Немезида

      Впервые спустя полгода тишины, когда другие, скаля зубы, косились на Глорию, надеясь, что она всё же даст слабину и выпустит власть из рук, клан стал возвращаться к привычной жизни. До сих пор Глория лишь изредка присутствовала на приёмах, избегая разговоров о политике с другими главами, а теперь полным ходом шла подготовка к переговорам с Кауцами.       Суетился Дикон — начальник охраны — разглядывая набросанный по памяти план дома Кауцев и прикидывая, сколько нужно взять телохранителей и сколько оружия пронести. Саймон получал указания, что делать, пока Глория будет отсутствовать, и какие действия предпринимать, если на переговорах что-то пойдёт не так. Под «что-то пойдёт не так» подразумевалось нападение. Хотя по негласным правилам переговоры считались временем перемирия. Если кланы находились в состоянии войны, то на время переговоров прекращались все боевые действия. Даже если главы не пришли к соглашению или, ещё того более, разошлись врагами, то ударов в спину никто не наносил. Однако Август Кауц эти правила однажды уже нарушил. Лет пять назад Одри Эванс пришла к нему за миром, но в свой клан так и не вернулась, потому что Кауц устроил резню прямо во время переговоров, а потом подмял под себя её территорию, где все были застигнуты врасплох внезапной смертью их главы.       Говорили, что в стране творится беззаконие, что для глав кланов не существует ни правил, ни морали. За шестнадцать с лишним лет законы, по которым жила Рихмия, когда была империей, забылись, и на смену им пришли новые — негласные правила, написанные кровью, которым следовали кланы. Эти законы нигде не были задокументированы, однако их знали даже дети, и почти никто их не нарушал. Не потому, что боялись кары, и не потому, что искренне верили в их кровавую мораль, а потому, что понимали: в игре без правил не выигрывает никто.       Пауль, однако, всеобщего воодушевления не разделял, даже наоборот, ходил мрачнее тучи. Он знал, к чему всё идёт. Стоило понимать, что, обещая Паулю, что он получит информацию в обмен на найденного им Нильса Родерика, Глория подразумевала и то, что так или иначе будет втягивать его в жизнь клана и пытаться вернуть в должность.       Бывали дни, когда его охватывали сомнения. Когда Пауль в очередной раз смотрел, как лучи света переливаются на золотой поверхности кулона, который он когда-то дарил Кэрол. Изумрудная капля на тонкой золотой цепочке, с которой она никогда не расставалась и которая была на ней в тот роковой день. Покупая кулон на первую годовщину, Пауль и представить не мог, что однажды это украшение станет тем немногим из вещей Кэрол, которые он решит оставить на память. Глядя на кулон, Пауль всегда испытывал тоску и горечь и именно в эти минуты думал, а есть ли смысл в мести. Найдёт он убийцу, заставит за всё ответить, а дальше что? Разве от этого уйдёт тоска? Разве это хоть как-то утешит его? Он маялся с этими мыслями в первые полгода, поначалу пытаясь убедить себя, что смысла в мести нет, а потом, к тому времени, когда Саймон в четвёртый раз пришёл просить Пауля вернуться, пришёл к выводу, что просто не может жить без Кэрол.       Пауль раздражённо тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли. Он мысленно обругал себя за то, что опять предался воспоминаниям в самый ненужный момент, когда рядом с ним другой человек, который может заметить изменения в его настроении. Пауль кинул взгляд на Элен, которая с самым скучающим выражением лица разглядывала стену напротив себя, и почувствовал, как внутри поднимается волна чего-то приятного, похожего на удовлетворение.       — Будь добра, отнеси это Глории, — сказал он и протянул Элен папку с документами, широко улыбаясь, в то время как во взгляде его плескалось злорадство.       Элен дулась, причём вполне справедливо, но Пауля это не волновало. Он понимал, что она для него не секретарша и не девочка на побегушках, а почти равная по должности — напарница. Но ему нравилось гонять её с какими-нибудь рядовыми поручениями вроде этого и ликовать в душе от того, что он наконец-то ставит Элен на место. Одно разочаровывало: она не выказывала никаких эмоций. Ему бы хотелось видеть, как она бесится, или с ухмылкой слушать, как она пытается пререкаться, но Элен лишь молчала. На её лице всё время было написано полнейшее равнодушие, и все поручения Пауля она выполняла, ни единым жестом не выдавая своей обиды.       — И ещё, — добавил Пауль, смакуя каждое слово, и лениво откинулся на спинку стула, — когда будешь идти обратно, принеси мне воды.       Элен на секунду замерла, и Пауль, воспрянув духом, уже приготовился ядовито сказать: «Если тебе что-то не нравится, можешь идти к чёрту», но она быстро справилась с собой, ничем не выдав раздражения.       — Хорошо, — произнесла Элен так спокойно и обыденно, словно это поручение было для неё привычным.       Когда она ушла, Пауль вздохнул, устало прикрыв веки. Ему бы сейчас не помешала хоть капля той энергии, которой раньше было в избытке, или крупица того энтузиазма, с которым он хватался за любые дела, и бодрости, с которой не спал сутки напролёт, потому что опять взвалил на себя одного столько, сколько три человека к сроку не сделали бы. Раньше это казалось такой обыденностью: успевать выполнять кучу работы, без страха бросаться в каждый бой, выкраивать время на свидания с Кэрол, спать всего по три часа в сутки и при этом чувствовать себя таким... живым.       В этом кабинете ничего не изменилось с тех пор, как Пауль покинул его семь месяцев назад, даже фикусы на подоконнике кто-то заботливо поливал всё это время. Раньше ему здесь нравилось: минимум мебели и ненужных элементов декора, максимум свободного пространства и много-много света, который лился из большого окна и ещё усиливался благодаря стенам, выкрашенным в лёгкий бежевый оттенок. Здесь ничего не изменилось, и от этого на душе становилось паршиво, от этой горькой мысли: «Здесь ничего не изменилось» было противно, потому что, чёрт возьми, изменилось, всё изменилось, а эти стены по-прежнему встречают своим уютом. Этот кабинет хранил столько воспоминаний, что для того, чтобы избавиться от них, пришлось бы сделать в нём капитальный ремонт. Выбросить стол, на который любила облокачиваться Кэрол, перекрасить стены, чтобы забыть, как контрастировали тёмные волосы Кэрол с их бежевой поверхностью, когда Пауль впервые целовал её, заменить подоконник, на котором красовались тёмные пятнышки, оставшиеся от сигарет, когда он курил, выпуская дым в открытое окно, и разговаривал с ней... И в то же время... Заменить, выбросить, значит, забыть, поэтому Пауль терпел боль, резавшую сердце при каждом взгляде на знакомый предмет, и ничего не менял.       День сегодня был на удивление солнечным, учитывая, что обычно с первыми числами сентября в Рендетлене воцарялась неизменно мрачная пасмурная погода. Пауль недовольно поёрзал на стуле, чувствуя, что начинает потеть, но свою кожанку снимать не собирался, потому что рубашка под ней была не слишком презентабельного вида. Следовало сказать «ужасного вида», но Паулю не хотелось признавать, что он опустился до того, чтобы ходить в том, что давно следовало отправить на помойку и заменить новым. С его жалованьем он мог позволить себе личного портного, но вместо этого носил рубашку с не отстирывающимся жёлтым пятном на груди и заметной потёртостью на правом рукаве.       «Тебе плевать даже на себя, — ввернул своё слово внутренний голос. — Как тебя могут уважать другие, если ты не уважаешь самого себя?»              Пауль хотел отмахнуться от этих мыслей, как и во все прошлые разы, когда то, что сам же раньше называл здравым смыслом, указывало ему на очевидные ошибки в поведении или во взглядах. Он хотел заставить этот противный голос внутри заткнуться, желательно, насовсем, но вместо этого замер на месте. Он с ужасом почувствовал, как в груди начинает разливаться боль. Она была едва заметной, похожей, скорее, на лёгкий дискомфорт, как после несильного удара, но Пауль чувствовал, что в этот раз приступ так просто не пройдёт. С каждой секундой боль становилась сильнее, и он уже знал, что скоро от неё станет тяжело дышать, а потом наступит момент, когда она начнёт отдавать в область сердца и будет казаться, что оно вот-вот остановится.       Каждый раз, когда приступ случался где-то в людном месте, Пауль боялся, что отключится до того, как успеет вколоть себе обезболивающее, но теперь страшно было вдвойне: Элен могла вернуться в любую минуту, а она явно была последним человеком, перед которым он хотел бы показать свою слабость. Взгляд Пауля лихорадочно заметался по кабинету в поисках убежища. Дверь в дальнем углу. Архив. Место, куда даже сам Пауль почти не заходил.       Он едва успел ввалиться в небольшое пыльное помещение, когда боль достигла своего пика. Пауль схватился за грудь и тяжело сполз по стене на пол, стараясь сдержать рвущийся наружу крик. Вдыхать почти не получалось: глоток воздуха отдавался в лёгких огнём, а из горла вылетали хрипы. Тело уже начало бить крупной дрожью, на глазах выступили слёзы, а Пауль всё ещё лежал на полу и судорожно рылся в карманах. Нашёл то, что искал, стал стягивать с себя куртку и почувствовал, что начинает терять сознание. В глазах потемнело, всё тело свело судорогой, и Пауль в панике попытался выровнять дыхание. Он с трудом избавился от куртки и, закатав рукав рубашки, дрожащей рукой сделал укол. Скорее всего, останется синяк, но сейчас Паулю было всё равно.       Боль начала отступать, и он наконец смог почувствовать облегчение и свободно вдохнуть. И когда в голове более-менее прояснилось, Пауль приподнялся на локтях и посмотрел на использованный шприц, чувствуя отвращение к самому себе.       Морфий — то, за чем он ездит в район промышленников. Слабость, за которую он ненавидит себя. И избавиться от этой зависимости он не мог: кроме морфия, ничего не помогало.       Лёжа на полу, покрытом изрядным слоем пыли, и постепенно приходя в себя, Пауль думал о том, насколько долго сможет скрывать свою зависимость, учитывая, что приступы боли становились всё чаще. Он прекрасно знал, как относятся к наркоманам на высоких должностях. Глава клана мог баловаться чем угодно, потому что на него никакой управы не было, а вот остальным не следовало забывать, что наркомания — повод слететь с занимаемой должности и навсегда потерять репутацию.