Всё началось сначала

Начинать с начала всегда трудно, всегда страшно. Начинать с начала порой неизбежно необходимо. Как дышать. Вдох за выдохом и так по кругу. Сердце бьётся всегда начиная с начала, лёгкие дышат всегда с начала, мы существуем всегда с начала. Да, одно дело существовать, а другое совершенно осознано прекращать что-то, чтобы начать заново, но уже в другом месте. Человека с остановившимся сердцем будут качать до последнего и даже больше. Будут ломать ему рёбра, лишь бы запустилось сердце, лишь бы мозг не погиб от недостатка кислорода. Но далеко не всегда это удаётся. Приходится признавать, что всё. Бессмысленно. И приходится отступать. Убирать руки, на мгновение прикрывать глаза и затем поднимать взгляд на часы. Время смерти... И сколько уже цифр было озвучено в этот момент. Сколько неверящих вздохов, всхлипов было услышано. Всё что остаётся, это крутить у себя в голове одну простую мысль, что сделали всё возможное. Крутить и пытаться убедить в первую очередь себя – не ложь, не самообман. А потом ночами лежать в кровати, смотреть в потолок и бездумно прокручивать картинку смирения. Раз за разом и снова. А затем, однажды, снова попадаешь в ситуацию, где надо качать глупое сердце, что решило сдаться. И снова падаешь на колени, снова толкаешь сердце, лёгкие, снова ломаешь рёбра и никогда не знаешь – получится ли в этот раз или нет. Но всё же начинаешь. Всегда начинаешь с начала. Вот и я начинаю с начала. Кто я то? Проще вопроса не найти. Проще и сложнее. Однако пока что представим что вопрос этот простой. На простой вопрос следует давать простой ответ. Так вот. Я – Зара. Если уж берём начало, то Зара Волкова. 8 ноября 1881 года на заре я появилась на пороге приюта в Санкт-Петербурге, завёрнутая в одеяльце и истошно вопящая. Рассвет в то утро был багряным, буквально зарево, как мне рассказывали, и именно оно то и дало мне имя. Зара, как заря. Мне было буквально пару часов от роду. Кто меня оставил на пороге в то утро, так и не узнали – не нашли никаких следов моей матери, а об отце... хах, какое уж там. Несколько лет я прожила в том приюте. Там училась ходить, лепетать, держать ложку, дрожать от холода в суровые зимние морозы. Я ничего не помню от тех лет, кроме ощущений. Хотя... Нет, одно запомнилось мне довольно хорошо. Нас водили в церковь раз в неделю. Запах ладана, мерцающий свет и многоголосое пение. Меня завораживала та музыка. Только она, ибо в слова я не стремилась вникать. Но этот гул под расписными сводами храма увлекал меня к себе, словно бы резонировал внутри меня с чем-то. Вот что я запомнила с приюта. А ещё тот момент, когда меня оттуда забрали. Это было как раз зимой. Я помню как ко мне подошла красивая женщина, в меховом плаще на плечах. Волосы её скрывались под пушистой шапкой, но пара чёрных локонов спадала на лоб. Присыпанная снегом она казалась мне просто волшебной и я заворожённо смотрела на неё. Она присела на корточки рядом со мной, взгляд мой зацепился за родинку под её левым глазом. Глаза её будто бы светились голубым светом, как ясное декабрьское небо в солнечный день. Мягкие черты лица, нежная кожа, тонкие чёрные брови. Она пахла прохладой с улицы и чем-то тёплым, утешающим, почти знакомым. – Меня зовут Арабель. А тебя, малышка? – и точно так же как в церкви меня завораживало пение, меня заворожило и это её переливающее «р», звучащее непривычно мягко. Вместе с этой Арабель, пришёл и мужчина, что стоял в тот момент позади неё. Плотное пальто, тяжёлый взгляд тёмно-синих глаз, лёгкая щетина, худощавое лицо. В первое мгновение он меня даже напугал. На контрасте с этой мягкой женщиной, мужчина выглядел болезненным, напряжённым и вызывал лишь желании скрыться от его взгляда. Однако мгновение прошло, он встал с боку от Арабель и тоже присел на корточки. Встретившись взглядами на одном со мной уровнями он улыбнулся и снял шапку, открывая коротко стриженный ёжик тёмно-русых волос. – Зара значит? – поинтересовался он, говоря по-русски, без акцента. Голос его был светлый, не басовитый, звучный, как горный родник. Я кивнула. – Ярослав. – представился он и протянул мне свою руку. Длинные пальцы, с проступающими костяшками. Я вложила тогда свою ладошку в его сухую и удивительно горячую ладонь. Арабель и Ярослав удочерили меня и почти сразу же увезли из Санкт-Петербурга и из страны в целом. Не помню я ни дороги, ни того как мы вообще добрались до какой-то английской деревушки. цельной картиной не помню. В голове лишь вспышки ощущений, образов, пейзажей и моментов. Мои приёмные родители были хорошими, они не били меня, всегда вкусно кормили, у меня были куклы и игрушки, тёплая кровать. Я их искренне полюбила. Привязалась к ним. Стала звать мамой и папой. В первое время к нам часто приходили гости с другими детьми. Я играла с ними, носилась и дурачилась как и все обычные дети. А потом мы подросли и они, заметив, что я сильно отличаюсь от своих родителей, стали меня дразнить, обзывать подкидышем. И не то чтобы родители этих детей этому препятствовали. Так я узнала, что далеко не всех детей берут из приюта, что у кого-то сразу есть мама и папа, что есть родные. Тем не менее как бы Арабель с Ярославом не пытались исправить эту ситуацию, ничего не получалось. К ним тоже относились с весомым презрением. И вскоре я осталась одна. В одиночку находила себе развлечения, что в доме, что на улице. Лишь изредка, когда у мамы или у отца было время, они играли со мной. И всё же эти воспоминания отдают мне чем-то столь тёплым и светлым, что я почти даже не жалею, что с детства стала неким изгоем. Почти. Часами я стояла перед зеркалом, крутилась перед ним, всматривалась в своё лицо и всё пыталась найти хоть каплю сходства с мамой или с папой. Но мои глаза оставались предательски серыми, а волосы излишне русыми. Нос, губы, уши, форма лица, я снова и снова вглядывалась в своё отражение, однако оно не менялось. Оставалось моим и только моим, без всяких признаков знакомых, родных черт. Однажды моя мама застала меня за тем, как я давясь слезами и настойчиво вперя взгляд в зеркало, упорно пыталась закрасить свои волосы углём. Рыдала я в её плечо потом ещё долго. И всё же в той деревушке у меня оставалось два друга. Шон и Рем. Братья, до одури похожие друг на друга. Другие дети тоже часто над ними потешались, издевались. Они тоже стали одиночками и на том мы и сдружились. Правда дружба то наша продлилась пару месяцев. Началась весной, а закончилась летом. Мне было пять лет. И несмотря на это я очень хорошо запомнила, почему так произошло. Хотя, наверное, предпочла бы не помнить. *** Шон и Рем были братьями, абсолютно схожими во внешности и едва различимыми по характеру. Они были белобрысые, через чур худющие и всё время ходили с синяками. Да и мать их тоже ходила с вечным взглядом в пол, прихрамывая, и одёргивая рукава, стараясь прикрыть синяки на руках. Их отец был рыбаком и пьяницей, зачастую не приносившим в дом ни гроша, ни рыбы. Сердобольные хозяйки как могли помогали той женщине с детьми, но так чтобы муж её того не заметил, ибо если он узнавал, то всем троим доставалось вдвойне. Мы с Шоном и Ремом старались и гулять так, чтобы нас вместе он случаем не видел. Он никогда ничего нам не говорил, но если замечал, то смотрел таким взглядом, что хотелось только сбежать куда-нибудь поскорее. Помниться я только один раз завела с ребятами разговор на эту тему — сами они предпочитали её игнорировать. — Ваш отце просто ужасный человек, как вы с ним вообще живёте? — спросила я, старательно пытаясь оттереть земляное пятно с потертых штанов. — Он не ужасный! — протестующе воскликнул Шон, впрочем, быстро успокоившись — Просто он сильно устает, пытаясь содержать нас и иногда ему нужно… Немного остыть. Нам так мама говорила… — Как можно любить того, кто вечно причиняет боль? Разве это… ну не знаю… не странно? — в непонимании уставилась я на них. Мальчишки, понурив головы, тяжко вздохнули. — Просто другого отца у нас нет, — тихо ответил мне Рем, вставая с примятой травы, на которой мы сидели. Более мы на эту тему не разговаривали. Я не понимала их, а они не понимали меня. Я лишь подумала, что это очень печально, когда между болью и её отсутствием ты выбираешь боль, лишь бы близкий тебе человек был рядом. В один из июльских дней стояла дикая жара. На небе не было ни облачка, а едва ощутимый ветерок приносил лишь духоту. Просидев целый день дома, под надзором матери, ибо она боялась, что по такой погоде мне обязательно напечёт голову или я получу солнечный ожог, я к вечеру, наконец-таки, отпросилась на речку с Шоном и Ремом. Мы весёлой гурьбой бежали к ней, смеясь и стараясь обогнать друг друга. Было всё ещё жарко, но солнце, медленно и верно клонившееся к закату, уже не припекало так сильно. Воздух пропах сухой травой, горячей землей с песком и тем лёгким ароматом свежести, что приносил с собой уже постепенно остывающий ветерок. Нас отпускали на речку одних, так как место, куда мы ходили купаться, было неглубоким. Там пролегала песчаная коса, что позволяла нам в целом доходить почти до середины реки, а любой взрослый мог из-за своего роста и вовсе перейти её, и вода едва ли достала бы ему хотя бы до плеч. Однако также немаловажным был и тот факт, что от такой жары поспешили охладиться в речке не только мы, но многие другие дети и ребята постарше. В общем, там мы были не одни. Мы скинули всю лишнюю одежду и, все ещё смеясь, бросились в воду, резвясь и бегая, окатывая друг друга брызгами. А потом сами не заметили, как к нам уже присоединились и другие ребятишки. После такого душного дня всем хотелось искупаться, порезвиться и никого не волновали какие-либо предрассудки. Все просто веселились. Не знаю, как долго мы плескались в воде, но в один момент кто-то уже начал уходить, кого-то стали забирать родители, а солнце понемногу красило небо в красно-оранжевые цвета. Близился закат. Я, Шон и Рем уже некоторое время сидели на берегу на своих полотенцах и грелись на убегающих лучах солнца. Мы были довольны и, пожалуй, думали, что сейчас являемся самыми счастливыми детьми на земле. — Зара, мы завтра с Шоном собираемся проверить Агафью, ты с нами? — спросил меня Рем, лениво потягиваясь и косо поглядывая на мальчиков, что стояли недалеко от нас и тоже о чем-то увлечённо разговаривали. А что до Агафьи, то это был даже не человек. Так мы шифровали наш строящийся недалеко в лесу, в овражке, шалаш, переживая, что им могут заинтересоваться другие ребята, проследить за нами и сломать его. Чего нам, естественно, крайне не хотелось. — Конечно, — ни секунды не задумываясь, ответила я, — Вот только мы завтра с мамой утром пойдём в гости к мисс Долли и присоединиться к вам я смогу только после обеда… — Это же ей твоя мама носит мази, которые готовит, да? — поинтересовался Шон. Я кивнула. — А чем же это таким мисс Долли болеет? — вопросительно и с усмешкой спросил уже Рем. — Я не знаю, но мама говорит, что у мисс Долли постоянно болит спина из-за какой-то давно полученной травмы и мази эти, чтобы ненадолго боль уменьшить — ответила я, зарываясь пальцами в тёплый песок речки и отстранённо наблюдая за тем, как постепенно пустеет берег. На темнеющей воде плясали блики света. Это меня завораживало. — А что если она старая ведьма и у неё поэтому болит спина? А? — хитро прищурил глаза Шон. Рем фыркнул, а я закатила глаза. — Если она и ведьма, то весьма никудышная, раз не может справиться с какими-то болячками в спине! — решительно заявил Рем. Тут уже встряла я. — Но почему то же их в сказках изображают всегда старушками со скрюченными спинами… И носами. — Вот видите — ста-руш-ка-ми! Значит не такая уж она и плохая ведьма, раз всё еще молодая, — заявил Шон, решительно настроенный защищать «ведьму мисс Долли». — Зато нос весьма подходящий, — пробубнила я, смотря в сторону. Но глянув на лица мальчиков, не удержалась и засмеялась. Впрочем, и они тоже. Вот так, откинувшись на спину, греясь в последних лучах заходящего солнца, и болтая о том — ведьма ли мисс Долли или просто несчастная женщина, мы и провели ещё какое-то время. Мы поняли, что засиделись, когда солнце уже больше чем на половину скрылось за горизонтом. Стрекотали сверчки, пахло речкой и едва уловимо какой-то сладостью, присущей, пожалуй, только самому раннему детству. Лес вдалеке стал чернеть, теряя чёткость и превращаясь в одну сплошную полосу, верхушками тыкавшую в небо, что казалось будто оно истекало своей особой, небесной кровью. Это не было предзнаменованием, однако это было той картиной, которую я бы хотела запомнить последней в тот день. Не судьба. — Ой, солнце садиться, — расстроенно сказал Шон, с неким осуждением глядя на стремительно скрывающееся солнце. Он переглянулся с Ремом, тот вздохнул и поднялся вслед за братом. Я встала тоже, собираясь вместе с ними идти домой. Но тут ребята замялись, виновато отвели глаза в сторону. Я в непонимании уставилась на них. — Что случилось? Мы же по домам собирались, — скрестив руки, спросила я. Рем покосился на меня, затем на упорно молчавшего брата, вздохнул, прикрыв глаза, и ответил: — У нас папа обычно где-то в это время домой идёт, а тут он уже несколько дней в прескверном настроении ходил и… — Рем неопределённо повел рукой в воздухе, пытаясь, видимо, найти слова. Но тут присоединился Шон: — Если отец увидит нас вместе с тобой, то очень сильно расстроится, — выпалил он быстро, скороговоркой и с закрытыми глазами. Видимо отец их был и правда не в духе, раз они так боялись его разгневать. Но оно было и понятно — купаясь, трудно было не заметить синяки и гематомы по всему на них. Расспрашивать об этом Шона и Рема было бессмысленно, они отмахивались от травм, отвечая просто «заслужили», а стоило только заикнуться, что отец их поступает плохо и, честно говоря, ужасно, как они тут же кидались на его защиту, когда просто словами, а когда и с кулаками. Вспоминая всё это, единственное, чем я могу их оправдать, так это тем, что они, наверное, помнили ещё то время, когда отец их пил не так беспросветно. Может быть, в минуты трезвости он просил прощение за всё что творил, обнимал их, целовал и слёзно заверял, что бросит пить… Что возьмёт мальчиков на настоящую мужскую рыбалку, научит их охоте и плетению сетей, и, конечно же, больше никогда-никогда не будет обижать маму, а завтра принесёт ей огромный букет цветов, обязательно с медуницей. Но следующим вечером он снова приходил в дрязг пьяный, орал на жену, на детей, снова поднимал на них руку, обвиняя, что во всех его несчастьях виновны они, и что если бы не его душевная доброта, то жена его вместе с сыновьями давно бы по миру пошли. После он, наверное, ложился спать, мать тихонько рыдала сидя за столом, а дети жались бы к друг другу всё ещё тепля надежду, что когда-нибудь всё измениться. Что когда-нибудь папа подарит маме букет с медуницей. Я их не винила. Но не понимала. — Тогда идите вы вперёд, — вздохнула я, — Я посижу здесь ещё немного, а потом пойду следом. Вместе нас точно не увидят, — ободряюще улыбнувшись, предложила я. — Только если встретите мою маму, скажите что я скоро приду, что, мол, хочу ей подарок сделать, но это секрет. Не хочу, что бы она сильно волновалась, — закончила я говорить. — Спасибо, Зара! Ты лучшая девчонка! — сжали меня в объятиях Шон с Ремом. Я обняла их в ответ так сильно, как только могла, желая хоть так их поддержать. — Да всё-всё идите, а то задушите меня! — смеясь, подгоняла я их. Они махнули мне рукой и бегом направились в сторону деревни. И только белобрысые макушки вскоре виднелись вдалеке. Последний раз, улыбнувшись им вслед и помахав рукой в ответ, я повернулась к уже окончательно опустевшей речке. Надо было придумать, что же такое подарить маме, а то некрасиво может получиться, если она Шона с Ремом всё же встретит. Пологие берега в месте брода были усыпаны песком, особо без растительности, а вот вверх и вниз по течению речки, уже начинались заросли тополя и кустарников. А ещё там цвёл вьюнок, окручивающий ветви своим тонким и гибким стеблем с нежными бело-розовыми цветками. В букет не соберёшь, но венок вполне можно сплести. И я пошла туда, осторожно выбирая и обрывая лозы, где цветы покрасивее. Плести венки я умела только из одуванчик и лютиков, и, пытаясь разобраться, как сплести его из вьюнка, я и не заметила, как увлеклась. Я сидела на поваленном дереве, аккуратно переплетая лозы и формируя обруч, стараясь не повредить цветы и тихонько напевая мелодию. Отец иногда любил тихо вальсировать с мамой под собственное пение. Мне такие вечера казались просто сказочными. Вечернее пение птиц меня успокаивало, а так как я любила тайком убегать в поле ночью из дома, то опускающаяся тьма меня совсем не пугала. Холодно не было, насекомые меня не беспокоили, и я полностью была погружена и расслаблена. Перекинуть ветвь лозы, подтянуть, прижать к другим, расправив листочки, закрепить конец, а затем поправить цветок. И всё по новой. Перекинуть, подтянуть, прижать, расправить… Ветерок пробежался по земле и травинки едва щекотали мои босые ноги, заставляя невольно улыбаться. Где-то в речке плюхнулась рыба, но я, лишь мельком кинула взгляд на мерцавшую впереди речку, а после снова увлеклась венком. И неожиданно птицы смолкли. Я не заметила этого сразу, но всё нарастающее чувство, что что-то определённо не так, заставило меня забеспокоиться и прекратить свою работу. Я огляделась по сторонам. Свет шёл уже только от луны, солнца не было. Мне стало неуютно. Ветер тихонько гудел и шелестел листвой, покачивал деревья и они негромко поскрипывали. Я видела поблескивающую в десятке метров от меня речку, что всё так же мерно бежала, едва различимо журча. Но птиц не было слышно. А я знала, что они поют всегда. Соловей, горихвостка чёрный дрозд — они все любители поисполнять серенады в предночное, сумеречное время. Птицы меня не боялись и петь не прекращали, когда я вот совсем недавно ходила за новой лозой для венка. «Значит, они испугались кого-то другого. Кто-то рядом и он смотрит» — подумала я и замерла. Со спины послышались шаги. Слегка шаркающие и грузные. Я вскочила, прижимая венок к груди и резко развернулась. Это был человек. Точнее отец Шона и Рема. Он смотрел на меня помутнёнными глазами с нечитаемым выражением, но весь вид его источал опасность. Даже тут я чуяла запах перегара и просто вони пьяного человека. Он ничего не говорил, а я замерла в ступоре. Страх быстро и незаметно захватил всё моё естество и я даже пальцем не могла пошевелить. А сердце бешено стучало, билось о грудную клетку, словно предчувствуя… ожидая. Я не видела было ли у него что-нибудь в руках, я смотрела только в его грубое, заплывшее от бесконечного пьянства лицо и в голове моей не было и мысли. Только давящая пустота и какой-то первобытный ужас. В этот момент, в лесной темноте, он казался мне страшнее медведя, волка, да и вообще любого зверя. Он казался мне тем самым монстром, который живёт под кроватью, и который мерещиться в тёмных углах, только и ожидая того чтобы схватить тебя и утащить в вечную темноту, наполненную страхом, неизвестностью и вечным, нескончаемым одиночеством. Но я поняла, что только казался, в тот момент, когда он меня схватил. Он не казался монстром — он был им. Он бросил меня на землю, а я всё ещё сжимала в руках венок, не в силах даже закричать. Парализованная ужасом, я не соображала что происходит. Монстр мне что-то говорил заплетающимся языком, прижимая меня к земле, но я улавливала лишь отдельные фразы. — … шльюшья ты дочь, — он сжал мои плечи с силой давя на них, причиняя боль, — … думаешь я не знаю кто ты? А?! Д-думаешь сможешь водить меня за нос-с, су-к-ка! — висок обожгло болью, кажется я плакала. Он орал мне что-то в лицо, от него несло перегаром. Я не понимала за что он так со мной поступает, почему он вообще решил напасть на меня. Я чувствовала только боль, давление, холод и как обжигающе слезились глаза. Я была лишь ребенком. Ребёнком, что был до ужаса напуган. Ребенком, что боялся умереть. — П-п-пож-жалуйста, не надо…. Прошу в-вас, н-не надо, не надо, не надо, не надо, не… — начала в какой-то момент как мантру повторять я. А потом я не смогла дышать. Он схватил меня за горло и тряханул головой об землю. Всё тело прострелило болью, во рту чувствовался вкус железа и я не сразу поняла, что это кровь. Я инстинктивно вцепилась в его руку, хрипя и елозя ногами, на которых он сидел. Я больше не слышала звуков. Он задрал подол моего сарафана и, гадко ухмыляясь, всё ещё шевеля своей пастью, потянулся другой рукой к своему ремню, расстёгивая его. Может воображение, а может и нехватка кислорода, но я вдруг отчётливо увидела какие у него острые зубы… Насколько у него серая и неестественно гладкая кожа и какие у него тёмные глаза, буквально провалы в голове, пробирающие до дрожи. Я не знала, что он собирается сделать. Но понимала, что это конец. Я не выживу. Хотелось закрыть глаза, но я не могла, хотелось свободно вдохнуть, но я не могла, хотелось обнять маму с папой, но я не могла! Не могла. Мои губы беззвучно шептали «мама»… «папа», а в глазах уже плясали тёмные мушки. Звякнула пряжка ремня. И словно сигнал к выстрелу, во мне что-то перемкнуло. Меня ослепило чёрной вспышкой, а после разнёсся ужасный грохот, словно ударил гром. На миг мне даже почудился запах грозы. Я смогла вдохнуть, с ног пропал вес сидевшего на мне Монстра и я закашлялась, переворачиваясь со спины на живот, вставая на колени и хватаясь одной рукой за горло, а другой упираясь в землю. Ветер дул буквально-таки ураганный. Сколько это всё длилось я не знаю, но неожиданно всё закончилось. Я ещё долго стояла на коленях пытаясь надышаться свежим воздухом, не веря, что всё ещё жива. И что Монстр всё ещё не пришёл снова, не схватил меня и не повалил на землю. Было опять тихо. Ветер полностью стих, и я встала на дрожащие ноги, с опаской оглядываясь. И снова замерла, зацепившись взглядом за распростёртое и недвижимо тело, лежавшее в нескольких метрах от меня. Я, не веря, подошла ближе. В нос ударил стойкий запах крови. И ему было откуда взяться. Всё лицо, грудь и живот лежавшего передо мной тела были исполосованы настолько, что было видно кости. Некоторые куски плоти едва держались. А его открытые глаза всё ещё мутные, но теперь и стремительно стекленеющие, смотрели прямо на меня и в то же время словно мимо. Я одёрнула сарафан, отвела взгляд в сторону, на лес, снова посмотрела на тело и меня вырвало. Совершенно не понимая, что же мне теперь делать, я, в молчаливой апатии, с бегущими всё время по щекам слезами, и абсолютной пустотой в голове, вернулась к месту, где лежала и подняла помятый венок. Снова села на поваленное дерево. Труп лежал в паре шагов справа от меня. Я словно сама стала трупом, таким же стеклянным взглядом глядя в пустоту. Наверное, из этой пустоты Монстр и пришёл. Наверное, ему было так одиноко, что он ожил из моих кошмаров, пробрался в этот мир, и попытался утащить меня к себе. Монстры из-под кровати не хватают детей за ноги. А вот Монстры из нашей реальности утягивают их к себе в пустоту, навечно оставляя её отпечаток, её шрамы. И её глаза. Эти тёмные провалы и серое нечто вместо кожи. Было всё ещё тепло, но я покрылась мурашками и меня бил озноб. Интересно, а какой Монстр утащил этого в пустоту? Именно в таком состоянии — в грязном порванном сарафане, с растрёпанными волосами, с взглядом в никуда, сидящей на поваленном дереве и теребящей в руках помятый венок из вьюнка, меня и нашли отец с матерью. А рядом лежал изуродованный труп в луже собственной крови, с расстёгнутым ремнём и приспущенными штанами. — Мерлин всемогущий… — мама рывком заключила меня в объятия, и нервно зашептала, раскачиваясь из стороны в сторону, — всё уже хорошо, всё закончилось Зара. Ты слышишь меня? Мама рядом…. Мама рядом, и папа тоже. Всё будет хорошо, всё… — она всё шептала это и шептала, всхлипывая всё чаще. Отец, кажется, тоже плакал. Он обнял меня и маму. Поцеловал в висок. А после, кое как вытянув меня из материнских объятий, взял на руки и прошептал лишь одно слово: — Прости. Вот так в пять лет, своим первым магическим выбросом я убила человека. Человека, у которого были дети и жена, что его любили, пусть он и бил их, издевался над ними. Я забрала человека, которого кто-то ждал. И в первую очередь Шон с Ремом. Я убила. Мы пробыли в той деревне ещё две недели, пока родители организовывали переезд. Всё это время я никуда из дома не выходила и ни с кем не разговаривала. Даже с родителями. Дело об убийстве Джека Мирольда приезжала расследовать полиция из города, однако, не сумев найти никаких зацепок, закрыла его, списав всё на диких животных. Но жители деревни понимали, что это никакие не животные, впрочем, как и полиция. А то, что я перестала выходить из дома, дало им, жителям безымянной деревеньки, всю необходимую информацию. В первый из дней этих двух недель, к нашему дому пришла разгневанная толпа, обвиняя в убийстве: «…ни в чём неповинного старины Джеки». Родители вышли разбираться без меня, однако их было слышно хорошо и внутри дома. Ни отец, ни мать не стали упоминать, что их «старина Джеки» хотел изнасиловать пятилетнюю девочку, ибо знали, что каждый из пришедших также это знает. Как знает и то, что там было место магии, чего они боялись большее. В итоге родители пообещали, что через две недели нашей семьи в этой деревне не будет. И они сдержали обещание. Было ещё два события, случившихся в эти две недели в той деревне. Мама ещё на второй день после того, как меня нашли в лесу, избавилась от всех бело-розовых цветов. А на третий, словно судьбой в насмешку, когда мимо нашего дома шла похоронная процессия, я с матерью была в саду. Я не могла не заметить в тот день, что на груди покойника лежал тот самый венок из вьюнка, с уже повядшими теми самыми бело-розовыми цветами. Венок, который я собиралась подарить маме, был на похоронах моего несостоявшегося убийцы. Мама взяла меня за руку и быстро отвела в дом. Я думала, что виделась в последний раз с Шоном и Ремом в тот вечер на речке и никак не ожидала увидеть их ещё раз. Но как-то за пару дней до нашего отъезда, я снова была в саду, когда меня окликнул знакомый голос. Я вздрогнула, а сердце в страхе затрепетало. — Эй! — я подняла глаза, и увидела Шона с Ремом. Шон стоял чуть позади, не глядя на меня, а Рем смотрел с гневом и прямо глаза в глаза. Мы молчали. Для меня это сё тянулось словно вечность. Я догадывалась, что услышу. — Как же я тебя ненавижу, — тихо прошептал Рем, — Я тебя ненавижу. Слышишь, Зара?! Я тебя ненавижу! — скалился он, а покрасневшие глаза явно слезились. — Ненавижу! Ненавижу! — крикнул он и было дёрнулся в мою сторону, но Шон вовремя схватил Рема за руку, удерживая того на месте. А после, когда Рем замолчал, поднял на меня взгляд, безмерно печальный и безмерно ненавидящий. Ещё пара секунд тишины и они разворачиваются и уходят. Теперь навсегда. Я их больше так никогда и не увидела. В конце второй недели все вещи были собраны и погружены в повозки. Мы выезжали поздно ночью, пока все спали. Отъехав на пару километров от деревни, отец встретился с человеком в плаще и в глубоком капюшоне. Они кивнули друг другу, и незнакомец без слов передал отцу странного вида медальон, после чего сразу же с лёгким хлопком исчез. Мама слезла с повозки и скрылась в темноте, которая разрезалась несильно яркими вспышками фиолетового цвета и тихим потрескивающим звуком. Я догадалась, что это магия. После мама снова вернулась в повозку, поправила на мне одеяло, наклонилась, поцеловала в лоб и лишь прошептала: — Спи спокойно, mon étoile моя звёздочка (фр.) . — как я заснула. А проснулась уже в новом доме, в своей кровати, в абсолютно другой месте. Однако пусть у меня и копились вопросы, но я словно потеряла способность говорить на долгие для меня и моих родителей полгода. Моя жизнь не остановилась на это время, но много словно стёрлось, став блеклым и малозначимым. Родители явно тоже были растеряны, но они не оставляли меня одну. Мерились с тем, что я молчу и просто ждали, когда врачи сказали, что это со временем пройдёт. Для меня было самым большим утешением, что от меня не отвернулись, что я всё ещё оказалась нужной и важной. Наверное у родителей всё же были проблемы с магическим правительством из-за меня, но как бы то ни было — ещё много лет я не встречала других волшебников, по мимо своих родителей. *** Я… не знаю, могу ли сказать, что мне стало легче, написав о произошедшем тогда со мной. Кажется будто ни с чем, кроме жестокости и боли я тут не столкнулась. Мне всё ещё жутко вспоминать, пусть это и было так давно. И я всё ещё не уверена, что же чувствовала в тот момент, когда Шон с Ремом сказали, что ненавидят меня. А что я чувствовала, убив человека? Убила защищаясь, но зная, что обычный бы ребёнок не выжил на моём месте. Ребёнок… Мерлин, я же была ребёнком! Я… Да… Пожалуй, Монстры они не под кроватью и в тёмных углах. Монстры они вот здесь, в нашей реальности. И пустота в их глазах, является чем-то более чёрным, чем отражением пустоты, из которой они пришли. И смотрясь в зеркало, я так боюсь однажды увидеть их. Увидеть чёрные провалы вместо глаз, смотрящие из пустоты. Вот именно так я узнала, что являюсь ведьмой. Что имею силу.