Всё началось сначала

Будь у меня сигареты, я бы закурила. Но, как я успела понять, с каждым разом всё будто бы обнуляется и даже прежние зависимости. Я помню вкус сигарет, помню облегчение, которое они мне приносили и, видимо, именно память об этом иногда подталкивает меня снова начать. Многие, кто бросает курить, осознают, что помимо самого вещества, никотина, они зависимы и от действий. Нашарить в кармане пачку, выцепить одну сигарету, зажать между зубами, щёлкнуть раз-другой зажигалкой, сматериться и на третий всё же поджечь грёбаную сигарету, убрать зажигалку и наконец-то затянуться. Это превращается в ритуал. Ты повторяешь его снова, и снова, и снова, и опять. Я бросала курить, но всё же от единственного никак не получалось избавиться никогда. Щелчок зажигалки по прежнему остаётся для меня успокаивающим паттерном, словно я щёлкаю переключателем где-то глубоко внутри себя. Но сейчас у меня нет ни зажигалки, ни уж тем более сигарет. Будь я чуть драматичнее, то написала бы, что у меня совсем ничего нет, что всё пропало, осталось в прошлом, где, может быть, осталась и я. Будь я чуть драматичнее... Реальность и так зачастую не блещет радостью, а мне и реальной драмы хватило. Вот прям по горло я ей сыта и хотелось бы уже её выблевать, освободить, так сказать, место, но нет. Нет-нет-нет. Не предусмотрено такой функции попросту. Сиди живи, да и давись этим дерьмом, а иногда ещё и сам ложку с ним подноси ко рту. И не забывай улыбаться, чтобы люди, которых ты точно не хочешь всем этим грузить, ни в коем случае не догадались, что ты запихиваешь в себя. У них и своего хватает. Всё, что я тут записываю, я конечно же пишу по своим воспоминаниям. Но вот в чём их минус, а может это и их плюс: воспоминания, со временем видоизменяются. Ты помнишь, что это происходило, помнишь основные, так сказать, действующие лица, помнишь суть и эмоции от всего этого. Помнишь, но можешь лишь догадываться, как всё обстояло на самом деле. Точно ли эти люди говорили те слова? А я сама это говорила? Особенно, если воспоминания эти из детства. Особенно, если это было очень и очень давно. Так давно, что порой удивляешься, почему всё ещё помнишь. Иногда у меня проскальзывает шальная мыслишка, что, может быть, эти воспоминания и вовсе не мои? Ну, вдруг у меня просто слишком богатое воображение, ну просто хоть раз... хоть один грёбаный раз... пожалуйста. Я просто порой хочу не думать о том, что я всё ещё жива, что должна с этим что-что делать, что я блин не бездумное животное, а чёртов Homo sapiens - человек разумный. Помнить, думать, решать, делать выбор - это прерогатива человеческая. И проблемы начинаются тогда, когда ты это осознаёшь. Я человек, но сейчас не уверена, что хотела бы им быть. У меня не осталось фотографий Арабель и Ярослава, да и сомневаюсь, что они хоть у кого-то были. Впрочем, как и портреты. Я оказалась в этом плане не очень хорошей дочерью. Хотя во многом другом тоже. Когда я думаю о них, о родителях, то порой мне кажется, что их помню только я. Однако, если посмотреть сколько прошло времени, то да, это весьма, наверное, недалеко от правды. Может оно и к лучшему. Мне и самой-то больно о них вспоминать, а если кто-нибудь пусть даже и упомянул бы о них, не уверена, что не разрыдалась бы в ту же секунду. Всё, что у меня осталось, это воспоминания о них. Капли краски, разрисовывающие портрет меня. Капли, что стали теперь наслаиваться уже меняя, а не созидая. Отец часто волей-неволей погружал меня в такое вот состояние почти что экзистенциального размышления, ужаса. Особенно, когда пристрастился к алкоголю. И сигаретам. Через год после нашего переезда. Через год, после моего первого убийства.

***

Сложно сказать каким человеком был мой отец, я имею в виду — добрым или хорошим, насколько эти определения вообще могут соответствовать жизни. Но вот отцом он был уж точно неплохим, у меня была возможность сравнить. Он не бил ни меня, ни маму и в целом предпочитал слова кулакам. А ещё он не полагался во всём на магию. Он любил вырезать различные фигурки из дерева, любил сидеть на крыльце, задумавшись о чём-либо. Любил рассказывать мне о птицах, растениях, да и просто природе в целом. Он же рассказывал мне про магию. — Пап, а пап, а почему мне нельзя учиться колдовать сейчас? — спрашивала я, садясь рядом с ним на крыльцо, задумчиво наблюдая за тем, как стружки, от создаваемой руками и ножом фигурки, с едва слышимым стуком падают. Мне нравился тот звук. Тук, тук, тук… А ещё сам нож проходил по брусочку липы, будущей фигурке, с приятным тихим вжухом. Прислушиваешься, словно к треску поленьев в костре, и успокаиваешься, хотя, может, и не тревожился даже ни о чём. Просто уютно как-то становится. — А кто ж будет заставлять ребёнка бежать, пока он ещё и ходить не научился? — усмехался папа. — Нет, Зара, от простого к сложному и всё тогда будет как надо. А иначе навредить можно. — он поднёс фигурку ближе к глазам и сдул с неё древесную пыль. Приятно пахло липой. — Я же вот и сейчас фигурки так делаю. От большего к меньшему. — Но я же уже использовала магию. Тогда… Там — я замялась, отводя взгляд в сторону. Звук замер не окончившись падением стружки и повисло неуютное молчание. А потом мне на макушку легла тёплая тяжёлая отцовская ладонь и легонько потрепала по волосам. — Там, в тебе Магия только проснулась. А ты уже хочешь отправить её работать, хотя она даже обжиться по хорошему не успела. — папа ждал моего ответа, а я всё молчала. Тогда он отложил фигурку и подтянув меня поближе усадил к себе на колени. Я обнимала его, а голова моя лежала у него на плече. — Зара, солнышко, в случившемся нет твоей вины. Если кого и стоит винить, так это нас с мамой. Я знаю, я понимаю, что тебе было очень и очень страшно, что… — он всё продолжал шептать мне что-то в волосы, а я лишь слушала и возможно плакала. Но не совсем из-за его слов. — Знаешь чего я очень-очень сильно боюсь, пап? — тихо спросила я, перебив при этом папу. Он замолчал и я продолжила зажмурив глаза — Я очень сильно боюсь, что как я убила того человека, я могу случайно убить и вас с мамой. Я ведь правда не хотела, чтобы это случилось с ним, я не хотела его убивать! Но Магия просто вырвалась из меня. И я ничего не смогла сделать. — я, кажется, всхлипнула, а голос мой всё сильнее и сильнее дрожал. — Я не хочу случайно убить тебя или маму! Я не хочу! — Эй-эй-эй, всё хорошо, слышишь? Ну, — папа обнял меня сильнее и начал тихонечко покачиваться из стороны в сторону. А я да. Я рыдала, напуганная и находясь полностью в раздрае. Сколько мы так просидели, одному Мерлину известно, но как только я успокоилась, папа снова заговорил, всё тем же тихим, убаюкивающим голосом. — Со мной и с мамой всё будет в порядке. Мы же тоже волшебники, и палочки у нас есть. — он немного отстранил меня от себя, — Давай я тебе поклянусь на мизинчиках? — и протянул мне руку. Я робко улыбнулась, утёрла слёзы и протянула руку в ответ, — Зара, — начал он, немного напыщенно торжественным голосом, — я обещаю, что мы с мамой сможем за себя постоять, и чтобы не случилось, но твоя магия нам не навредит! Подойдёт такое обещание? — Слегка чересчур, но мне спокойнее. — я зажмурилась, когда папа легко поцеловал меня в висок. Ещё некоторое время я посидела так в его объятиях, а потом снова села рядом на крыльцо, слушая успокаивающий звук ножа по древесине и тихий стук, от падающих стружек. Тук, тук, тук… словно щелчки зажигалкой.

***

Отца мне даже несколько больнее вспоминать, чем маму. Может быть, дело было в том, что я невольно ассоциировала его с чем-то более родным, с чем-то, чем я сама являлась. А может в том, что прожив два года в приюте, я всё же знала и понимала русский язык лучше, чем английский или тот же французский. Может быть это были мои отправные точки, мои основополагающие ступени. А может быть я слишком много отдаю внимания сущим пустякам. В любом случае, отец проводил со мной столько времени, сколько мог выкроить со своей работы. Я ходила с ним в лес, на рыбалку, он учил меня мастерить ловушки для живности, учил грамоте, языку, я даже пробовала вырезать фигурки из дерева. Пару раз я даже ночевала с ним в лесу, кутаясь в одеяло и сонно глядя на костёр. Он научил меня различать обыкновенную пустельгу от степной, отличать волчьи ягоды от жимолости, видеть звериные тропы, если и идти на кого-то с кулаками, то бить костяшками указательного и среднего пальцев. В этом плане я оказалась целиком и полностью «папиной дочкой». А мама особо и не протестовала.

***

Я уже упоминала, что отец начал выпивать, через год после нашего переезда. Дело в том, что тот разговор на крыльце был не первым и не последним на эту тему. Я очень долгое время тяжело переживала ту ситуацию. Да, вот такая я вот синтементальная, что убив человека не забыла этого и не выкинула из головы. Я была ребёнком и совершенно не понимала, что мне делать со всем тем раздраем, бушевавшем внутри меня. Сложно сосчитать сколько раз родители заверяли меня, что я, моя Магия, не причинит вреда ни им, ни кому-либо другому, что я смогу в будущем контролировать её. Пытаясь убедить меня, что в произошедшем нет моей вины, они забирали всю её на себя, раз за разом повторяя это. И они уверовали в свои слова. Страшно представить сколько бессонных ночей они провели размышляя над тем, как могли бы предотвратить случившееся и, естественно, находя в голове хоть какое-нибудь решение, пусть и даже самое фантастичное. Возможно они страдали и поболее меня. Но, повторюсь, я была ребёнком, мало что смыслящим в чужих, а уж тем более своих эмоциях и их причинах. Однако если у меня и было право обвинить во всём родителей и смириться с тем, что я теперь убийца, то я этим правом так и не воспользовалась. В итоге никому не стало легче, я страдала, родители тоже. Отец в какой-то момент не выдержал этого. Я в тот вечер сидела на полу и увлечённо рисовала что-то в тетради, мама сидела в гостиной, забравшись на диван с ногами и читала книгу. Солнце уже почти скрылось и всё окутывала темень. Отца всё ещё не было, но он предупреждал, что задержится и мы с мамой особо не переживали. Карандаш в моих пальцах скользил по бумаге старательно черкая линии, возможно я рисовала лес. В моей голове роились мысли, мельтеша и сталкиваясь друг с другом, вызывая смутную тревогу, ставшую моим постоянным спутником почти на всё детство и юность. Каждый раз, когда к нам приходили гости, спешащие обнять меня, я бледнела столь стремительно, что они, гости, с удивлением взирали на меня, на моё застывшее лицо и напряжённую позу, а потом мягко интересовались у родителей не больна ли я чем-нибудь. Мама в такие моменты осторожно кончиками пальцев касалась моего плеча, я вздрагивала, а затем низко опустив голову и пробормотав сумбурное приветствие вместе с извинениями, быстро удалялась в свою комнату. А дальше по ситуации, в особо ужасные вечера я рыдала, уткнувшись в колени, от того что я такая бесполезная и приношу родителям только разочарование и стыд за меня. Или просто сидела и смотрела в стену, пытаясь собраться с мыслями, чтобы снова выйти к гостям, опять-таки, чтобы не создавать матери и отцу лишних проблем, нашу семью и так всегда сопровождали слухи. Или я хватала куклу, усаживалась с ней на пол, старательно расправляя все складочки на её юбке, правда только за тем, чтобы за тем панически содрать последнюю с неё и надеть тёмно-коричневые штаны из плотной ткани. Не важно, что я делала после бегства в свою комнату, через несколько минут приходили либо мама, либо папа и я, подняв на них свой взгляд, видела боль, застывшую на их лицах, в их глазах. Мы вечно ранили друг друга своей болью, своим сожалением, возможно, сами этого не осознавая. В любом случае, вечер, я рисую, мама читает книгу и тут на крыльце раздаются тяжёлые шаги. Обычно отец был очень лёгок на подъём, ходил пусть и не бесшумно, но достаточно тихо, чтобы ведя меня по лесу, не спугнуть ни одной косули. Мама настороженно подняла голову от книги, внимательно глядя на дверь. Шаги на пару секунд затихли, словно подошедший к ней человек замер в нерешительности, а потом дверь скрипнула, открываясь. В прихожей царил полумрак и показавшаяся в дверном проёме фигура отца, была нее больше чем сгустком черноты. Царившая в доме тишина в один миг стала вдруг неуютной, давящей. Отец закрыл снова скрипнувшую дверь и неловко замер в прихожей, всё ещё удерживая ладонь на двери и низко опустив голову. Мама отложила книгу на диван, лицо её никак не переменилось, когда она поднялась с дивана и направилась к отцу. Тот по прежнему не поднимал головы и ничего не говорил. Ни на миг не остановившись возле него, а только мимоходом схватив за руку, мама потянула его на кухню. Тяжёлой поступью отец направился за ней. И даже взгляда на меня не кинул. Я прикрыла глаза и в нос мне ударил резкий запах. Тревога забилась внутри меня, крича сознанию об опасности. Но откуда ждать нападения? От любящего отца? Но это же глупость… Правда? Я встала и на негнущихся ногах, словно во сне, дошла до кухни, встав в дверном проёме, держась за косяк деревянный побелевшими пальцами. Я просто физически не могла сделать ещё пару шагов, чтобы пройти на кухню, сесть за стол к родителям. Просто не могла. Лишь стояла и смотрела на них. Папа сидел уперевшись лицом в свои ладони, а мама судорожно ходила по кухне, яростно жестикулируя руками и что-то быстро говоря на французском, скорее всего. Я так и не узнала содержание того монолога. Полог тишины и мамина волшебная палочка лежащая на столе. Я же молчала, во все глаза смотря на отца и лишь краем глаза наблюдая за мельтешением матери. Только стоило ей меня заметить, как она замерла и сдулась, словно воздушный шарик, проткнутый иглой. И снова боль, и снова сожаление, и снова бессильная ярость застыли на её лице. И снова я причинила ей, им, боль. Кого она тогда увидела во мне? Бледного ребёнка, с ужасом смотрящего на своего отца? Или может бесполезное дитя, что приносит ей лишь боль? Дитя, из-за которого её муж, клятвенно обещавший после свадьбы не напивать, был вдрызг пьяный? Может всё весте? Я же даже не была им родной дочерью. Так, довесок, который они взяли из милости. Сущая безделица от который отказались с самого рождения. Всегда несущая неприятности, боль и разочарование, словно в насмешку собственному имени — Зара — это заря, рассвет, утверждение надежды на новый день. А что в итоге? И я снова почувствовала тогда Магию в себе. Отчаяние и Магию. Словно отдельными кадрами я смотрела, как отец обернулся, как мать бежала ко мне, как воздух стал искрить голубыми искорками моей Магии. Я знаю, я просто уверена, что стоит кому-нибудь приблизиться ко мне и… я им наврежу. Пытаюсь отодрать свою руку от косяка, пытаюсь сдвинуться с места, уйти, убежать подальше от кухни, подальше от них, подальше от всех, кому могла бы нанести вред. Я убила один раз и больше мне не хотелось. Но тело не слушалось. Кадр — папа вскакивает со стула, крича что-то маме и разворачивается ко мне. Кадр — мама уже передо мной, вспышка, и её лицо сменяется блестящим взглядом папы. Он оттолкнул её, прикрыл собой от меня. Кадр — он стоит на коленях, держит меня обоими вытянутыми руками за плечи, тяжело дышит и смотрит мне прямо в глаза… А затем я вижу как синева его глаз, заливается алым. Кровь течёт из глубокого пореза, перечёркивающего глаз и уходящего к виску. Я будто бы оказалась в своём кошмаре. Запах перегара бил в нос, смешиваясь с запахом крови, но смотрели мне в глаза не чёрные провалы из тьмы, а родные, до боли, до воя знакомые глаза. Как бы я не посмотрела — это было для меня предательством. Моя Магия предала меня, навредив моему самому дорогому человеку, мой разум предал меня, увидев в этом дорогом человеке опасность и, возможно, допуская эту жалкую эгоистичную мысль, я считала, что меня предал мой отец. Он обещал, обещал, что моя Магия, что я, не причиним ни ему, ни матери вреда. -… т-ты… об-бещал-л м-мне… папа… Ты обещал, обещал мне! Говорил, что этого не повториться! — не помня себя рыдала я, глядя прямо в его заливающиеся кровью глаза. Он тоже плакал. Не выдержав, я зажмурилась, качая головой из стороны в сторону. Он пытался притянуть меня к себе, чтобы обнять. где-то в стороне маячил голос матери. Кому и что она говорила я не могла сообразить. Моя реальность мешалась с воспоминаниями, паника никак не желала оставить меня, запах, крепкая хватка на плечах… Я забилась в этих недообъятих из-за всех сил стараясь вырваться. Возможно я кричала, ибо быстро почувствовала, как отец отшатнулся, от чего я чуть было не упала, успев вовремя ухватиться за тот многострадальный косяк. Столько отчаяния во взгляде отца, после этого, я видела только ещё один раз и, видит Мерлин, Судьба чертовски сильно любит символизм. Мне казалось, что всё это тянулось до бесконечности долго, однако на самом деле заняло пару секунд, секунд, наполненных хаосом и всеобщей растерянностью. Сквозь слёзы я переводила взгляд с мамы на отца, с отца на маму. Она же, быстрее всех взяв себя в руки, подняла ладони в верх и глядя абсолютно спокойной мне в глаза, проговорила: — Зара, mon étoile, всё хорошо, иди сюда, тебя никто не тронет. Видишь? С папой тоже всё в порядке, просто небольшая царапина, с ним бывало и хуже. Видишь? — она опустилась на одно колено, всё так же внимательно глядя мне в лицо, ловя малейшие изменения, — Иди ко мне, всё закончилось, ничего страшного не случилось… И я бросилась к ней в объятия. Затем было тихое tout va bien, вспышка заклинания и я провалилась в сон. Кошмар, я проснулась с криком, застывшем на губах и повисшем в воздухе. Сразу же ласковые поглаживания по голове, тихий успокаивающий шёпот на русском, никакого запаха алкоголя и в мою жизнь вошли зелья. Перед тем как снова заснуть уже спокойным сном, в тусклом свете от мерцающей и догорающей свечи я увидала блеклый шрам тянущийся через левый глаз к виску. Едва заметный, но всё же оставшийся вечным напоминанием, вечным стыдом, вечной клятвой. Я засыпала, а папа всё сидел на возле моей кровати, поглаживал мне волосы, и шёпотом рассказывал как однажды в далёком своём детстве он полез на большой дуб, так как прочитал в книжке, что там, на самом верху, в кронах деревьев живут маленькие зелёненькие деревянные человечки, луккотросы. Однако забравшись на самый верх, он так их и не нашёл, но зато вид, с такой-то высоты так его заворожил, что он просидел там так до самой ночи, благодаря чему увидел, как вдалеке, словно потерянный луч солнца, в небо устремилась жар-птица. на мой едва различимы смешок, в голосе папы тоже послышалась улыбка и он, словно бы по секрету, добавил, что даже слышал отголоски её пения. И как бы не хотелось мне в ту ночь увидеть тот дуб и ту жар птицу, улетающую в тёмное звёздное небо со своей тихой, удивительной песней, спала я без всяких сновидений. А проснувшись уже втроём, увидела, что папа так и просидел рядом со мной всю ночь, сидя уснув на стуле, держа в своих руках мою ладонь. Именно тогда меня осенило мыслью, что чтобы не случилось, мы будем семьёй. Защищающей и любящей друг друга. Мы все знаем, что никто из нас не желал и не желает причинить боль, но раз уж так случается, всё, что остаётся это поддерживать друг друга, пытаться как-то с этим справиться, помогать. Конечно, именно в тот момент, я это не могла чётко оформить в мысли, как и многое другое, однако чувство этого у меня было. Оно ворошилось в моём подсознание свежим майским ветром, щекоча и даря надежду, некое спокойствие. И именно тогда я наконец взяла обещание не с отца, не с мамы, а с самой себя. Обещание, что стану сильнее, что смогу справиться со своими страхами, со своей Магией. Я нужна своей семье также как и они мне, и я буду это знать всегда, пусть даже иногда сомнения будут меня пугать. Сомневаться — нормально, ошибаться — нормально, доверять и верить — нормально. Трудно будет всегда, но я же не одна на этом пути, верно? Я повернулась на бок, по удобнее обхватила руку папы и, зевнув, снова задремала, не видя, но чувствуя усталый и любящий взгляд.

***

Отец таким мне и запомнился — вольный порыв ветра, несущий жажду приключений и свободы. Идёт дождь? Он подставит под него ладони и лицо. Снегопад? Ловить снежинки языком можно в любом возрасте. О, Зара, смотри-смотри! Видишь, вон там, в переплетении ветвей прыгает птичка? Это щегол, ну какой красавец, вы только поглядите! И гляну на меня лукаво, свистнет позывку этого щегла. Тот встрепенётся осмотрится и вдруг начнёт тихонько посвистывать, чтобы затем, хорошенько распевшись, залиться ажурной мелодией, словно перезвон колокольчиков, словно симфония капели, словно ты ловишь счастье за хвост… Предгрозовые тучи, колосящий поля пшеницы ветер, знойное безоблачное небо, белые бабочки, собирающиеся в громадные стаи рядом с лужами на одну неделю, семейство зайцев, забавно вскидывающих уши посреди луга, настороженно оглядывающихся в поисках опасности, прирученная косуля, что доверчиво тыкалась носом папе в руку, вызывая мой детский восторг… Всё это стало для меня синонимами счастья, всё это показал мне мой отец, мой папа. Он учил меня всему, что знал сам, учил с любовью, со строгостью, со значимостью. И я училась, благодарная ему за всё. В какой-то мере я была ему благодарна даже за тот случай, когда он пьяным пришёл домой. случившееся после, дало мне стимул двигать дальше. Я всё ещё переживала, всё ещё просыпалась от кошмаров, всё ещё боялась чужих прикосновений, но постепенно, понемногу, буквально по крохотному шажочку у меня стало получаться преодолевать себя. У меня снова появились друзья, мама снова стала брать меня с собой в гости или просить помочь разнести ей заказы по деревне, я снова стала иногда сбегать ночью в поле. А потом я ещё заметила, что выпивший папа очень часто рассказывает крайне интересные и забавные истории. Он не буянил, когда приходил в таком состоянии домой. Просто доходил до кухни, садился за стол, и молчал. Я, долгое время, боявшаяся видеть его таким, затем стала тоже садиться вместе с ним за стол, беря листки и карандаши, чтобы рисовать. Иногда мы просто молчали. Иногда я просила что-нибудь мне рассказать. Иногда появлялась мама, тяжко вздыхала, внимательно смотрела на меня, затем подходила и, заправив аккуратным движением мне выбившуюся прядь волос за ухо, целовала в лоб. После чего ставила завариваться какой-нибудь необыкновенно вкусный чай. Иногда папа до поздней ночи разговаривал с мамой обо всём на свете. Она, после той первой его пьянки, больше ни разу при мне его даже не упрекала, лишь сувала ему в руку тёмно-синий бутылёк и целовала в макушку, перед тем как уйти. В такие вечера-ночи, я старалась просидеть как можно дольше, чтобы побольше услышать. Даже начав клевать носом, я упрямо продолжала сидеть за столом, положив уже голову на руки, и то и дело проваливаясь в дремоту. Заснув за столом, я, впрочем, всегда просыпалась у себя в постели, бережно укрытая одеялом. Я, честно признаться, скучаю по нему. Он всегда был оплотом спокойствия, стабильности, ну, за исключением некоторых моментов, но все мы люди да? Чем старше я становилась, тем более понятными мне становились его разговоры-монологи со мной. Хвойный тёмный лес, с запахом неуловимо надвигающейся осени — вот кто такой был для меня Ярослав Волков.

***

Ярослав Волков, мой приёмный отец, родился в 1851 году 17 мая в России, в чистокровной семье. О его жизни в этой семье мне мало что известно. Он любил рассказывать истории своих приключений, пакостей тех времён. О менее радостных и забавных вещах он предпочитал умалчивать. Ярослав был наследником. По правилам, ритуалам и прочей составляющей для хорошего Главы Рода его гоняли только в путь. А он этим главой становиться не хотел, вообще никак. «Шило в жопе», говорил он сам о себе. А потом добавлял, что такого же мнения был о нём и его дедушка. Вот уж кто тоже в волю повеселился. И вот уж кого родственники не жаловали особо. Именно дедушка своими рассказами привил моему отцу страсть и азарт к путешествиям, приключениям. Сам таким был. А когда моему отцу стукнуло восемнадцать лет его решили женить. Обычный договорной брак. Про желания молодожёнов никто не спрашивал. Пока старшее поколение праздновало удачно заключённый союз, Ярослав решил сбежать. Ускользнул через балкон, встретив на нём свою несостоявшуюся невесту – Анну. Она ему лишь кивнула и продолжила спокойно любоваться садом. Так Ярослав и исчез, провернув самою, по его мнению, радостную авантюру. Когда пропажа обнаружилась, его стали пытаться найти, но мой отец в это время уже был на границе с Польшей. С матерью Ярослав списался только спустя пару месяцев после своего бега. Она была единственная с кем из семьи он сохранил связь. Та ему и поведала, что изначально муж её в гневе хотел отречь Ярослава от Рода полностью, сделав того сквибом. Но мать слезами и мольбами уговорила одуматься. Лиши моего отца статуса Наследника и Магия дала откат за это. Ярослав лишился возможности иметь детей, с тем и остался. Наследником сделали его младшего брата – Илью Волкова, мага более спокойного, флегматичного и не грезящего приключениями. По словам моего отца – скучного. Ни со своим отцом, ни с братом, Ярослав так никогда и не переписывался и не встречался более. Он вычеркнул их из своей жизни, как и они его. Лишь матери писал он иногда письма. И, насколько мне известно, отправил ей однажды колдографию меня маленькой, с простой подписью: «Зара, наша с Арабель дочь». После этого мой отец получил ещё два письма с гербом рода Волковых. Пропил всю ночь и более писем не получал. Содержание мне неизвестно.