с Крув, не придётся следить за смягчившимися чертами, изредка выражающими довольное спокойствие вместо постоянной злобы, не придётся слушать то, как он монотонно и убаюкивающе читает вслух скучные книжки, вопреки тому, что они выводят его из себя, не придётся чувствовать внутреннее бурление, крепко и продолжительно цепляясь взором за идеальный силуэт, пестрящий необъяснимой притягательностью в любой обстановке, не придётся стараться понять вроде бы такого простого, недалёкого полубога, разгадывая ребусы перепутанных чувств и поступков, принадлежащих формирующейся на глазах душе. Не придётся быть этому существу другом. Лололошка успел начать сомневаться в своём выборе, лицезрение страдающего блеска остывших рубинов сделало решение очевидным. — Я тебя помню, великий Люциус, бывший полубог Ада и сын Агния, что научил меня заклинанию моментальной переплавки руд в слитки, которое я, к сожалению, не помню, — на лице Лололошка растянулась довольная светлая улыбка, ведь следить за изменением чужого выражения было уморительно. Люциус выглядел как болван, не понимающий значения слов, правда, детское смятение почти сразу же сменилось бесовским огоньком. Белая гладкая кожа уже подавно была совсем не белой, но сейчас! Она, кажется, была готова обуглиться, разъесться на пару частей, как резина под действием кислоты. Даже искры забегали, намереваясь дать начало магическому огню, который тело полубога выдерживает с лёгкостью, а вот пол может и не выдержать… Парень, явно взволновавшийся от перспективы спалить хату, которую он только что арендовал за кучу бабла, поднял руки в примирительном жесте и сглотнул накопившуся в ротовой полости слюну. Улыбка приобрела оттенок нервозности, когда Лололошка ощутил, что в четырёх стенах значительно поднялась температура! Ещё и это надутое молчание! Надо бы сказать что-нибудь ещё, чтобы остудить этот ходящий на своих длинных ножках мангал! Времени на то, чтобы изучить все варианты продолжения разговора, возникшие в голове, критически не хватало… Парень даже слова пробубнить не успел, как полубог неожиданно двинулся вперёд, в два шага сокращая спасительное расстояние. — Какой же ты тупоголовый, смертный! — резко и громогласно выкрикнул он, еле сдерживая свой позыв поджечь мокрую шевелюру, а за ней и кровать, и стены, и каркас здания, а потом и весь рынок впридачу! Свет от горящих глаз упал на побледневшее лицо Лололошки, отражаясь в каплях чистой воды, всё ещё изредка скатывающихся своими мокрыми путями. Полубог порывисто и грубо схватил то самое предплечье, на котором красовался след от зажившего ожога. От места соприкосновения сразу же повалил пар, клубящийся перед глазами и заслоняющий обзор Лололошке, который не на шутку перепугался от подобного напора. Совсем скоро холодную плоть начало неприятно обжигать. — Или ты сделал это специально?! — жаркий крик донёсся из-за растворяющегося облака пара. Воздух накалился, разжижая застывшие в ужасе лёгкие. — Так ведь?! Да?! В этот раз ты знал, что ты теряешь память, когда уходишь в другие миры! Ты знал и всё равно ушёл! Ты просто взял и переместился! Или ты и в тот раз всё замечательно знал?! Ты… Ты, чёртов обманщик! Жалкий человечишка! — хватка не предплечье стала поистине стальной, кажется, лучевая кость даже начала трескаться и дребезжать, но Лололошка, вовлечённый в сцену, терпел, поджав губы всё в той же неуместной улыбочке. — Я тебя… я тебя терпеть не могу! Сначала… сначала говоришь, что поможешь! Соглашаешься! А потом… прямо на глазах! Прямо у меня из рук куда-то улепётываешь! Без слов, без предупреждений, без всего! — блики огня танцевали в трясущихся радужках. Но, вопреки духоте, они всё ещё были неестественно холодными и отчуждёнными. Сжав свои постоянно мягкие и влажные на вид губы в тонкую раздражённую нить, Люциус со всей своей дури впился когтями под кожу Лололошки, заставляя того невольно поджать крылья носа, дабы не выпустить оттуда вздох, пропитанный уязвимостью и невыносимой болью. Кожа, кажется, сворачивалась под недружелюбным (что бы полубог в него ни вкладывал) прикосновением, начиная шкварчать и капать растопленным слоем прячущегося за дермой жира, перемешанного с тканевой жидкостью и кипящей кровью, как если бы она оказалась на раскаленной сковороде. Парень не смел отвести взгляда от пропитанных злобой очей, но он точно знал, что прямо сейчас с его телом что-то происходило. Через заточенные когти лилась блестящая магия, доносящаяся совсем немного своим пламенем и до периферии зрения. Надо было что-то сказать. Надо было успокоить Люциуса, чтобы остановить этот неравный бой в гляделки, являющийся сущей пыткой, ведь боль постепенно нарастала, нанося всё больше и больше урона. В голове снова встал выбор. Слишком много выборов за сегодня! С каждым новым думать становится всё сложнее, и Лололошка буквально переступает через себя, когда обращается к своей уставшей голове. Первый вариант — вырвать свою бедную ручонку и одновременно с этим объявить, что Люциус поступает неправильно и бессмысленно, устраивая такие скандалы, ведь человек напротив, прежде всего, человек, а не игрушка в руках полубога. Второй вариант — извиниться, попытавшись сквозь жжение осознанно доложить о том, что на самом деле тогда произошло, и почему Лололошка оказался здесь, поделившись своими сомнениями насчёт потери памяти. Третий вариант — попытаться привести Люциуса в себя хорошей пощёчиной, перемешанной с ответным криком «это ты тут тупоголовый», дабы тот мог увидеть себя со стороны. И даже четвёртый вариант… Вариант — просто молчать, пока рассыпающееся тело пожирают убийственным взглядом. Лололошка почти всегда был за бесконфликтное, дружественное решение встающих перед ним дилемм, но в определённые, требующие того моменты, он готов был вступиться за себя и своё терпение, которое было поистине резиновым (но ведь и резина в определённые моменты просто рвётся, если нещадно её растягивать). И сейчас был один из таких моментов, поэтому второй и последний варианты сразу отсеклись, даже не попадая под рассмотрение. Лололошка не хотел спускать Люциусу с рук его бессмысленную жестокость, не хотел принимать его таким, какой он есть сейчас, ведь полубог был какой-никакой угрозой, невоспитанным мальчишкой, не способным контролировать свои эмоции полноценно. Лололошка был готов простить Люциусу свою смерть и смерти всех существ, что страдали от его рук, готов простить боль, невозвратимо причинённую хрупкому человеческому телу, и каждую совершённую глупость, но только при одном условии: полубог должен раскаяться перед ним. Прощать полубогу то, за что он своей вины не ощущает, Лололошка ни капли не желал, поэтому совершил один из важных выборов, однозначно повлиявших на отношение к нему. Скоростной шлепок впивающимся в сознание звуком отскочил от стен помещения, перемешиваясь с яростно громким молчанием рубиновых глаз и лишая их пылкой решительности. Голова полубога чуть сдвинулась на плечах их-за тяжёлого давления сильной ладони и закрепилась на новом месте. Когти тут же дрогнули, неосознанно выползая из-под растаявшей кожи, и парень сумел вытянуть кричащую от ожогов плоть, присоединяясь к её воплю. — Это ты тут тупоголовый! — впервые Лололошка по-настоящему поднял свой голос не от мимолётного страха, а от недовольства, делая акцент в своей фразе именно на слово «ты». Почему он решился именно на это? Почему не подошёл первый вариант, который был бы куда менее насильственным? Ответ крайне прост, очевиден и в своей простоте даже привлекателен: Лололошка отлично запомнил частичку прошлого Люциуса; то, о чём он успел рассказать перед отправлением, сидя тогда за орга́ном. Никаких причин запоминать эти горячные, обиженные и выброшенные на ветер слова, которые даже в ответе не нуждались, не было, но юноша зачем-то заложил в свою голову каждое из них. Красные радужки дёрнулись, начиная то холодеть с ещё большей силой, перекрашиваясь из алого в тёмно-малиновый цвет затухающих угольков, то возгорать вновь, покрываясь языкам ласкающего тёплого пламени. Освободившиеся тонкие пальцы полубога почти сразу же коснулись покрасневшей от удара щеки, которая на фоне побледневшей от неожиданности кожи казалась тёмным пятном, прокатываясь от начала задетого виска до скулы, что тогда была бы рассечена, ударил бы Лололошка кулаком, а не ладонью. Они медленно, нежно, как бы не веря в происходящее, огладили горящее от раздражения место. Люциус не знал и не понимал, какое выражение ему принять сейчас. Он то пытался привычно нахмуриться, то разводил трясущиеся уголки губ в стороны, то пытался высказаться сквозь сомкнутые клыки, но глядеть в чужие глаза не переставал. Полубог смотрел совсем бессвязно, по-детски непонимающе, горько. Он, застанный врасплох, безуспешно искал ответ снаружи, когда надо было заглянуть внутрь себя. Настало время для объяснения. Приняв самое спокойное выражение лица, какое только мог, и тяжело вздохнув, Лололошка начал говорить, чтобы вывести полубога из транса собственных чувств, которые тот, на вид, мечтал превратить в угольки, вновь вспылив и сбежав в холодный камень замка. Чтобы не разбираться, чтобы не прилагать усилий, чтобы забыться. — Тебе ведь не нравится такое отношение? Когда кто-то увечит тебя, острит языком. Так вот… Перед тем, как что-то сделать с живым разумным существом, кем и чем бы оно ни было, сто раз представь себя на его месте, — Люциус поджал нижние веки, чуть приподняв подбородок к потолку, но не в высокомерном жесте, а, скорее, в желании спрятать блеск своих глаз, а потом тихо, совсем беззвучно, стараясь изо всех сил не хмуриться, прошипел: — Но ты же сам… ушёл!.. — он скрипнул зубами. — Ты… — полубог в миг вернул себе своё прежнее выражение, маску гордыни, всё же сведя светлые брови к переносице и скрестив дрогнувшие руки на груди. — И как ты мне объяснишь своё… исчезновение? — последнее слово было произнесено нарочито грубо и твёрдо, кажется, полубог хотел вставить перед ним какое-то прилагательное, но сдержался. Изящные кисти постарались улечься в скомканных суставах так, чтобы их не видел белый свет. Будто Люциус их стыдился. — Это была случайность. Я оказался здесь из-за своей искры, которая сработала по первой же моей команде. Тогда, в библиотеке, я просто задумался о волшебном месте и оказался в этом мире. И всё. Я не знал, что перемещусь, — краткое объяснение, привнёсшее хоть каплю ясности в происходящее, очень явно заставило Люциуса волноваться. Он сильно напряг веки, хлопая ими, а после отвёл свой побагровевший взгляд в сторону, бросив только нелепое: — Ясно, — почему нелепое? Потому что оно звучало таким пристыженным и одиноким, что хотелось ударить рукой по лбу от неспособности Люциуса адекватно коммуницировать. Он истерично бросался из крайности в крайность, пусть и запирал половину чувств внутри своей груди, не выражая их в полной мере. — Знаешь, Люциус, — Лололошка обратно плюхнулся на кровать пятой точкой, глядя снизу вверх на приосанившуюся фигуру, что задвигала своими острыми плечами и аккуратно поправила сползающий на глаза цилиндр так, чтобы он не висел на рожках, — я, кажется, нашёл способ сдержать божественную силу — не зазря сюда переместился. Нам либо надо разыскать мага-инженера, который создаст сосуд; мне указали на какого-то Довина Баана и его команду, а ещё можно найти один из божественных артефактов, которые Боги выдают полубогам, чтобы сдерживать их силу… Ты среди мироходцев уже известен, как один из тех, у кого он имелся, — Люциус, только вновь сложивший руки у груди, весь поёжился и сморщился, когда услышал второй вариант развития событий. — Ха, известен среди мутантов? Конечно, они меня все до смерти боятся! Но того тупого браслета у меня уже нет, — он спрятал засверкавшие рубины под веками, стараясь не выдавать своего замешательства и возникнувших в голове воспоминаний, на которых сосредоточился его разум. — Будем искать этого твоего мага-инженера! Только у меня ещё есть кое-какие дела, поэтому я удаляюсь, смертный. Сообщу тебе, к-когда буду готов, — эти пару предложений он пролепетал потряхивающимися губами и даже разок заикнулся, а потом, так же мимолётно, как и возник, испарился в воздухе, удирая куда подальше и оставляя после себя привычный запах копоти и облако дыма, в несколько раз объёмнее, чем обычно. «Я всё сделал правильно?» — невольно засомневался Лололошка, оглядываясь по сторонам и спрашивая подтверждения у безмолвных стен, но те могли, разве что, обвалиться, засыпав его штукатуркой, кирпичом и железными каркасными прутьями. «Если я не умер, то это уже успех… Или… Интересно, мне кажется или Люциус немного смягчился? Совсем немного… Эх. Был бы он всегда таким… Если бы он был всегда таким неразговорчивым и тихим, как в тот момент, то точно настал бы конец света. Не может же воплощение огня быть скромным и сдержанным? Или может?.. А! Что там с моей рукой?» — парень нарочно перескочил с тему на тему, ведь размышлять о поведении полубога сейчас не было особого желания после такого перфоманса и обвинения в исчезновении. Взор встретил горящий оранжевыми штрихами символ четырёхконечной звезды Незера, въевшийся во внешнюю часть предплечья. Он переливался пламенными цветами и испускал небольшую чистую божественную энергию, которую Лололошка мог хорошо ощутить, ведь она буквально кричала о своём существовании неповторимой силой. Никакого ожога. Никаких торчащих и поджаренных кусманов мяса. Никаких рубцов. Никакой боли. Только лишь небольшие полумесяцы, оставленные заострёнными ногтями, недавно проникшими глубоко под кожу, и эта странная тёплая метка, не несущая за собой никого смыслового посыла. Она выглядела как рабское клеймо. Лололошка мог только стараться понять Люциуса, ведь тот был так невероятно близок, открыт и элементарен, но в то же время и так далёк. Мироходец размышляет как человек и живёт как человек, а полубог… полубог другой. Его воспитали как божество и приучили к тому, чтобы быть божеством. Он и размышляет по-своему, и поступает по-своему. Ещё и воспоминания… У Лололошки нет тех воспоминаний, что хранит у себя в голове Люциус об их встрече и дружбе. Лололошка не знает, кем он был для полубога и даже представить себе не может их примерное сближение. И как со всеми этими фактами выбрать точно правильный вариант? Или такого просто… нет? Звон колокольчика. Пока не настал рассвет, надо спать. Но, когда за окном ещё стояла полудрёма, в голове рассветали мысли.