Безымянный

      Река шумит. Маленькая сетка тонких острых струй рвётся от прыжка лосося. Он, уже сонный, лениво вздымает по ветру плавник и тяжело плюхается обратно в воду, продолжая свою гонку. Устье тонкое, порог водопадов прозрачно-искристый. Рыжий тёплый свет щекочет таких же сонных лягушек. Жидкое, по небу лопнувшим желтком разлитое рассветное солнце пока что щадит привыкшие к ночной темноте глаза. Дельта живописна, долина, от которой та взялась, и того больше, но Гань Юй всматривается в гавань. Там горизонт едва виден — морская синь в рассвете серая, и глаз не может различить её краёв, вместо чётких форм приписывая подвижные. Солнце льётся и на воду, и на небо, а граница воздуха и серой толщи становится и вовсе эфемерна, друг в друга вплетается и гаснет очертаниями. Море смягчает, усмиряет собой всё, но кто усмирит море?       Несмотря на чудесную чистоту едва наступившего утра, сердце Гань Юй полно печали. Её колокол духов тревожно ждёт уже месяц к ряду, но ни единого ответа на его зов нет. Никакая из известных этому миру энергий не колышет его тонкий резной язык. Порой Гань Юй совсем наивно отвязывает его с шеи и заглядывает внутрь, как будто божественное творение способно прохудиться и потерять звон. Ничего — всё та же тишина, как и месяц назад. Месяц, данный ей на наблюдения в тайне от других — лично ей, как общности Адептов и людей, полноценно проявляющей в себе обе стороны. Ей, как слуге и народа, и самосвергнутого божества, и правительницы всех денежных и людских в городе рек — и не только в городе. Месяц, растраченный впустую только на тревогу, и в такое чудесное, едва вынырнувшее из-под перины ночи утро её тревога от бессилия мяла нервы лишь сильнее.       Она ищет горизонт всякий раз, когда уходит в горы. Нарочно взбирается выше. С гор видно дальше, а бухту не слепят прибрежные золотые фонари — и разглядеть корабельные огоньки во тьме проще, но их нет. Ни одного — с тех пор, как «Алькор» удалился в ночную водную пустошь. С тех пор, как розыскные корабли просрочили все сроки. Долгие месяцы, ещё дольше, чем её незримое наблюдение, торговые суда не приходят и не возвращаются. Порт закрыт. Порт полнится судами — средние громоздятся вблизи от пирсов, те, что побольше, стоят на якоре вдали. Доки забиты мелкими, рыболовными, но и они больше не отходят от гавани и щупло теснятся один к одному.       Суеты нет, но кривотолки остались. Недобрая молва выдаёт и в людях тревогу. Гань Юй бродит среди них, тайно переглядывается. Шпионы Нин Гуан в таком же смятении — одни слухи. Что-то о пучине без возврата. Что-то о лодках, что бороздят море пустыми, без команд. Нетронутые. Неграбленные. Их полные, никем не убранные паруса уже рвутся от хлестающего ветра. Их остовы ломаются напополам, когда волна устаёт играться. Они тонут, до самой верхней палубы набитые где-то рыбой, где-то шёлком. Где-то древесиной. Где-то рудой. Где-то золотой посудой. Где-то куклами, как те, что сидят в бюро приключенцев. Вот и всё, что похоже на правду. Истории про призраков и раньше приносили с берегов Инадзумы, но теперь море пустует, и их больше не тащат на хвостах дельфины, не рассказывают чайки, не шелестят о них и ветра. Их просто нет — как и тех кораблей. Как тысяч иных кораблей, что оказались в море один на один с чем-то, что блуждает среди волн или смотрит со дна огромным глазом.       Туфли тихо начинают цокать — грунтовая дорога кончается в преддверии городских стен. Столичное утро уже началось. Можно по привычке глянуть на рынке — однако на прилавках давно почти ничего нет, кроме сплетен и страха. Те, кто раньше прочих открывал торговлю, исчезли. Рыбой больше не пахнет. Люди даже как-то не снуют и не торопятся, а смотрят на всё и печально, и придирчиво, и такие же печальные и придирчивые на их прилавках овощи, словно сами имеют право выбрать себе покупателя. Доки, залитые солнцем, выглядят чужеродно и заброшенно. Сверху пустые палубы этих маленьких рыболовецких лодочек, одна к одной прижатых бортами, похожи на чешуйки шишек, а их мачты без парусов — на карандаши.       На рынке пустынно. Обычно шумные улицы тоже ещё безлюдны, не считая обнищавших пьяниц, раньше находивших работу в порту, а сейчас проматывающих дни, денно и нощно взирая на водную гладь так же, как смотрит на неё Гань Юй.       Раньше она предлагала помочь. Потом её просто начали непристойно окрикивать и посылать за выпивкой. Сейчас, спустя месяц одинаковых, шаг в шаг ежедневно повторяющихся, отбивающих мягким стуком по доскам каблуков, на неё уже не поднимали и головы. Раз уж рогатая и чудесная не знает, в чем дело, откуда знать тогда им?       Сегодня важный день. Её тайное наблюдение станет достоянием и других Адептов, и части людей. Нин Гуан, нахмурившись, курит, и золотой блеск её потолков в дыму выглядит зеленоватым или бурым. Собственные богатства она привыкла измерять богатством народа, а сейчас, пусть казна ломится от моры, ощущает лишь безысходное неудовольствие. Деньгами не выловишь рыбу. С закрытием моря пришёл голод. Землепашцы только сетуют на высоту гор — их не вспашешь сверх того, что уже есть. Людей не прокормишь. Моряки до того запуганы, что ни за какие деньги не хотят выйти в море — и даже рыбу из него тронуть, будто разгневают этим морского бога, всегда за ними глядевшего равнодушно, а тут вдруг изъявившего свою волю и гневно заплескавшего волной. Запасы скуднеют. Засуха и без того прошлась в этом году бичом, подняла с земли пыль, и от страха перед ней вода только глубже ушла в недра из глины и камня. Адепты сбились с ног, проливая посевы редким дождëм и потом неделями восстанавливая силы. Однако… Они пока не знают ни о чем. Вернее, знают, но не все. Сегодня, как и было сказано, важный день. Совет Адептов и совет людей… На который в этот раз позовут всех, даже виновных. Гань Юй как раз идёт, складывая в голове приглашение, одновременно и учтивое, и серьёзное, и не слишком пугающее.       Магазин подарков… Вот и Люмин, как всегда, с утра пораньше уже занята чем-то — красит деревянные рейки под прилавком. Украшений и шкатулок на нем в самом деле немного. — Здравствуй, — приближается Гань Юй. — Узнала что-нибудь новое? — здоровается с ней Люмин, приподняв кисточку, в первую очередь замечая тревожность. Ей и самой уже долгое время неспокойно от вымершего порта. — Увы, ничего, что кажется полезным. Люди волнуются и склонны отвечать, преувеличивая… или преуменьшая. Опасаются чего-то большого. — А что считают Адепты? — Ох, нам сложно собраться вместе, — печально признаëтся она, — часть считает, что в это лучше не вмешиваться. — Может, это Оссиал? Что Архонт говорит?       Гань Юй заметно нервничает от Паймон — не стоило так волноваться. Закономерные, простые вопросы. — Он не стал… — Как это не стал? — перебивает её Люмин в удивлении, как будто начав слушать только сейчас. — Ему всё равно? — Нет, нет, — сдалась сразу Гань Юй, покраснев от собственного неумения что-то утаить, даже если хотелось и строго наказывалось. — Он не захотел говорить при… — При?.. — Это очень серьёзно, — помотала она рогами, словно желая придать себе упрямства, — но…       Тут она тихонько чихнула в себя, от волнения выбив из головы все мысли, и тут же вспомнив, что делиться ими раньше времени нельзя. — Ты нужна нам на совете, — тихо произнесла она, съежившись от напористого и прямолинейного взгляда Люмин и удивлённых и даже чуть непуганных глаз Паймон. — Я? Почему? Что вы прячете? — Властелин Камня только предполагает, что это. Я не могу рассказать. Только… это.       Гань Юй шагнула ближе и склонилась, прошептав кое-что на ухо и спешно отстранившись обратно, словно не хотела вообще ничего говорить. Заозиралась на крыши, извинилась и тут же скрылась в переулке.       Люмин нервно сжала кисть, пока не почувствовала, как её облупившийся лак неприятно царапает ладонь, кинула в банку с морилкой и вздрогнула — от слишком знакомой тени, из ниоткуда мелькнувшей на крыше магазина. Действительно, не стоило говорить его имя вслух.       Сяо, разметав плечами клубы серого, хлопьями слетающего с них пепла, вопросительно глянул на неё сверху вниз, и она пожала уже своими бледными и от утреннего солнца розоватыми плечами, а затем зашла в тот же безлюдный переулок, чтоб поговорить наедине. — Гань Юй… была здесь?       Люмин кивнула, нервно оглядев его и стараясь не смотреть в глаза. Чтобы он — и причина этого всего?.. Отвернулась. — Эй, ты чего?       Он взял её за руку — ещё в пятнах морилки, и несильно сжал. — Ты тоже не знаешь, что в доках творится? — подняла она лицо. — Нет, — честно ответил он и нарочно уставился глаза в глаза. — Что-то узнала? — Гань Юй сказала, у вас собрание будет, — обратилась к нему Паймон, — а ещё, что ты… — Что это касается тебя, — мягко выразилась Люмин, не желая повторять вслух то, что услышала. — Меня?.. — удивился он.       От Люмин не укрылась нервозность, с которой он глянул на замок их рук. Она подумала, что ничего ему больше не скажет. Сяо явно в момент успел обернуть чужие суждения против себя. — Не смотри на меня так! Я тоже ничего не знаю. И вообще не верю, что ты что-то натворил. И-и… меня только что позвали на этот ваш совет. Очень надеюсь, что не из-за того, о чём думаю. — О чём? — мрачно спросил он, выпустив ладонь и забираясь подальше от первых по улицам людей на крышу. — Давай предположений не будем раньше времени строить, — попросила она с мостовой, смотря на него снизу вверх. — Лучше на совете обсудим. Когда он? — Вечером. — Не согласен? — вгляделась Люмин в лицо. — Не накручивай раньше времени, дождёмся вечера. Я пока подумаю… Может, сама до чего-то дойду.       Он кивнул и исчез, оставив после себя только прозрачное голубое облако, в солнечном луче бирюзово-зеленое. — Ну и дела, — присвиснула Паймон. — Да уж, — протянула Люмин в смятении. — Да не может быть, чтоб он. Разве карма — не единственный вред от него?.. — Я не верю. Он слишком добрый, чтоб делать кому-то плохо. — И слишком совестливый, — согласилась Люмин, собирая с пола настил от капающей краски, комкая измазанные тряпки и кидая на задний двор магазинчика. — Ты тоже не нервничай, мы ведь ещё не знаем, в чëм дело. — Да я… пытаюсь что-нибудь обдумать для начала. Если и правда… — Уже думаешь о плохом? — Ну, допустим, о плохом. О хорошем не выходит. Допустим, оно так, и вообще… это всё не важно. Если он опасен, он точно захочет свалить куда-нибудь подальше в глушь. И как он справится? — Уйдёшь с ним, делов-то. Ты же не бросишь его. — Нет, конечно. А если… Если и там ничего не поможет? Если дело не в… Вдруг это я виновата, что таскаю по людям? Раньше ведь такого не было, пока он не подходил к столице. — Рано об этом думать. Знаешь, чтобы влиять так на море, нужно что-то очень серьёзное… Как Оссиал. Или даже как сто Оссиалов!.. — Может быть. Но при чем тут тогда он?.. И именно тогда, когда сотни лет к людям вообще не подходил, а тут вдруг начал. — По-моему, просто совпадение. Пойдём лучше делом займёмся. До обеда ещё куча дел, а после уже надо будет в горы собираться. В одиночку предположения строить так себе затея. — Ладно, — согласилась Люмин, с трудом оторвавшись от мыслей и фактически сделав усилие, чтоб не вернуться к ним снова. — Пойдём.       В обед кусок в горло не лез. Дела, несмотря на количество, быстро кончились, и отвлекаться оказалось нечем.

***

      От костяшек шёл полустук-полузвон. Сяо по обыкновению стучал только пальцами о дерево — ему нравился мягкий звук доски. Он отличался от звука, например, древесной коры, потому что рукотворная доска, как материал, приобретала внутри звучную хрупкость. Просушенные доски не гудели соком и смолой — чистые, звонкие. Немного необычные и словно домашние, для дикой когтистой лапы чуждые… Звук дерева был и есть для него самый уютный и густой.       Металл на руке звенит резковато и стройно — все четыре костяшки стучат по дереву надрывно и бодро. В броне, в её звоне, как будто заложен боевой клич — и Люмин сейчас полагается его услышать. Постучав, Сяо всё же посмотрел на пальцы, думая, такого ли эффекта ждал. Он не любил быть громче положенного, но сейчас как будто предупреждал о чём-то: то ли поторопиться, то ли, так же, как он, чувства разбудить — притом не человеческие, а инстинктивные. Бессмысленно, когда ими не обладают окружающие… Значит, тогда просто чтоб услышали готовность быть резким и самую малость злым, как того требуют обстоятельства. Чтоб этот звон не только напугал всех, кто его слышал, но и взрастил в них тоже своего рода ожесточение и решимость. — Готова? — спрашивает он на вопросительный взгляд Люмин, едва проснувшейся, но совсем не сонной. У неё глаза напуганные, когда как обычно хитренькие — дурной знак, что ничего не придумалось. Выходит, плана у неё нет? Даже на самый худший случай? Не важно. Успокоить предположения не помогут. Плох тот, кто в момент тревоги спросит, тревожно ли. Сяо понимает её смешанное чувство. Паймон касается своим плащом его плеча. — Пойдём, — обнимает он их, забирая на себя в поток тени. — Ругать будут? — предостерегающе спрашивает Люмин, но он качает головой, совершенно не зная, что ожидать.