Всё началось сначала

В ночь перед отправлением в Хогвартс мне было очень тревожно. Мысли скакали с одной на другую и я никак не могла уснуть. Я просто не могла представить какого это оставить родителей на столь долгий срок. Никогда мне не приходилось оставаться без них более чем на пару дней. Конечно я мнила себя уже взрослой девочкой, которая может справиться если и не со всем, но уж точно со многим, сама. Однако тоска с запахом маминых духов и цвета отцовских глаз сжимала мне сердце, заставляла дыхание сбиваться в горле, жгло глаза. Я не могла уснуть. Ворочалась. Думала. Никто из моих родителей не учился в Хогвартсе. Конечно они тоже волновались, возможно даже сильнее чем я. Однако поняла я это далеко не сразу. Они мне рассказывали, что общались со многими выпускниками этой школы, говорили, что мне там понравится, что я научусь там очень многому, что там очень хорошие учителя. Много чего они говорили. Я слушала. И, к своему стыду, сначала думала, что они очень радуются моему отъезду. Я сомневалась, сама себе говорила, что это глупости, что накручиваю себя, и всё же не видела за материнской улыбкой, за отцовскими морщинками, ничего кроме неподдельной радости. Радости от моего отъезда. И вот именно здесь я ошиблась.

***

В один из вечеров, уже после ужина, я сидела в гостиной, читала отцовские конспекты со времён его студенчества. Видимо выглядела я тогда настолько хмурой и напряжённой, что мама, усевшись рядом со мной на диван и посидев так несколько минут в тишине, вздохнула, осторожно заправила мою прядь волос за ухо, и мягко произнесла: – Зара, звёздочка, не переживай ты так. Мы со Славой со многими выпускниками поговорили, многим написали, они все с теплотой вспоминают Хогвартс. Да, везде не без проблем, однако не стоит переживать, что ты чего-то не знаешь. Это же школа, там научишься. – она погладила меня по волосам, наклонилась слегка, заглянула мне в глаза и улыбнулась, прищуривая глаза, – Вот приедешь туда, увидишь это замок, о его красоте я и в Шармбатоне слышала, mon étoile! Посмотришь на это всё своими глазами так ещё и уезжать оттуда не захочешь! – она говорила, а меня глодала горечь и обида. Поглощённая этими чувствами, я не замечала ничего за словами матери: ни дрогнувшего голоса, ни отведённых в сторону глаз на краткое мгновение, ни того, как сжались её пальцы на краю дивана. Ничего. Почему-то, за все те года, которые я прожила в любви и понимании, когда мне постоянно показывали, что меня любят, ценят, принимают любой, во мне всё жил страх, что я надоем, что от меня откажутся, оставят... Пускай мне хоть сотню раз повторят слова о моей значимости, хоть заобнимают, зацелуют до смерти, мысль, что это не навсегда, так и будет меня грызть. Поэтому... Если учиться, то на максимум, если работать, то работать до финального, чтобы мной могли гордиться, чтобы всегда говорили какая я усидчивая, умная, помощница. Не с первой попытки, не сразу, но доведу до идеала, руки в кровь но сделаю. Кому я что пыталась доказать? Родителям ли, себе ли, окружающим ли? У кого я пыталась заслужить и что? Не знаю. Даже сейчас. Даже спустя столько лет. Во мне просто сидела потребность. Стыдная, жадная потребность всегда искать подтверждение. Опиши меня функцией из математике и я бы была гиперболой, что вечно стремиться к асимптотам и никогда, абсолютно никогда не достигнет их. Потому что иначе, функция не будет иметь смысла. А я то, я же зачем-нибудь нужна? И в тот момент, когда в очередной раз, я не заметила... Та мысль, что всё моё счастье это не навсегда, в тот момент, в тот вечер она восторжествовала, громко запела в голове своё: «А я же, я то ведь говорила! Предупреждала! А ты им поверила! Хотя нет, не им. В себя!». Я тогда захлопнула тетрадь, отшатнулась от матери, и сразу же поверила новой возникшей мысли: «Попытаешься объяснить – не поймёт. Ты другая, слишком. Никто не поймёт.». Начинающийся подростковый гонор поднимал во мне голову, прорезал свои мысли поверх моих детских, смешивал их, менял мою реальность, переворачивая всё вверх дном, бил в голову. И на этой волне обиды, горечи, тихого злорадства, что внутренний мой голос был прав, недопонимания, я вскочила и, не глядя на маму, быстрым шагом направилась к себе в комнату, бросив по пути, колючее: – А вот и уеду! А вот и не вернусь! Я впервые не рассказала сразу, впервые решила закрыться, ничего не объяснять, подумала, что меня не поймут, что не захотят понимать. А в комнате я упивалась своей болью, своей, как я думала, ошибкой, состоявшей в мыслях, что я буду нужна всегда. Мама в тот вечер не пошла за мной, не окликнула, не заглядывала в комнату и после. Я и не выходила. Не знаю, какое выражение лица у неё было... Плакала ли она тогда, смотрела ли с непониманием, что сделала не так, а может быть злилась на меня, за то, что я, решила хлопнуть дверью, а не рассказать что произошло. Единственное, что я знаю, так это то, что она рассказала отцу, когда тот пришёл. Это был первый конфликт с родителями, который за один день не распутался. Это была первая рана, которую я нанесла более-менее осознанно своим самым дорогим людям. В пылу начинающихся подростковых эмоций, на всплеске, но я это сделала. Постаралась задеть словами побольнее. Я в ту ночь тоже долго ворочалась, то проваливалась в короткий неспокойный сон, то резко просыпалась в темноте комнаты и тишине дома. Я плакала. Ненавидела себя, ненавидела родителей, ненавидела весь мир попеременно. Утро наступило. Ненавистно яркое и солнечное для моего настроения в тот момент. Вставать не хотелось, но и пытаться спать дальше тоже. Когда я вошла на кухню, то мама уже готовила что-то на завтрак – мерно стучал нож о разделочную доску, над кастрюлькой поднимался пар. Вот только ощущалось всё не так. Эти звуки были словно отделены друг от друга, не складывались в картину привычного утра, с его такой же привычной суетой. Звуки отдельно, а уставшая мама, словно потускневшая, с едва виднеющимися кругами под глазами отдельно. Всё вокруг так явно контрастировало с нашим настроением, что выглядело неестественно. Будто смотришь сон и не можешь понять: спишь ты или нет, кошмар это или наоборот, хороший сон? Я тихо пробормотала что-то про доброе утро, мама угукнула, посмотрела на меня краем глаза, как-то вся ссутулилась и, сказав, что каша готова, продолжила нарезать салат. Неуютно, тускло, не по настоящему. Я не знала, что мне чувствовать. Всё смешалось. Казалось, что на меня навалился ком из проблем. Затем сели завтракать. – Как спалось? – без улыбки, абсолютно ровно, сухо. – Как всегда, обычно. Ничего не снилось. – также сухо, не поднимая взгляда от тарелки. Воздух кажется так загустел, что его можно потрогать руками. Стук ложек, разрывающий эту неуютную тишину, казался настолько лишним, что я, не выдержав, также тихо поблагодарила за завтрак, который не доела, и вышла из за стола. Взяла в комнате недочитанную тетрадь, и, не замечая ничего вокруг, по знакомой тропинке дошла до своего особого места в лесу. Это «особое место» было на удивление обычным, для леса так уж точно. Лохматые лапы высоченных елей, не сильно высокая мягкая трава, пение птиц и абсолютная тишина от шума деревни. Под одной из таких елей, у меня был построен небольшой шалашик, перед которым было выгоревшее кострище. В шалаше, к самому дереву, был прибит гвоздь, на котором весела сумка с одеялом. Я его туда всегда убирала чтобы оно не отсырело. Из-за раннего утра всё было в росе и блестело переливалось. Казалось, что сам воздух был свежее и ярче. Должно было казаться. Но я, я словно бы медленно задыхалась. Уйдя из дома, я не смогла вздохнуть свободнее, мне было душно, тяжко... не спокойно. Привычное место вдалеке ото всех не помогало. Я вытащила одеяло из сумки, расстелила его на подстилке из еловых лап и села, подтянув к себе колени, положив на них тетрадь и уткнувшись в неё головой. Я сидела в этом шалаше, обнимала саму себя. Тетрадь с конспектом были словно бы только поводом, самообманом, лицемерным и точно болезненным для матери. крупная ссора, дочь не хочет общаться, уходит из дома с тетрадью, словно показывая, что ей нет ни до чего из случившегося дела, что ей всё равно. Но я не учила записи. Я сидела и жалела себя. Сидела и вдыхала стойкий запах хвои, свежести, отсыревшей земли, трав. Слушала как пронзительно посвистывают синицы и впервые мне это место не приносило успокоения. На сердце лежала тяжесть. И я не знала, как её снять, что мне поможет, где. Минута за минутой, час за часом, а я всё сидела. Потом лежала. Потом, бездумно перелистывала страницы. Потом меня грызла совесть, что я ничего не делаю, ничего не учу. Потом я вспоминала, что вроде как мне теперь нечего и некому доказывать, мои худшие опасения подтвердились. Потом я снова и снова прокручивала в голове тот вчерашний вечер, дополняла его сценами того, что было бы, если бы я промолчала. Представляла, что будет теперь. Как мама и папа станут всё сильнее на меня злиться, станут ругаться, станут с нетерпением ждать дня моего отъезда. Как всучат мне деньги в руки и скажут самой добираться до этого вокзала Кингс-Кросс. Как на прямую скажут, что бы я не смела к ним возвращаться. А вдруг мама беременна и поэтому я стала им не нужна? Что тогда? И время всё шло и шло. Успел пролиться мелкий грибной дождик. На повешенную напротив шалаша деревянную кормушку успели понаведаться сойки, поползни и прочие птички помельче. Этот день определённо, совершенно точно не собирался соответствовать моему настроению. Когда я ближе к вечеру возвращалась домой, то меня подташнивало, от голода ли, или быть может от абсолютно пустого, ненастоящего дня. Поднималась по крыльцу домой. На крыльце сидел курил отец. Сказал привет, я кивнула. Не замедляясь прошла в дом. Мамы дома не было. Скорее всего ушла к баб Кате. Обычно ходила со мной, но тут... Не стала развивать у себя эту мысль. Оставила тетрадь, вышла в сад, мама пару дней назад просила прополоть сорняки на клумбах, как раз совсем немного не доделала. Закончила на удивление быстро. Вымыла руки, вернулась домой и не знала, что делать. Родители волшебники, дома чисто, к труду меня они приучили, однако с тем, сколько я стала заниматься и учиться, решительно сократили мои обязанности. Я не могла сосредоточиться на чтении и привычно сбежать в книжный мир, не могла и поделиться грузом на душе. В тот момент я ощущала себя зависшей посреди пропасти в абсолютной, кромешной, темноте. Вернулась мама, попросила помочь ужином. Я кивнула, молча надела фартук, пошла чистить овощи. На самом ужине за столом висела непривычна, тяжкая, тишина. Это мог бы быть хороший вечер. Солнце раскрашивало закатом стены, играло лучами в отцовских глазах, маминых волосах. От духовки умопомрачительно пахло пирогом со смородиной. Но не в этот раз. Сколько-то поев, я поблагодарила за ужин и вышла из-за стола, уйдя к себе в комнату. Легла я спать рано, и спала на удивление крепко. Дальнейшие дни слились для меня в один. Дежурные фразы, ничего не значащие слова, вместо лиц – смазанные пятна. Никаких вечерних посиделок в гостинной, никаких весёлых отцовских рассказов, ни каких маминых вставок на французском. В какой-то момент я снова смогла сосредотачиваться на чтении. Учила записи, читала книги. Уходила в лес. Но всё одна. Нет, меня не игнорировали, наоборот. Отец множество раз звал меня с собой проверить тропы, мама предлагала почитать новую книжку вместе, сходить в гости до тёти Ани, мне же нравилось играть с её кошками... И множество чего ещё. Но я отказывалась. Сумбурно говорила, что не хочу, что занята, что хочу подготовиться к своей новой школе. И не замечала. В упор не замечала ни встревоженных наполненных непониманием взглядов, ни попыток всё как-то решить, выяснить в чём причина. Всё, что я видела, так это то, что они чаще проводят время вдвоём. Но не то, что этим они пытались заполнить моё резкое и столь явственное отдаление от них. Нам бы стоило просто сесть и всем весте поговорить, но было словно уже поздно, так я думала. Мои мысли, мои страхи казались мне низкими, постыдными, недостойными, меня метало от горечи ко злости, от желания сбежать ото всех к острой потребности высказаться. И страшнее всего, что день за днём, всё это приобретало характер нормы. Минимальный набор фраз, никаких поцелуев на ночь, никаких объятий папы перед его уходом на работу, ничего из прошлого, что делало нас семьей. Я начинала осознавать, что скучаю по нам до ссоры. Не было ни одной ночи, как я бы не плакала в подушку. Не было ни утра, когда мама бы не поднимала на меня утром взгляд, полный надежды, которая сразу разбивалась о моё сухое, тусклое обыденное «доброе утро». Казалось будто и не было этих множества лет наполненных любовью и теплом. Ничего не было. Сколько так продолжалось я даже и не скажу сразу. Не считала. Всё сливалось в единую серую массу, наполненную неловкостью, неудобством, вечным одиночеством. Хотя сейчас, то одиночество кажется мне лишь тенью от того, что я пережила потом, а может переживу и ещё позже. К счастью завершилось всё в одно прекрасное утро. Измотанная за день, я лежала в кровати, укутавшись в одеяло и смотрела ничего не видящим взглядом в окно. Мысли текли вяло, перескакивали из одного русла в другое и так ни во что не оформлялись. Казалось, появись прямо сейчас передо мной сам Мерлин и я бы даже не удивилась. Когда небо на востоке стало светлеть, всё явственнее проступал на поле туман, дверь в мою комнату тихонько открылась. Вошёл отец, остановившись у косяка двери, держась за него одной рукой, тихо спросил: – Не спишь? Я ничего не ответила, однако села на кровати, одеяло соскользнуло с моих плеч, спину пробрал холодок. Я повернула голову в его сторону, но всё, что видела, так это его силуэт, едва вырисовывавшийся из мрака предрассветной ночи. – Пойдём, на крыльце посидишь со мной. – проговорил он, так и оставшись стоять в проёме. Вся фигура его словно бы шла на излом. В этом сумраке, в этой утренней прохладе, меня вдруг пронзило пониманием того, насколько от всей этой ссоры страдали и мама с папой. Мы были растеряны поведением друг друга, боялись сделать шаг на встречу друг другу и тем не менее ощущали острую болезненность из-за разрозненности друг от друга. И я встала, схватив одеяло и накинув на себя, направилась к отцу. На секунду замерев рядом друг с другом в проёме, мы пошли через гостиную в прихожую, от туда уже на крыльцо, даже не обувшись. Папа сел на верхнюю ступеньку, я уселась рядом. Прохлада и свежесть утра колола ступни, трава в свете отступающей ночи была тёмной, холодной. Где-то совсем вдалеке посвистывал соловей, заканчивая свою песнь. Секунда, другая и замолк. Папа достал из карманов штанов сигару, зажигалку и щёлкнув ей пару раз, прикурил. Меня не раздражал дым и запах. Я сидела просто рядом и как до этого смотрела в окно, так же и смотрела на дорогу, уходившую сначала тропинкой от нашего крыльца, а потом сворачивавшую налево и направо – либо в деревню, либо через поля в лес. Отец выдохнул, а затем положил свою тяжёлую руку мне на макушку, пригладил волосы. – Нам с мамой очень больно. Тебе тоже. Нам всем троим больно. Можешь нам помочь понять почему, а, соколик ты мой? – голос его был мягким, едва подрагивающим. Насквозь болезненным. Рука его дрогнула и снова провела по волосам. А меня прошибло дрожью настигшего понимания – заботятся, тоже скучают, тоже тяжело. Горло стянуло спазмом, хотелось расплакаться, но я лишь пару раз рвано вдохнула и выдохнула, уткнулась лбом в отцовское плечо, зажмурилась. И заговорила сбито, перескакивая с фразы на фразу: – Папочка, мой милый папочка, прости меня пожалуйста. Я боялась, так сильно... Боялась, что стала вам не нужна. И как же мне стыдно за эти мысли, я так ошибалась, прости пожалуйста, прости меня! – я всё продолжала говорить, губы мои дрожали, голос тоже, я всё вжималась в плечо всё сильнее жмурила глаза, до цветных пятен перед глазами. Отец повернулся ко мне, обнял одной рукой, прижал сам к себе сильнее и всё слушал и слушал меня, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я думала, что вы говоря мне про то, как будет хорошо в Хогвартсе, вы просто дождаться не можете, когда я уже уеду от вас... Мне жаль, мне так жаль, папочка, что я не могу, никак не могу... – рваный вдох, выдох, и уже тише, гораздо тише, – никак не могу поверить, что и правда вы меня любите так сильно, постоянно, чтобы не произошло, чего бы не случилось... Во мне постоянно сидит мысль, что рано или поздно это закончится, что... Я не знаю что со мной не так, пап, правда не знаю. Я же вижу, чувствую, я точно знаю... Вы любите меня, столько лет каждый день показывали мне это, но я просто не могу, просто... не получается. Я замолкаю, папа тоже молчит, лишь всё так же обнимает меня рукой за спину, всё также курит. Но не смотря на застывшую тишину мне легче, гораздо легче. Груз, до этого тяготивший лишь мои мысли, теперь не казался таким не подъёмным, таким устрашающим, ввергающим в панику. Но по прежнему казался несколько глупым, абсурдным, эгоистичным. Я отвернулась от отца, по прежнему прижимаясь к нему головой, слыша и чувствуя его мерное сердцебиение, но смотрела теперь снова на уходившую дорогу, на возвышающиеся леса, качающие своими ветвями на ветру, на то как переливались капельки росы под светлеющим небом. Мне было так спокойно, что когда отец заговорил, я невольно вздрогнула, вырванная из своих впервые за долгое время спокойных мыслей. – Всё в порядке, Зара. Ты тоже в порядке. Сомневаться в чём-то, путаться в своих эмоциях и чувствах тоже нормально. У тебя начинается такой возраст, когда всё станет казаться не таким какое оно есть. И это тоже нормально. Ты только не молчи, когда снова встретишься с тем, чего не понимаешь, что тебя пугает и запутывает. Говори, рассказывай, кричи, жалуйся, каким бы глупым или постыдным тебе это не казалось. Мы выслушаем, вместе с мамой найдём выход, подскажем, направим, посоветуем что-то, если тебе понадобится. Но надо говорить, понимаешь, золотце ты моё? – он наклонился чуть вперёд, поворачиваясь ко мне и сосредоточенно заглядывая исподлобья в моё лицо. Я заворожённо глядела на морщинки на его лице, на то, как переливается радужка его глаз. Осенний хвойный лес. Укроет, спрячет, успокоит. Шмыгнув носом, я потёрла рукой свои заслезившиеся глаза, кивнула и снова уткнулась в отцовскую рубашку, обнимая папу обеими руками. А он, выдохнув мне в волосы табаком, продолжил говорить, и голос его, словно бы грозовым гулом врезался мне в голову. – Мы с мамой сильно переживали, да и сейчас переживаем по поводу твоего отъезда. Поэтому общались со всеми, кто хоть что-нибудь знал и знает про Хогвартс. Мы хотим чтобы тебе там понравилось, переживаем, что тебе будет тяжело адаптироваться, боимся за тебя. Как мы можем не, так ведь? Знаем, что ты тоже переживаешь. Пытались успокоить и тебя, и себя. Но возможно перегнули палку и ты увидела за нашими частыми повторениями, что тебе понравится в Хогвартсе, что не стоит сильно переживать, мысль, что мы тебя разлюбили. – тут его голос дрогнул, а рука на спине прижала меня сильнее. Он помолчал с пару секунд, и продолжил говорить дальше. Говорил, говорил, говорил, а я всё слушала. – Говорили эти слова для тебя, для себя, сами очень не хотим с тобой расставаться. Очень сильно. И если тебе снова покажется, что мы тебя не любим, что ты одна, то ты нам скажи об этом. Просто расскажи. Мы никогда не устанем говорить о том как любим тебя, никогда не устанем обнимать, никогда не устанем ценить и дорожить тобой. И если тебе это будет нужно, то хоть по сто раз на дню будем тебе это показывать. – А если вас не будет рядом? Если я не смогу вам рассказать? Что мне тогда делать, пап? – спросила я, краем глаза наблюдая за тем, как рассветное солнце раскрашивает золотом покров травы, небо, верхушки деревьев. Всё начинало дышать свежестью, бликовало, почти слепило глаза. Отец докурил сигару. – Тогда просто помни, даже не верь, а просто помни, знай, мы с Арабель тебя выбрали, удочерили, захотели чтобы ты стала частью нашей семьи. И ты стала. Самой светлой, самой желанной частью. Даже если ты когда-нибудь, решишь отречься от нас, скажешь, что мы были отвратительными родителями, сбежишь из дома, мы всё равно будем ждать тебя, писать тебе письма, хотя бы для того, чтобы просто знать, что жива, в порядке и счастлива. Пусть без нас, но лишь бы ты была. И снова повисла тишина. Слова эти выжигались у меня на подкорке, в душе, на сердце, становились клеймом, которое я даже если захочу не сотру. Я помнила. И помню. – Папа. – Да, соколик мой? – Я тебя люблю. – И я тебя. – И маму тоже люблю. – Я её тоже люблю. Удивительно, как это так совпало? – ехидный прищур глаз и лукавая улыбка. И я снова улыбнулась счастливо. Как казалось не улыбалась уже вечность. Утром я вышла из комнаты на кухню. Мама готовила завтрак, а папа сидел за столом и пил зелёный ароматный чай с мелиссой. Мама подняла на меня взгляд полный надежды. И надежда её разбилась о мои налетевшие вихрем объятия, зацепившиеся за шею. Я снова дышала полной грудью и мысли мои были свободны и чисты. Мама счастливо засмеялась, также крепко обняла меня и приподняла над полом, от чего я удивлённо вскрикнула. Несмотря на внешнюю хрупкость, обманываться её слабостью было рискованно. Её юбка прошуршала по полу, когда она закружилась со мной по кухне. И душа моя возрадовалась. И никаких грызущих сомненьем размышлений. Блаженная тишь.

***

И вот в тот вечер перед отправлением в Хогвартс, я вспоминала эту историю. Слова отца, что что угодно, лишь бы я была счастлива. Объятия матери, рассвет на крыльце. Они не солгали мне. Нет. Они сделали гораздо хуже. Сами забыли.