Пули догоняют стрелка

Ханджи решает сделать остановку в лесу и отправить одну группу на разведку. Мудрое решение. В город решают не заходить, только издалека посмотреть, где противник обосновался. Вряд ли их ждут так рано. Едут Аккерман, Зое, Арлерт и Кирштайн с Микасой. Без неё никак: будет ходить по лагерю, совиными глазами глядеть и думать о своем дорогом Эрене. Эрвина раздражает такая собачья преданность. Раздражает она и в Леви: из человека на одном уровне тот превратился в какую-то мамашу кадетов. Если бы можно было подтирать им жопы, он бы подтирал. Есть в этом что-то невыносимо-слащавое, что-то, к чему Эрвин испытывает, как минимум, снисхождение. Как максимум — презрение. Ему перестало быть понятно, зачем Леви вообще пошел в разведку. Потому что влюбился? Потому что проиграл? Почему? Его друзья умерли, его вера перестала быть безоговорочной. Может, ему и правда надо было мести полы в королевском дворце. Был бы, наверное, счастлив. Когда группа уезжает, Эрвин оставляет отряд. Тихо, бесшумно, седлает лошадь и проскальзывает мимо них, занятых страхом и предвкушением грядущего боя. Он знает, что Зое поведет группу через лес, пытаясь на стене что-то высмотреть, а потому проезд через главные ворота для Эрвина закрыт. Но… Можно отъехать дальше и взобраться по стене. Он знает, где дом Йегера. Он знает, где чертов подвал. И он хочет эгоистично оставить этот момент себе. Ключ у Эрена на шее банальнейший, взломать такой замок не будет сложно. Лошадь вылетает из леса, Эрвин огибает стену, радуясь, что в темноте с высоты стены его вряд ли заметят. Привязывает кобылу у покосившейся тощей лиственницы, внутренне подбираясь. У тебя теперь всего одна рука. Управлять упм стало невероятно трудно. Впрочем, когда трудности останавливали Эрвина? Никогда. Темнота синяя. Тишина очень живая, в лесу ухает сова, медленно текут по небу полупрозрачные фиолетовые облака, два гарпуна врезаются в стену натужно, чуть друг об друга не ударившись. Давай, ты же уже пробовал. У тебя получалось. Криво, косо, но получалось. Да, Аккерман бы этого не одобрил, но кому вообще интересно одобрение Аккермана сейчас? Баллоны с газом шипят, ему трудно держать равновесие, но Эрвин продолжает остервенело карабкаться наверх, сжав зубы. Долго. Если раньше можно было взлететь на стену за пару минут, то теперь у него на это уходит минут десять и в два раза больше газа. Поднявшись наверх, он замечает вдалеке, почти у самых ворот, небольшой костерок. И почему ты не взял с собой гром-копье? Можно было бы закончить бой, даже его не начав. Можно было… Если бы была вторая рука. Черт подери. Эрвин спускается вниз медленно, как паук на своей паутине. Они не услышат, но все равно есть ощущение незащищенности, небезопасности. Гнетущее, оставляющее после себя горькое послевкусие. Когда ноги, наконец, опускаются на землю, Эрвин думает только о том, как будет забираться назад. Вернувшись в лагерь потным, взъерошенным, он точно встретится с вопросами. И испепеляющим взглядом Леви. А этого не хочется. Хочется в темноте и тишине, без лишних глаз и ушей. Открыть тайну, познать мир, может быть, даже причаститься к божественному, если оно упомянуто в рукописи Гриши Йегера. Вдалеке раздается громкое ржание. Эрвин замирает на несколько секунд, прислушиваясь. Интересно. Он идет на звук, петляя по темным проулкам, ступая быстро, и в то же время бесшумно, на носочках, как это делают какие-нибудь воришки, никак не командир разведкорпуса. Что ты будешь делать после того, как найдешь подвал? Плана ни на какое «дальше» и не существовало никогда. Эрвин был уверен, что это будет его последний бой. На какие бы жертвы ни пришлось пойти, это — конец. Вряд ли что-то сможет вытащить его из бездны. Он замечает вдалеке одинокую фигуру. Оранжевый огонек сигареты на секунду освящает лицо — и пропадает. Очки, борода… Похож на отца. Может, это галлюцинации? Может, он совсем с ума сошел в своем психопатическом желании найти себе оправдание? Шаг. Ещё. Нет, не отец. Незнакомец. Явно старше Райнера и Бертольда. Их командир? Может ли он быть титаном? Неправильный вопрос. Может ли он не быть титаном? И какую форму он принимает пока неизвестно, да и проверять не хочется. Эрвин идет по параллельной улице, успевая поймать силуэт через проулки. Просто гуляет, пялится на разрушенный своими подельниками город, интересно ему, сука. Но какой толк от войска без генерала? Если обезглавить его сейчас… О, Эрвин готов пойти на это. Дать разведке столько преимущества, сколько сможет. Но не одной рукой. Какая, оказывается, важная вещь в хозяйстве эта вторая рука. Даже дрочить пришлось переучиваться. Он ныряет в темный двор и аккуратно приближается к незнакомцу в надежде рассмотреть получше. Нет, точно не отец. Хорошо. Что это? Толстовка с собачкой? А какие у титанов хорошие ботинки… В королевстве такие стоят непозволительно дорого. Роскошь, недоступная даже командиру разведки. Прирезать его хочется за одни эти ботинки, за их вид, за их чистоту и упругие шнурки в цвет. Думай. Чего он не ожидает? Он думает, что на него могут напасть. Что наблюдатель выдаст себя хрустом черепицы или треском одежды. Незнакомец сворачивает за угол, а Эрвин просачивается в открытую дверь покосившегося домишки. Внутри пахнет давно сгнившим трупом. Видать, на втором этаже кто-то закрылся и помер там от страха или голода. Горожане в этом плане очень наивны, считают, что все хозяйство можно с собой в гроб забрать. Шкаф с одеждой. Так, что тут у нас… Он выходит минут через пять, одетый в почти нищенское тряпье. Мечи, баллоны и шнуровку оставил в доме, чтобы незнакомец не сразу на него кинулся. Он испытывает почти болезненный интерес. Вскрыть чужую голову, покопаться там, вытащить наверх то, что там копошится. А там, определенно, что-то есть. Иначе бы он не пошел исследовать город в одиночестве. Если это командир, то он знает, как выглядит обмундирование разведкорпуса и бить по нему будет без разговоров. Нужно передумать, нужно сыграть на опережение. В износившихся калошах идти гораздо легче, Эрвин не производит никакого шума, пока рыщет по улицам в поисках. Сука, неужели ушел? Нет, вон он, у главной площади замер, озираясь. Откуда-то с противоположного конца площади слышится треск. Жалобный писк и хруст костей. Из темноты светят две пары кошачьих глаз. Черный облезлый и до противного тощий кошак уставился на командира титанов в ответ, искренне не понимая, что тут делает двуногий. В зубах барахтается мышонок. Пищит, изворачивается, пытаясь слезть с вонзившихся в него клыков. Когда командир к коту ладонь протягивают и подзывает, животное уши навострило, выгибается в спине, отчего шерсть, словно горный хребет, дыбом встает. Он садится на корточки и тянет руки к животине. — Эй, господин! — кричит Смит, ухмыльнувшись, когда командир титанов дернулся от звука. Сидевший на корточках командир вскакивает, едва не роняя очки. — Вы правда живой? Господи, впервые за четыре года я вижу человека, а не титана… — Эрвин семенит к нему через площадь, чуть припадая на одну ногу. Однорукий калека, что тут может быть страшного? От былой прилизанной укладки и следа не осталось, он перемазался всем, что нашел в доме, а смердящие тряпки пришлись как раз кстати к образу. — Поверить не могу. Вы пришли за мной, да? Спасти меня? — он падает ниц на колени. — Святая Роза, пусть благость твоя озарит сего мужа человеческого, спасибо, спасибо! — он всхлипывает для наглядности и зевает, не открывая рта, чтоб слезы из глаз пошли. — Я прятался в горсовете, в подземных шахтах. Молился денно и нощно, пока титаны не ушли дальше, господи, из-за гангрены мне пришлось себе руку отрезать, спасибо, спасибо, что пришли спасти меня… Командир щурится, после чего оборачивается снова. Кот догрызет остатки мыши прямо перед ними, не прячась и никого не стесняясь. Метафорично. Шаг назад делает, не нравится ему. — Почему вылез, раз прятался? — командир на корточки присаживается, равняя уровень глаз со стоящим на коленях Эрвином. — От чего же мне тебя спасти, чумазый? От титанов? Их же нет. Шиганшина вроде не первую ночь в развалинах. Пойдем, покажешь мне место, в котором живешь. Разведчикам интересно будет, может и титанов столько рубить не придется. — снова затяжка и облако дыма улетает ввысь, растворяясь в ночной прохладе. Командир поднимается и камешек перед собой пинает, тот отскакивает, и в колено незнакомца бьется. Вдалеке кобыла ржет. Будто и правда своего наездника интуитивно чувствует, отмечается, где именно стоит, чтобы долго к ней бежать не пришлось. — Тебя как звать-то кстати? Однорукий шахтер? — А вы не местный? — Эрвин шмыгает носом. — Так ночью титаны уходят. Иногда спят в городе, но я тогда не выхожу. Ночью я могу поймать большую крысу или кошку. Как, по-вашему, я тут выживал четыре года? — он смотрит на незнакомца, вложив во взгляд все недоумение. — От чего же ещё меня спасать, как не от титанов? За ночь я не пройду до второй стены пешком без лошади никак. А утром они просыпаются и спасу от них только под землей. А за городом, знаете ли, никаких подземных строений нет… — Эрвин делает вид, будто заподозрил его в чем-то. Ну да, бедный местный житель, натерпелся за столько лет — кошмар, а этот ещё и не проявляет должного сочувствия. Он принимает пачку сигарет с благодарностью и зубами выкусывает сигарету. Эрвин не курит, но сейчас не время беспокоиться о чистоте легких. Красивая. Гладкая, в прозрачной какой-то бумаге. Что это? Он подкуривается от маленького огонька. Огниво у них такое? Или нет? Что это за коробочка такая? Эрвин рассматривает её без стеснения, с совершенно искренним интересом. Никогда раньше не видел. И сигарета красивая такая, будто и не самокрутка вовсе. Как они так ровно табак внутри складывают, занятно. — Я живу в подвалах под горсоветом. Я там работал, когда все случилось… И спрятался в надежде переждать. А на следующее утро в городе уже никого, кроме титанов, не было. — он курит быстрыми тягами, не пуская дым в легкие. Горький вкус с тонкой ноткой шоколада. Потрясающий табак. У них никогда не было такого. Ведет через проулки к горсовету, по памяти. Все города в королевстве имеют схожую архитектуру и эргономику, а оттого он вряд ли ошибется с маршрутом. Такие здания располагаются на юго-западе, белый мрамор в темноте будто светится. Взгляд голубых глаз, прикрытых тонкими линзами очков внимательно следит за каждой эмоцией, мелькающей на чужом лице. Исследует, сравнивает, анализирует. — Меня звать Конни Спрингер. — Эрвин ляпает первое, что в голову пришло. — А вас, господин? — Зик. Просто Зик. — пока они идут по городу, командир без устали озирается. Будто запоминает дорогу, пытается в голове поставить метки и конкретные предметы, чтобы точно не заплутать. Знакомое здание вырастает из темноты. Там и правда есть подвалы, интересно, заперли ли их, когда шла эвакуация? Вряд ли. В подвалах только крысы, да старый пергамент хранится. И клетки для особо опасных преступников. Эрена в такую посадили после Троста. Тюрьма в королевстве одна, и она была слишком далеко, поэтому… Эрвин поднимается по ступеням, заметно припадая на правую ногу, чтоб не забыть, что он, вообще-то, хромой и несчастный человек. — Я работал при правительстве, бумажки носил. Знаете, хорошее было время. Жена у меня была. Мари. На сносях уже. Не знаю, жива ли. Надеюсь, что успела сбежать, она дома была, когда стену прорвали. А вы из разведки, да? Это хорошо, что вы приехали ночью. Я понял! — воскликает Эрвин. — Разведчики уже подъезжают, а вас отправили посмотреть, нет ли тут спящих титанов, да? Вы поэтому без обмундирования? — Что ж, надеюсь, жена ваша и правда в порядке. И ребенок тоже. Да, я… Из разведки. Эрвин останавливается у приоткрытой гигантской двери. Вся в пыли и грязище, Эрвин первым ныряет внутрь, продолжая болтать. Завести его в клетку в полной темноте и оставить там, а потом позвать помощь. Или не звать. Просто оставить его там, пусть мучается. Приходить иногда, смотреть, издеваться. Приятная такая мысль. — Свет тут лучше не зажигать. Если в городе есть титан, он может отреагировать. Они очень чувствительны к любому источнику света. — Эрвин говорит очень поучительно, как будто лекцию занудную читает. Они тащатся по гигантскому приемному залу, в пыльные окна не пробивается даже лунный свет. Это хорошо, что этот идиот лошадь оставил в городе. Очень хорошо. На обратном пути можно будет ее реквизировать и выехать через главные ворота. Хочется ботинки его себе забрать. И чудо-огниво. И пачку таких хороших, вкусных сигарет. Эрвин наваливается плечом на массивную дверь и проходит в коридоры. Сейчас налево, ещё налево, а там и до подвала рукой подать… Рукой. Сука. Ему поможет только хитрость. Этот гандон здоровый, зубы пересчитать может неслабо. Надо было Аккермана с собой брать. Нет. Не надо. Не его это, Аккермана, дело. После их трагического разговора накануне отправления из города, Эрвина очень сильно отморозило. Разве так сложно понять? Разве так сложно просто помочь исполнить мечту? Это ведь не сложно. Зачем оставлять в одиночестве думать, чем он так расстроил Леви. Как девка себя ведет, право слово. Эрвин петляет по коридорам. Одинаковые планировки, одинаковые голожопые ангелы на потолке, даже картины и те — почти идентичны. По смыслу так точно. Пейзажи, натюрморты, бессмысленное упражнение в светотени и перспективе. Нет в таких картинах ничего красивого. И ничего живого тоже. Просто окна в мир, которого не существует. Эрвин останавливается у узкой лесенки вниз. Там — темнота кромешная, трудно будет с непривычки разглядеть хоть что-то. Но он помнит телом, помнит головой, а значит, должен справиться. — Туда. Три поворота направо, один налево, и мы у цели. Хочешь, я тебя крысой угощу? Жареной. Свежая, только вчера поймал. — Мне путеводитель не нужен, — кивок в сторону ступенек и принуждающий хлопок по плечу. Зик в чужих глазах мельком замечает проскользнувшее раздражение. — Хозяева дома первыми заходят. Давай, с радостью крысой угощусь, как только ты мне покажешь, как до нее дойти. — Зик вновь закуривает. Не из надобности, хотя она тоже есть. Такой маленький тлеющий источник света будет хоть немного помогать. — Тебе бы в разведку с такой формой. Выглядишь очень неплохо для того, что четыре года жрет крыс и котов. Ступеньки, покрытые толстым слоем пыли, дверь закрыта плотно, даже отсюда видно, что давно не отворялась. Глаза чужие, небесно-голубые, пытающиеся без слов заставить поверить, убедить насильно. Тяжелые гулкие шаги вниз по ступенькам, одна за другой. Каждый шаг словно один стук по крышке гроба. Зик себя сейчас либо добровольно в могилу загоняет, либо вот-вот сорвет джек пот перед битвой. Эрвин целой рукой держится за стену и скользит вниз. С первого раза дверь не открывается. Эрвину приходится неслабо приложиться плечом перед тем, как зайти внутрь. В нос еще до порога бьет жуткий запах. Сырость и плесень смешались с смердящей вонью разложившегося тела. Зик отшатывается, едва не выблевывая содержимое желудка. Сдерживает позыв, чувствуя, как от вони глаза слезятся. Быстрыми полупрыжками через две ступени скачет наверх, сигарета выпадает изо рта и остается там, на холодном каменном полу. — Что-то слишком завалялась там твоя крыса, не находишь? — Зик, после небольшой отдышки, вытягивается, смотрит на поднимающегося Эрвина сверху вниз, из рукава рукоять ножа пальцами цепляет. — Хорошая сказка была, я почти поверил, однорукий. Эрвин смотрит на него с усталым смирением. Ну почему всегда получается именно так? Нет бы подыграть, на тонких струнах, так сказать, повести поединок… Это как камнями закидать противника. Действенно, но скучно. — Вяленое мясо — не значит несъедобное. Мало пространства. Мало. Бежать от него в подземелье довольно глупо, не пойдет же следом и дверь запрет. Брауна с Гувером свистнет, и плакал подвал… Жальче всего, как обычно, подвал. — Хорошая сказка, хорошая. Зик, просто Зик. Как твоя фамилия? Не назвал, потому что она звучная? — Эрвин не встает в стойку, не напрягается, просто меланхолично размышляет вслух. Нападать первым он не будет, ему нужно оценить, насколько быстро двигается противник. Посмотреть на растяжку, на скорость реакций. Снизу ощутимо наносит скользкий, едкий запах мертвечины. Не одна крыса разложилась в этом подвале, а может, там и не только крыса была. Но Эрвин привык. Он частенько бывал в подземном городе, живые, порой, воняют гораздо хуже мертвых. А этот нежный, тут же отскочил, запахло ему. Вот и отлично. Удар ножа проходит по касательной, Эрвин снова чувствует разочарование. Скучно. Он ловко перекручивается и становится сзади, позорным пинком отправляя самоуверенного чужака в подземелье. Зик неумело выставляет руки, совершенно забывая о группировке. Локтевые суставы с отвратительным хрустом вылетают, руки на некоторое время приходят в негодность. Да, у Эрвина никогда не было растяжки Аккермана, но зарядить в лицо было бы слишком банально, а вот дать подсрачник, как ребенку — хороший урок. Зик вертит головой, снимает очки с переносицы и, подхватив зубами, отбрасывает в сторону. Щекой проезжается и протирает пол. Он пыхтит, пытается согнуться в спине и встать, ибо терять противника из поля зрения не хочется совершенно. Но чужой вес пригвождает снова к земле, едва не макая носом в лужу чего-то очень смердящего. Нож звенит по каменному полу, Эрвин не закрывает дверь, просто встает ему на спину двумя ногами, чтоб не рыпался. Позвоночник трещит, спасибо скажешь за массаж. А что, неплохо. Вполне себе батут. — Я все думал, кто так бездарно научил Райнера и Бертольда рукопашке, что подтягивать пришлось. Приятно встретить самого великого зодчего. — Зик под ним дергается, но Эрвин нежно нажимает носком калоши на шею. — Да не рыпайся, потом своим подчиненным пожалуешься. Не знаю, выживет ли титан, если шею свернуть, но двигаться ты точно не сможешь какое-то время. За эти несколько минут я отпилю твою бородатую голову от твоего неуклюжего тела тупым ножиком, который ты даже не наточил нормально, и все кончится. Пожалуйста… Не разочаровывай меня ещё больше. — Эрвину кажется, что сейчас он может рассуждать спокойно, не боясь молчания или осуждения. Ему давно этого не хватало. Хорошего разговора, приятной беседы перед коротким сном. Даже если она лежит в плоскости бесчеловечных материй. Он сейчас очень понимает Закклая, который своим собеседникам расплавленный свинец в жопу заливал. Думается так сразу хорошо, полет мысли появляется, объем. — К твоему сведению, я не их учитель. Если у вас так принято, что командор всем кадетам жопы подтирает и махаться учит, тогда я кадетам соболезную. Видеть одну и ту же рожу во всем — это кошмар. — Зик пискливо усмехается. Явно не так, как хотелось, но от ботинка на легких особо вздох свободно не сделаешь. Эрвин проворачивается на спине и переминается туда-сюда. Ему ведь даже не больно. Это просто унизительно, если ты командир. Унизительно лежать сракой вверх и слушать, как какой-то сумасшедший несет откровенную чушь. Ты даже его имени не знаешь, а все равно приходится слушать. Вонь стоит страшная, аж глаза слезятся. Не обблевался бы, нежный малыш. — Я все не могу понять, зачем вам Эрен? Полагаю, с рядовым ты говорить откажешься, потому что не по чину. Это правильно. Поэтому представлюсь без сказок. Тринадцатый главнокомандующий разведкорпуса, Эрвин Смит. Считай, что это неофициальная попытка переговоров. Мы же можем договориться? — Эрвин фыркает. — Заметь, я тебе даже ничего не сломал. Да, не в той он форме, не в той, что был в подземном городе, когда Аккермана по полу валял мордой в луже. Эрвин любит такие жесты: показательно-унизительные, сбивающие спесь. Окунуть в лужу, скинуть в вонючее подземелье, вынудить заплакать. Превращение взрослого человека в ребенка, которого некому защитить. Это всегда самое болючее. Он спрыгивает с чужой спины и поднимает нож, серебристой рыбкой блеснувший в темноте. Таким только колбасу резать. Ну, или руку. Мало чем от колбасы отличается, на самом-то деле. Некоторое время Зик так и продолжает лежать, после чего опирается руками о пол, пальцами тянется к очкам. А Эрвин продолжает: — У нас ведь твой боец. Леонхарт. Уж не знаю, кто командовал, но это было довольно бездарно. Она сама пришла в ловушку дважды в надежде, что сможет забрать Эрена. Ты мужеложец, что ли? Детишки нравятся? Нет, я не буду осуждать, у всех свои предпочтения. Зик из своей унизительной позы сел на колени, носом тянет свежий воздух из коридора. Не надейся, этот запах останется с тобой надолго. Взял бы хоть сменную одежду прежде, чем устраивать великое побоище титанов. — Итого: Леонхарт в плену, Райнер сошел с ума, Бертольд тоже не очень-то держится, поэтому на них я бы не ставил в этой битве. Но вот ты… Думаю, подаришь нам немало впечатлений. Мы ведь никогда не пробовали просто поговорить. Как считаешь, стоит? — Как важно, тринадцатый главнокомандующий. У тебя не встал еще от самолюбования? — медленно поднимаясь на ноги, Зик хмыкает, после чего пальцами цепляет ткань толстовки на груди и тянет к носу. — Эрен? — тянет руки, вытягивая пальцы. Будто первый раз увидел, что они умеют двигаться. — Он мой брат. Сводный. Отец жил за стеной, подвергался издевательствам за то, что был элдийцем, решил отомстить и вернуть власть, — смешок. — втянул в эту поебень мать. Как итог — они стали тупыми титанами и попали в «рай». Так я думал. А оказалось, что папаша выжил, так еще и семью новую завел. Забрал себе силу атакующего. А когда Райнер и Бертольд проломили Шиганшину — отдал титана Эрену, позволив ему себя съесть. Такой урод эгоистичный, не находишь? — Зик отряхивается. Говорит будничным тоном, словно о погоде рассказывает. — Меня выращивали как оружие мести моей страны, Марли, но я вовремя встретил нужного человека. И сделал свой выбор. Эрен — последний, кто должен обладать такой колоссальной силой. Поэтому мы здесь для того, чтобы передать его за стены. Ну и, по возможности, побольше урона нанести острову. Зик хмыкает и поднимается по ступенькам, не дожидаясь Эрвина. Сигарета достается дрожащими от подступившей злости пальцами, суется в зубы и зажигается. Зик дергает собачку вниз, со звонким вжиком расстегивает толстовку и стягивает с тела. Под ней осталась песочного цвета футболка. — Итого: ты, как и я, хуевый командир, который детей на смерть посылает. Не улавливаешь нашу общую ношу? Два ангела во плоти. Нимба над головами для полноты картины не хватает — гаденькая улыбочка растягивается на губах. Очередная глубокая затяжка и выпущенное вверх облако дыма. Зик выходит к главный зал горсовета. Здесь светлее. Лунный свет хоть немного, но попадает внутрь, освещая небольшие детали. Задница приземляется на мраморную ступеньку, камень холодил кожу. Зик стряхивает нагоревший пепел прямо здесь, меж разведенных в стороны коленей. Он скучающим взглядом смотрит на Эрвина, вскидывает бровь с саркастичным выражением лица, после чего выразительно вздыхает. — О чем мне с тобой говорить? О мужеложстве? О брате? Или о том, как ты лысого на свое отражение в зеркале гоняешь? Нет, я не буду осуждать, у всех свои предпочтения. — Зик смеется, после чего взглядом цепляется за цветную мозаику на окне. — То, что будет завтра ты уже не отменишь, максимум оттянешь. Нам нужен Эрен, вам нужна правда о мире. Получим ли мы это друг от друга миром? Не думаю. Вряд ли ты это ради своих кадетов делаешь. Какие-то личные цели преследуешь, на ребят тебе срать хотелось. Один фанатик твоего пиздежа умрет — похуй, ты в тот же день найдешь нового. Просто надо будет подождать, пока он подучится. Я же прав? Окурок со скрежетом тушится о носок калоши, которая пару минут назад ему позвонки на шее до хруста перетирала. Эрвин слушает. И того, что он слышит, ему оказывается достаточно. Все титаны — люди. Они находятся на острове, потому никогда не видели других людей. Элдийцы, марлийцы, Гриша Йегер… Шелуха. Они не одни. Твою мать, все-таки не одни. Эта мысль его поражает, оглушает своей очевидностью. Все это время они были не одни. Зик распаляется. Сыплет обвинениями налево-направо, про мертвых детей упоминает. Сколько детей титаны сожрали? Но это неважно. Эрвин вдруг улыбается широкой, совершенно счастливой улыбкой. Он слушает. Слушает, не перебивая, впитывает информацию. — Я бы мог тебе рассказать все, что ты хочешь услышать, если бы я без боя получил Эрена. Решили бы все здесь и сейчас, без лишней крови. А то, знаешь ли, тот ваш усатый шкаф долго сопротивлялся, в итоге язык в жопу втянул, когда я с ним заговорил. Ну и, поплатился, соответственно. — Я получил достаточно. Больше можешь не рассказывать. — Эрвин присаживается рядом и нагло сигарету из пачки тянет, кивнув на чудо-огниво. Хули расселся, спрашивается, поджигай. Новость о смерти Майка его никак не трогает. Жаль, но не искренне. — Меня другое интересует. Какой ты выбор сделал? Всех спасти, или нет? — он тянет дым в легкие, чуть не закашлявшись от горечи. Не одни. Они не одни. Остальное неважно. — Гриша Йегер был загадочным идиотом. Сын его такой же загадочный идиот. А ты тоже в папу пошел? Или не хочешь всех спасти? Я никогда не хотел. — сигарета хрустит в пальцах, с каждой тягой легкие все меньше сопротивляются дыму. — Что? — огниво, которое умело вертели меж пальцев, то открывая крышку, то с щелчком ее закрывая, вдруг падает, со звоном ударяясь о мраморную плитку. — Я не обязан спасать всех. Но тех, кто мне дорог, я могу защитить, и пока я могу это сделать, я это сделаю. А Гриша мне не отец. Он родитель, опекун, пропагандист и конченный мундозвон, но он мне не отец. — пальцы тянутся, цепляют зажигалку. — Я попрошу тебя только об одном. Убей меня в битве. Пожалуйста. — Эрвин на Зика смотрит очень серьезно. Военная этика. Это должна быть его точка, его конечная станция. — Так будет правильно. Я не хочу проиграть Райнеру или Бертольду. Я хочу проиграть иначе. Как командир командиру. И если ты не идиот, то наверняка сможешь. Уж не знаю, сколько тебе лет, но мне кажется, что не больше тридцати. Такие как я должны проигрывать таким, как ты, чтобы не доставить неприятностей в будущем. А я их доставлю, если останусь жить. Эрвин не знает, как будет жить дальше, если выживет. К чему стремиться? Все, что было нужно, он уже нашел. Да. Хочется в подвал зайти, и прочитать то, что там Гриша оставил, только… Имеет ли это смысл? Всего лишь точка зрения человека, который убивал ради того, чтобы передать бремя сыну. Вряд ли она достаточно объективна. — Я больше не хочу копаться в точках зрения. А на пенсию меня отправят только вперед ногами. Заключим сделку? — Эрвин докуривает до фильтра, сигарета улетает в темную пасть подземелья. — Завтра ты убьешь меня. А я никому не скажу, кто ты такой. Я не обещаю сдать тебе город. Я обещаю играть честно. Потому что это больше не моя игра. Потерять интерес перед решающей битвой… Да ты гений, Эрвин Смит. — Если вам так нужен Эрен, значит он важен. Чем-то. Не кровной связью с тобой, нет, никакое командование бы не санкционировало такую миссию из-за теплых семейных чувств. Важнее, чем Имир. Мы так защищали его все это время. Что, если надо было просто снести ему голову? Вот, что будет, если ты оставишь меня жить. Я видел, что он может управлять титанами. Если его не станет, избавит ли это мир от титанов? Если я обещаю не отрезать его голову до боя, ты будешь играть честно? — Эрвин протягивает ему единственную руку. — Соглашайся. Это чистая сделка. И единственный вариант выбраться, кажется. Если он сейчас обратится… Тяжко будет. Сбежать Эрвин явно не успеет. Не хочется погибать от нападения. Хочется в пылу битвы, и на коне желательно. Он надеется, что Зик поймет это стремление. Вряд ли там, за морем, люди идут в армию, потому что хотят жить долго и счастливо. Это всегда очень извращенный способ самоубийства. И партию хочется доиграть. — А что я на самом деле хотел бы узнать о мире… Что это за табак, например. Из какой кожи сделаны твои сапоги. Придумали ли вы повозку без лошади. Это гораздо интереснее всего остального. От просьбы, больше похожей на приказ в вежливом тоне, Зик ахуевает, по лицу видно. Тотально, в полной мере. Настолько, насколько можно ахуеть от человека, которого, казалось бы, он знает не больше часа, но и в то же время от человека, с которым он знаком долгие месяцы. Просто все это время человек был без лица, без голоса, без цвета глаз и с обеими руками. А тут. Зик смотрит на протянутую левую руку, поднимает взгляд к чужим глазами и смеется. Оставляет жест без ответа и возвращает взгляд к красиво оформленной мозаике в окне. — Убить тебя в бою? По договоренности? Охренеть ты трухло, тринадцатый главнокомандующий. — Зик снимает с переносицы очки и протирает линзы полом футболки. — Райнер и Бертольд много чего успели мне рассказать о вашем корпусе. Жаль, что они не смогли хорошо тебя узнать и раскусить за то время, что прислуживали твоим ебаным интересам. — очки возвращаются на место. — Мне жаль каждого солдата твоей разведки, которому раскусили череп, сгрызли, оторвали часть тела. Только ради того, чтобы ты тут сидел сейчас передо мной и просил убийства на поле боя. Не дохуя ли почестей, командор? Может, ты еще на коне белом разъезжаешь, а? Делай, что хочешь. Можешь убить Эрена, можешь отрезать ему голову, можешь трахнуть его в любое отверстие на теле. Мне насрать. Я соглашусь убить тебя при другом условии. — Зик быстро перетасовывает все карты в своих руках. Игра вслепую, наугад. Взгляд падает на чужие глаза. Рука заводится за спину, задирает ткань футболки. Рукоять револьвера идеально ложится в руку. Сняв оружие с предохранителя, Зик без труда уворачивается от чужого тела, летящего в его сторону. Придурок, даже не знал ведь, что за спиной. А если бы сейчас было обращение? Зик пользуется моментом, пока Эрвин пытается резко встать и оценить ситуацию, целится и прицельно стреляет. Пуля проходится по краю уха. Скорость выстрела явно оставит неприятную рану и дырочку, как будто кто-то кусок плоти откусил. Зик подходит ближе, садится на корточки у другого уха. Прочистив горло и последний раз прикинув все возможности, он говорит чуть громче обычного. — До начала битвы ты должен вернуть мне Леонхарт. Я знаю, что она еще жива, знаю, на какие пытки способны ваши дьявольские головы. Если хочешь умереть по достоинству и не остаться единственным выжившим, ты сначала выведешь ее за стены. Или скажешь, где она находится. Но лучше тебе сделать это самостоятельно и оттянуть начало битвы, иначе будет ой как неловко. Эрвин приподнимается, молча слушает, пока в голове нарастает комариный писк. Оглушил. Оглушил на одно ухо, сука. Говорит теперь так вкрадчиво, чтоб точно понял, точно выполнил его условия. Снизошел он до чужой смерти. Надо же. Эрвин не чувствует унижение, он чувствует лишь разочарование. Есть в молодых командирах этот комплекс Бога, комплекс того, что они вольны распоряжаться чужими жизнями. Но они не вольны. Опыта маловато. Чтобы решать, кому жить, нужно просчитывать эти жизни наперед. Знать наверняка, что будет, если тот или иной человек сегодня не умрет. Может, они проживут долгую и бессмысленную жизнь, вспоминая о былых подвигах. Тогда лучше уйти в свете своей славы: не почувствуют разочарование. — Ты мне одолжение делаешь? — Эрвин даже не моргает, просто пялится по-совиному, перестав даже дышать. — Не пойдя на мои условия ты пожалеешь. Если мне придется жить дальше — я отравлю собой все вокруг. Как чахотка, как чумная вода в реке. Ты перепутал. Твои солдаты не дети. Перестали быть детьми после того, как человека убили. А за преступления земли, на которую ты вторгся, придется нести ответственность по законом этой земли. Или вас не учили этому в вашем развитом мире? — Эрвин поворачивает к нему голову, оказываясь слишком близко к чужому лицу. Да, он младше. Нет гусиных лапок под глазами, кожа ещё не треснула тонкими морщинами. Борода эта омерзительная. Зачем он отрастил мошонку на лице? Пауза неприятно затягивается. Близко. Очень близко. Кто дернется первым — умрет. Зик, все же, большой ребенок. Гриша мне не отец. Я сам себе выбрал отца. Есть вещи, который мы не можем выбрать. Семью. Общество. Место рождения. Агрегат в штанах. Рожу, в конце концов. Но смерть мы можем выбрать, если не боимся. И Эрвин не боится. — Ты сам говоришь как ребенок, не как командир. Ребенок, которого папа обидел. Родителям Леонхарт насрать на неё в ровно той же степени, в какой твоему отцу было насрать на тебя. Потому что любящий родитель ребенка в армию не отправит никогда. Ни за какое золото. — Эрвин качается вперед, почти столкнувшись носами. Миллиметр. — Браун, Гувер и Леонхарт всегда были отличными бойцами. В отличии от тебя. Значит, твой титан не для ближнего боя. — Эрвин едва касается кончиками пальцев кровящего уха. Жжется, скотина. — Спасибо, что показал мне. Это очень пригодится. От Зика пахнет сигаретами. Какими-то травами, возможно, чаем. Землей. Нет, могилой. Чем-то очень понятным Эрвину. Чем-то, что Эрвин всегда ставит в приоритет, когда делает вывод о человеке. Запах. Аккерман стерилен. Мыло, чай, иногда — пот. Редко. Ханджи — порох и медовуха, иногда костер. Сталью и кровью — Майк. Пубертат, гормональное тело, недочищеные зубы — Эрен. Пергамент и выпечка — Арлерт. Никто из них так не воняет смертью. Так же, как и сам Эрвин. Он чуть наклоняется, нюхает его, как кот, не касаясь кожи. Ты мог бы быть мной. Или я — тобой. Эрвин чувствует общность, отражение, как в зеркале. Странное чувство. Страшное. Я был тобой до тридцати. Ты станешь мной после. Если доживешь. Эрвин замирает, как окаменелый, прислушивается к себе. В голове что-то настойчиво скребется, просит выпустить, просит выговорить, выорать. Что-то, что он прячет глубоко в себе много лет. «Этому» нет никаких объяснений. Он не знает, что это, оно заперто так давно и так крепко… Тишину прерывает лишь тонкий писк в ухе. Нужно что-то сделать. Что? Нужно разрушить этот момент, но разрушить так, чтоб Зик не успел сориентироваться. Что-то такое, совсем чужеродное сейчас. И поэтому Эрвин преодолевает миллиметр и целует, продолжая держать глаза открытыми. Борода отвратительна. Лезет в рот, как мочалка, цепляется за зубы. Зик… Отвечает. Хорошо. Сталкивается зубами, углубляя поцелуй, а Эрвин так и пялится на него, все еще не моргая. Одно движение ножом — подрезанные сухожилия, Зик шипит от боли, а Эрвин тычком отправляет его обратно вниз по лестнице. На этот раз не заходит, а тянет дверь на себя и с грохотом закрывает, щеколда громко щелкает. Нужно бежать. И он бежит, бежит совершенно другой дорогой, чем пришел, скидывает калоши у горсовета и несется босиком, чтоб шагов не было слышно. Поворот, ещё поворот… Да. Сука. Да! Он забегает в знакомый уже домишко и срывает с себя одежду. Как бы сейчас пригодилась рука… Сука. Как бы пригодилась. Он лезет в погреб, закрывшись там изнутри, чтоб не было слышно металлического лязга. Ремешки застегивает наощупь, он делал это столько раз, что, кажется, может и вслепую повторить трюк одним пальцем, не одной рукой. Но медленнее, чем обычно. Когда на ногах оказывается приятная тяжесть кобуры с лезвиями, он задерживает дыхание и прислушивается. Нашел? Или нет? *** Первое, что он видит — это тревожное лицо Аккермана. Такое отвращение, как сейчас, он ещё никогда к нему не испытывал. Слева лежит обугленный труп Арлерта, скрюченный, над ним рыдают Йегер и Микаса. — Эрвин… — в глазах Аккермана боль смешалась со счастьем. Хочется спросить: зачем? Хочется сказать: какой же ты эгоист. Хочется заорать на него и в лужу макнуть, как тогда в подземке. Ты как собака. Которая лает, рычит, а палку все равно приносит. — Ты убил его? — шепчет Эрвин. Леви качает головой. У него есть догадка, почему так. Потому что Аккерман толкнул неуместную речь, или задумался о том, кому скормить звероподобного. А может, и то и то. Леви всегда пробивало на разговоры в самый неподходящий момент, а когда обсуждались планы он молча сидел за спиной, сверля взглядом его спину. Такая преданность считается почетной. Такая преданность считается правильной. Но Эрвину она была нужна, пока он не дойдет до подвала. Если надо его трахать — будет трахать, если надо заказывать ему чай, который нравится — закажет. Маленькие крючки, которые привязывают. Леви прекрасный исполнитель. Красив лицом, быстро думает в бою, хорошо ориентируется в любой боевой ситуации. Но в мире, который он так приближал, ему места не найдется. Будет детей очередных воспитывать, гонять по плацу, потому что ничего не умеет больше. Только ждать приказа и заботится о тех, кто меньше. Что нравится Аккерману, кроме чая? У него никогда не было хобби. Ханджи любит шахматы, Майк любил готовить. Аккерман не любит ничего. Он любит Эрвина. Построил свой мир вокруг Эрвина и приказов Эрвина, присосался, как пиявка со своей любовью. Люби меня сильнее. Обнимай крепче, улыбайся только мне. Показывай все самое важное только мне. Аккерман эгоистичен в этом. Его хобби — это Эрвин. Закутывать его в полупрозрачную вуаль своих ожиданий, которым Эрвин должен соответствовать. Может быть, это травма из-за Кенни. Аккерман как будто все время хотел, чтоб его взяли и вывели на свет, чтобы им занимались. И Эрвин занимался. Вести себя учил, писать нормально учил, он, по сути, воспитал Леви вместо его родителей. И Леви любил его за это фанатичной, больной любовью. Но эта роль отца с продолжением его порядком заебла. — Я не успел. — коротко отвечает Леви. Эрвин поднимает две руки вверх, смотрит на них с удивлением. Какой же ты дурак, Аккерман. Зачем ты это сделал? Ради человечества? О нет. Ради себя. Ты должен был выбрать человечество в этот раз. Юную жизнь, а не дряхлеющую смерть. — Неужели командир титанов был так быстр, что превзошел тебя? Мне казалось, что он двигается довольно медленно и посредственно. Эрвин садится. Странные ощущения. Ему виделась морда колосса, очень близко, он даже мог к ней прикоснуться и не обжечься. — Я… — Леви отворачивается. — Это моя ошибка. Прости. В подвал они попали только к закату. Хоронили Арлерта на семейном участке, казалось, любого из отряда можно выжимать, как мокрую половую тряпку. Да, правда о мире была такой, какой Эрвин себе её представлял. Да, он, наконец, выяснил все. — Теперь ты счастлив? — Леви прислонился к стене. Они стоят на улице вдвоем, пока Микаса и Ханджи пытаются успокоить Эрена. Ждешь, что все будет, как раньше? Что снова Эрвин будет нянчиться, делая вид, что они наравне. Родитель с ребенком не могут быть наравне. — Нет.