Наша оттепель

Все помнили эту историю по-разному. Для Валентина Придда она началась поздним вечером третьего дня месяца осенних скал. Последние шесть часов он провел за рулем и пределом его мечтаний было вытянуть ноги. И закрыть глаза. О Создатель, как же он мечтал об этой вязкой темноте под закрытыми веками. Рабочая поездка закончилась пачкой необходимых реактивов и благодарностью с Сангранские хребты к Арно. Разумеется, невысказанной. Но это еще успеется. Бескорыстное желание побыть вторым пилотом в свой редкий выходной должно оцениваться больше, чем может выразить «спасибо». К себе Валентин не поехал. Даже не потому, что лишние сорок минут в машине показались бы той еще проверкой на прочность — в этом просто не было смысла. Квартирка Арно успела стать ему… о нет, он слишком устал, коль в голову лезли такие слова. Валентин не позволил мысли оформиться. Сколько Придд себя помнил, он всегда старался облекать свою жизнь в понятные слова и формы, потому что, завернутая в смыслы, реальность становилась уютнее. От нее не тошнило так сильно. Но с Арно он впервые позволил себе просто чувствовать. И до сих пор не выпало случая, чтобы он пожалел об этом ментальном проекте. Их сил хватило только на душ. Арно благородно пропустил друга первым и в течении следующих пяти минут всеми силами пытался не уснуть на стуле. Это была поистине великая жертва. Придд и не подозревал, каким благословением для него станет кровать, пока измотанное тело не приняло горизонтальное положение. Перед глазами заплясали тени. Одна чернее другой, они все тянули свои склизкие щупальца из глубин, и Придд тянулся к ним в ответ. Даже в свои самые страшные, самые тяжелые периоды жизни он не был так рад встречи с ними. Толщу воды прорезал глухой удар. Валентин приоткрыл глаза и едва удержался от того, чтобы их закатить. Его друг раскладывал кресло. — Арно, не занимайся… еруной. Иди сюда. Савиньяк пробурчал что-то благодарное и упал рядом. Надо полагать, заснул он в полете. Придд продержался не многим дольше. Им не впервой было делить кровать, машину, мысли. Только делить свои тревоги Придд так и не научился. И на следующее утро это напомнило о себе. Как прежде, как всегда, они сидели за столом друг против друга и пили сваренный Валентином шадди. Арно явно наслаждался жизнью. Подставлял лицо утреннему солнцу, мягко улыбался и запечтелевал на губах вкус сладкого напитка. Валентин так не мог. Он не любил солнце, не любил ярких вкусов и не мог получать удовольствие от течения времени. Он не был даже уверен, что способен любить. Впрочем, его это мало заботило. Ни спруту грезить о крыльях. Удел обитатилей моря бесчувственная темнота и холод, такой родной и привычный, что уже неотъемлимый. Он становился защитой, когда внутри начиналась буря. И чем выше поднимались волны, тем безжизненней становилась маска. Маска, всего лишь маска, вопреки мнению многих. Прячась от горячих лучей за дальней половиной стола, Валентин привычно проверял криминальную сводку, прикидывая, кто из почивших встретит его в морге. Арифметика взрослой жизни — подсчитывать, работать им со старшим Савиньяком сегодня до положенных шести, предполагаемых девяти или вероятных двенадцати. Убийство, разборка криминальных авторитетов, перестрелка на Винной… новостная лента подходила к концу и это не могло не радовать. Валентин сделал глоток шадди и собирался свернуть сайт, когда жирные буквы взорвались на пол экрана. Теракт на историко-политическом форуме. Пять жертв. Около двух дюжин раненных. — Валентин, все в порядке? — глухо, издалека. Порядка тысячи участников. Пять жертв. Возможно ли… Нет. Никаких размышлений. Нужно ехать. Нужно успеть первее Савиньяка. Нужно успеть. — Вальхен! — ударило в спину, подначивая бежать быстрее. Арно слишком чутко разбирался в чужих масках, а Валентин не умел делить свои шторма с другими. Он бы доверил другу жизнь, но не ужас непроглядных глубин. Есть вещи неделимые на двоих. Технически жертв теракта не должны были вести к ним — на то есть городской морг. Но в этой стране ГОСТы волновали только Валентина и его наставника. Он старался не злиться или только злиться, крепостью отгородившись от прочих эмоций. В крепости Валентина было промозгло и сыро. Звеняще одиноко. Лишь он, правда стали и ложь зеркал. Как всегда. Как всегда вокруг него были смерти, только умирали теперь не его родные. Валентину не нужно было смотреть в поблекшие глаза чтобы узнать, кто лежит под брезентом. Такой маленький шанс, меньше одного процента, меньше даже вероятности выпадения двух четверок — но шанс, а Создатель любит побросать кости. Какая глупая случайность, что тела привезли к ним. Какая жестокая насмешка, что сегодня смена старшего судмедэксперта. Какая удача, что Валентин успел раньше наставника. Хотя при чем здесь, к Леворокому, удача — эта эрэа оставила их еще пару кругов назад. Лионель Савиньяк появился ровно в десять утра и не минутой позже. Как всегда пунктуален и как всегда безупречен. Валентин по собственному опыту знал, с каким удушающим скрежетом рушаться такие крепости. Он перехватил эра в регистратуре, за расставлением ежедневных подписей. Медсестра выглядела слегка рассеянной и Придд понял: она знает. А если знала эта уважаемая эрэа средних лет, то в курсе была и добрая половина отделения. Весь недолгий путь по коридорам Валентин дарил редким встречным предупредительные взгляды, и они покорно опускали головы. Он старался пресечь любые неосторожные слова, даже свои. Благо жизнь под одной крышей с Вальтером Приддом учит дипломатии. — К нам доставленны жертвы утреннего теракта на международном форуме. Пять человек. — Погибших опознали? Валентин помедлил. — Да. — В таком случае работаем по системе городского морга. От нас требуется только подтвердить причину смерти. Придд молча кивнул и остановился у кабинета. Завел за спину руки. Они дрожали. Чужая кисть коснулась двери. — Эр Лионель, среди погибших есть наши знакомые. «Наши знакомые». Он жалок. Он последний трус, которому не хватает смелости назвать вещи своими именами. Какое он вообще имеет право на слабость? Никакого. Только ни в присутствии этого человека. — Под «знакомыми» я имею ввиду… — Я знаю, — голос Савиньяка потерял любые интонации, а взгляд вот-вот обещал потерять последний смысл. Но это мог увидеть только Валентин, потому что знал, куда смотреть. Его всю жизнь учили зеркала. Он остался стоять в дверях, провожая каждый шаг наставника и ведя обратный отсчет. Мыслей в голове ни одной, только звенящее затишье в предверии бури. Умирать не так страшно. Видеть, как умирают атланты гораздо страшнее. — Думаю, будет лучше, если это сделаю я. — Нет, — отрезал наставник и откинул брезент с мертвого лица. Следущие слова разбились о кафель. — Пошел. Вон. Валентин молча вышел и мягко закрыл дверь. Савиньяк никогда не позволял себе резкость к подчиненным. Не показывал свои слабости, не пользовался уязвимостями других. Хотел бы Придд сказать, что Лионелю никогда не доводилось хоронить близких. Вдохнуть табачного яда хотелось отчаянно, но Валентин лишь отошел к окну и принял пост, о котором его никто не просил. Придд никому не даст нарушить их право на попрощание. Он еще помнит, как это важно. Об этих отношениях наверняка не знал никто, но некоторые догадывались. Ладно, Валентин догадывался, потому что волей случая общался с обоими. Он уже и не помнил, как они с секретаршей старшего Манрика пересеклись впервые. Хотя что тут гадать, по рабочим вопросам вестимо. Селина Арамона была милой девушкой, спокойной и разумной, с ней приятно было перекинуться парой ничего не значащих слов. Они с удовольствием садились за один столик в столовой и стояли рядом на крыльце в перерыв, пока один убивал себя сизым дымом, а другая очередной чашкой шадди. Им было о чем поговорить, но молчать оказалось еще приятнее. Они заполняли пустое пространство друг друга, не оставляя ни сантиметра болтливым коллегам и нелепым попыткам сблизиться. Когда их видели вместе — обходили по дуге. Все, кроме Лионеля. Придд начал замечать первые признаки болезни раньше наставника: взгляды чуть дольше положенного, улыбка чуть светлее обычного. Красавице и умнице Селине приглянулся кто-то постарше и похолоднее, что Придд находил в определенной степени умилительным. Поначалу. Потом стало тревожно. Нет, он бесконечно, даже как-то болезненно уважал Савиньяка — как, впрочем, и Алву, но с последним у них было катастрофически мало общего — и хорошего понимал, потому что лепили их из одного куска глины. В понимании и заключался весь ужас: характер подобный его, помноженный на годы и удары судьбы, представлялся тем еще ядом. Во всяком случае себя, лично себя, он не пожелал бы такому созданию как Селина даже сейчас. Скоро стало ясно, что опасался Придд зря. Он не мог бы точно сказать, с чего решил, будто его коллеги закрутили роман, но и сомнений по данному поводу не испытывал. А Селина между тем выглядела… счастливо. Савиньяк, кажется, тоже — насколько можно заметить проявления счастья у табуретки или пепельницы. Однажды Валентин даже поймал внутреннего эстета на мысли, что они хорошо смотрятся вместе: выправка и жесткий взгляд подле аккуратного и интелегентного. Но то было однажды. А сегодня Лионель устанавливал причину ее смерти. Подоспевшему коллеге ничего говорить не пришлось: один взгляд на Придда и желание носить тело по земле отпадало мгновенно. Леонард Манрик опустился на скамью и невидящим взором уставился в стену. Еще один привязавшийся дурак. «Тоже мне профессионалы», — подумалось с горечью и злобой. В этот миг распахнулась дверь и Придд с изысканной неторопливостью столь неуместной в сложившихся обстоятельствах, но уже неотъемлимой, поднял голову. И каждой ногой угодил в капкан — непроглядно черный и острый. Одно неосторожное движение и больно будет до крика, потому на глупости нет даже шанса. В таких абстоятельтвах Придд понял неозвученный вопрос мгновенно и покачал головой. Нет, он ничего не скажет Арно. Ему ведь тоже хочется его защитить. Лионеля немой ответ удовлетворил. Как тонущего уходящие к поверхности пузыри — помог поверить, что где-то там еще есть воздух, хотя ему и не светит. — Осталось четыре тела. Продолжайте, я присоединюсь через четверть часа. Присоединиться. Конечно, на что Валентин рассчитывал? Что наставник пойдет домой, спрячет боль в руках близких или хотя бы напьется до беспамятсва? Последнее, впрочем, не исключено, но только после полноценного рабочего дня. Валентину по силам помочь хотя бы с последним. Он работал как проклятый, а после чадил на крыльце карманным кадило как самый старательный священник. Сигарета за сигаретой, не замечая течения времени и мыслей. Этой гадкой привычкой он обзавелся вопреки своей идеальности, вопреки всеобщему образу «хорошего мальчика». И любил ее до покалывания в пальцах. Любил разочарованный взгляд отца и сожаление в глазах брата, понимающую улыбку сестры и разделенные на двоих сигареты с Арно — любил то, что разбивает его мнимую святость в глазах близких. Что ж, после произошедшего она разлетелась вдребезги. За сутки до поездки Селина и Валентин в перерыв пили шадди. Это стало уже привычным. Как и то, что на обед эрэа Арамона убегала в соседнее кафе, старательно пряча улыбку. Валентин тогда, старательно пряча понимание, предложил эру Лионелю уходить на обед первым. Но крыльцо, сигареты с мятной кнопкой и молочный шадди все равно остались за младшими служащими. В этот раз зашел разговор про географических соседей. Они начали ленивый спор о значение Алатских поверий в формировании суеверий приграничных деревушек Талига, когда Валентину пришла одна замечательная мысль: — Если тебя привлекает история на таком уровне, возможно, тебе будет интересно посетить форум? Закатный форум, на котором ты умрешь вместо меня. Он бронировал билет, но рабочая поездка изменила планы. И подменила судьбы. Во снах Валентин часто терял семью — всю, целиком, до последнего троюродного брата по прабабкиной линии, а сам оставался жить. Верь он хоть во что-то, решил бы, что в реальности должен погибнуть он сам. Но вот беда: он верил только математике. А шанс, что из тысячи человек погибнет пошедшая вместо него Селина был невозможно мал. Невозможно. Мал. Но, согласно законам теории вероятности, не равнялся нулю. Он не собирался винить себя, не собирался клясть судьбу, ничего он уже не собирался, лишь тянул сигарету за сигаретой и давился проклятым дымом, пока не по погоде легкое пальто пропитывалось им насквозь. Вокруг было там много смертей и сам он пропах трупами. Придд вставил четверть сигареты в зубы и бездумно потянулся за следующей, к распотрешенной пачке, которая лежала на перилах рядом. Она была пуста. Но Валентин не успел об этом узнать. Его руку поймали, потом вторую и сжали между теплыми и сухими ладонями. Покрасневших и отмерзших — он не обращал внимания — пальцев коснулось обжигающее дыхание. Нет, согревающее. Черные глаза смотрели с беспокойством, но тишина так и не прервалась. Арно лишь на секунду оторвался от своего занятия, чтобы вытащить из потрескавшихся губ дотлевший до фильтра окурок — обожжет ведь. А он здесь не за этим. Валентин не любил прикосновений. Не был приучен, не нуждался, не хотел. Ценил, что Арно, способный дважды за минутный разговор похлопать коллегу по плечу да по спине, держал дистанцию. Так было почти всегда. Но где «почти», там вступает теория вероятности, верно? Сейчас чужие ладони были единственным, за что еще хотелось держаться в этом забытом Создателем мире. И на ум невольно пришли другие руки, обладателя таких же черных глаз, но с тонкими хирургическими пальцами. Они никогда не дрожали. Ни до, ни после, ни — Придд готов был поклясться — во время. Руки Лионеля никогда не дрожали Все помнили эту историю по-разному. Для Рокэ Алвы она началась четвертого дня месяца осенних скал. С короткого сообщения: «Селина погибла во время теракта». Нет, ложь. Для Рокэ она началась гораздо раньше — когда они с близнецами распивали «Кровь» и Алва лежал наколенях вусмерть уставшего лучшего друга. С одной простой фразы: «Она довольно мила». Потом были бесстрастные рассуждения о несоответсвии собственной жизни с канонами отношений. Что смены по двенадцать часов, запах трупов и приторно сладкого парфюма дорогой любовницы плохо сочетаются с молодостью и влюблюнностью. Что он не хочет ломать девушке жизнь. А потом влюбился сам. Позволил себе жить и что-то чувствовать — впервые с тех пор, как похоронил отца. Надо сказать, жизнь была Лионелю к лицу. Однажды они пересеклись в театре, на новой постановке пьесы Дидериха. Ох и шума было вокруг нее. Джастин со знанием дела предвкушал нечто фееричное, а Алва… он был не прочь развеять скуку таким способом. Впрочем, как и любым другим, от которого льдистые глаза Юстина сверкали. Там он впервые и столкнулся с эрэей Арамоной вне стен экспертизы. — Приятно видеть прекрасный цветок в соответствующей ему атмосфере, — Алва галантно поцеловал женскую руку. Нежно-голубое платье, изящное колье и аккуратно подобранные светлые локоны — девушка в самом деле была прекрасна, как первые ландыши. Но вся эта мишура не стоила бы ни талла без умного и спокойного взгляда лазурных глаз. Какая прелесть в красивой головке, если она пустая? Это же создание сочетало в себе образованность и первозданное очарование, где второе лишь подчеркивало красоту первого. Не остался в долгу и Джастин: — Рад встрече, — изыскано улыбнулся Придд, будто перед ним была первая фрейлина Королевы. — Жемчуг вам к лицу. — А вам расслабленный вид, — в тон ответила девушка. — Надеюсь, мы все получим удовольствие от сегодняшнего вечера. После чего она взяла Ли под поданную руку и еще раз улыбнулся. Да так светло, что все их искусный речи показались картонными и нелепыми — ибо вот оно, настоящее. После спектакля они столкнулись снова, на улице, пока «кареты» забирали пресыщенную впечатлениями публику. Они остановились чуть поотдаль в ожидании собственных машин, и заядлые театралы тут же принялись делиться впечатлениями. Пока они увлеченно разговаривали, Рокэ с Ли непринужденно отошли на пару шагов. — Что скажешь? — Ты заешь, я не фанат пьес, поэтому… — Рокэ. Алва подавил улыбку. — Ли, ну что я могу сказать? Она действительно молода и перспективна, а ты это действительно ты. Звучало как подтверждение опасений. Савиньяк механически поправил белоснежные манжеты. На рукавах сверкнули фамильные запонки с переплетением оленьих рогов. — Уже напридумывал себе невесть что? Оставь. Ты с ней дышать начал. Когда ты в последний раз выбирался развлечься? Выпить вина со мной не в счет — это необходимость, которая поддерживает безопасность в Талиге. Когла уходил с работы вовремя? Когда обращал внимание на девушек кроме прекрасной Марианны? Ли, вам хорошо вместе. Не упусти это. А если тебе нужно мою благословение, то считай, ты его получил. В ответ Рокэ тоже кое-что получил: взгляд родных глаз, искрящийся и плутовской, будто им снова по двадцать, а за спиной нет ни смертей, ни предательств. Он так редко его видел. Губы тронула улыбка, и окольцованная ладонь легла на плечо. Ох, Ли. У Лионеля Савиньяка не было молодости. Арно старший забрал ее вместе с собой, а Ли пришлось делал все, чтобы она осталась у братьев. Когда необходимость пропала, пропали и годы. Зато теперь выпала возможность наверстать. Время вернуться назад. Но всемогущее время не ходит назад, прямо как пешка. И к тому же не способно на любовь. Тут человечек сильнее, тут то он и должен был победить — но проигрывает, снова и снова. Потому что не понимает, что время, смерть и любовь — три самых близких товарища. Лионель тоже проиграл. По всем трем фронтам и оба раза с треском. «Селина погибла во время теракта» Алве казалось, он слышит этот треск в сухих словах сообщения. Только-только склеенная ваза разбилась о кафель морга. Клин клином, а острое Рокэ привык лечить острым. Потому тем же вечером оказался на пороге белой двери с увестистым чехлом за спиной. — Собирайся, ты едешь со мной, — вместо «привет» и «соболезную», сразу после стука в дверь. — Ты здесь как жандарм или как мой друг? — серьезно и устало, вместо привычной тени улыбки. — Как тот, с кем ты согласишься поехать. Лионель заметил чехол, и дверь захлопнулась. Через семь минут открылась другая — в нутро черного автомобиля Рокэ. Тридцать километров в полной тишине, среди молчаливого вечера, чтобы огни города погасли за их спинами. Дальше — только равнодушная природа. То, что нужно. Да, он отвез потерявшего любимую девушку друга в поле, чтобы пофехтовать до изнеможения. У них всегда были специфические способы справляться с трудностями. Рокэ картинно подбросил Савиньяку оружее и отсалютовал. Впереди ждали только часы танцев под лязг металла и нежный шепот ветра. Единственный способ выбить мысли, а вместе с ними и часть черной тягучей дряни прямиком из сердца. То немногое, чем мог помочь Рокэ, и самое большее из того, что мог принять Лионель. Боль, пусть и физическую, разделенную на двоих. Через час ноги уже гудели от напряжения, а руки отнимались. Они и не думали останавливаться. Внимание натянулось стродни струне — пока звучит, но еще немного и лопнет. Рокэ чувствовал эту связь, как чувсвовал любой тонкий инструмент. Ему не раз и даже не два приходилось менять струны на своей деревянной красавице, а потому он понял — первый хлесткий удар пришелся по Лионелю. Стиль фехтования говорит о человеке больше, чем любые слова и большинство действий. Рокэ всегда стражался играючи, водя противника за нос, пока не наскучит. А после, одним смертоносным — в теории, конечно — ударом забирал победу. Савиньяк вел бой иначе. Каждый выпад и каждую атаку он просчитывал на несколько ходов вперед, и лейтмотивом его танца была стратегия. Стоило только одному из намеченных сценариев развернуться — он сразу выверенным движением отправлял соперника в проигравшие. Они давно, еще с общего кружка, где неизменно оставались победителями, знали технику друг друга. И оттого им было интереснее. Но только не сейчас. Рокэ понял, что струна оборвалась, когда защита с лезвия слетела, а Лионель этого даже не заметил. Он продолжал разыгрывать партию, а в глазах его не читалось ни одной мысли. — Лионель, вернись, — попробовал Алва, отступая. Разумеется, до друга он не дозвался. Но парировал умело и продолжил отступать. У него не было ни малейшего переживания за собственную жизни, какими бы жесткими ни казались атаки — все-таки, он был первым. Первым в кружке, первым на арене и в любых других ситуациях — первым. Он этого не выбирал, но жил и беззастенчиво использовал, сполна за все заплатив. Такова была его судьба — в этом мире, а возможно в каком-нибудь еще — иметь всё и платить всем. Так почему плата в это раз взималась с Лионеля? Разве недостаточно синеглазой стерве его одного? Впрочем, сейчас это было не важно. Сейчас имели значения только пустые глаза напротив. Рокэ шугнул в объятия чужого клинка и филигранно вывел защиту. И тут же что есть мочи всадил по лезвию партнера. Шпага вылетела из рук Савиньяка, прихватив с собой и вторую защиту. — Ли, — позвал Рокэ, направив острие к горлу лучшего друга. Но его не услышали. Савиньяк упал на колени, дыша так же загнанно как и его партнер, но вовсе этого не замечая. Один Леворукий знает, какие картину крутились у него в голове. Какие крики просились наружу. Лионель впился пальцами в траву, в сырую землю и зарычал как подстреленный зверь. Его рык разорвал покой вечера. В нем было столько невысказанной боли, что впору было захлебнуться. Отчаянный вой длился еще мгновение — целое мгновение — что по меркам Лионеля было совершенно недопустимым проявлением чувств. Он бы никогда не простил себе, увидеть его кто-то в таком состоянии. Стал еще холоднее и еще сдержаннее, хотя предел, казалось, уже давно достигнут. Рокэ это прекрасно понимал. Но в тоже время и знал, что он — единственный человек во всех мирах, которому позволенно видеть друга таким. Алва молча опустился рядом и положил ладони на дрожащие плечи. Это было меньшим из того, что он мог дать, и большим из того, что мог принять Лионель. Все помнили эту историю по-разному. Для Лионеля Савиньяка она началась… да к Леворукому это все. Какая разница когда, если важно как. Обыкновенно, романтично, по-человечески. С разговоров и совместных обедов, теплых взглядов и спрятанных улыбок. Как, Леворукий раздери, бывает у всех нормальных людей. Он долго игнорировал знаки и еще дольше размышлял. В конце концов, вопреки здравому смыслу, Лионель позволил себе ответить взаимностью. Потому что эта девушка ему просто по-человечески нравилась. Ему нравилось вести с ней неторопливые беседы об истории и искусстве, нравился жест, которым она заправляла волосы за ухо, нравился задумчивый и печальный взгляд, когда она думала, что на нее никто не смотрит. Лионель никогда не умел влюбляться так, как это дано кэналлийцам и южанам. То есть ярко, страстно и внезапно. Для него сначала это всегда был интерес, потом взаимопонимание и, если время не проглотит первое, и усилит второе — то любовь. Так было во времена, когда он позволял себе интересоваться и открываться в ответ. Правда, с тех времен у него остался лишь лучший друг. Лучший друг, которого он в каком-то смысле действительно любил. Что до других… Однажды появилась прекрасная Марианна. Для полноты чувств к ней ему не хватало интереса. Она была умной женщиной и прекрасно это понимала. Их устраивало делить не жизни, а постель. И вдруг появилась Селина. Милая Селина, которая не пыталась его перекраивать. Работа допоздна? «Я принесу еще шадди». Отсутствие выходных? «Заменим совместными обедами». Запах трупов? «Я перестала обращать на него внимание на втором месяце работы. Пройдем еще пару кварталов пешком? Здесь очаровательно пахнет свежей выпечкой». За все то время, что они общались в других социальных ролях, у него ни разу не возникло желание навестить Марианну. У них все было до примитивного просто. Почти слащаво, как в этих дурацких сонетах Веннена. Как-то Лионель проводил ее до парадной не нового, но прибранного многоквартирного дома, подарил нежнейший букет и старался дать мыслям о ней заглушить все тревоги. Селина улыбалась и прижимала к груди букет из хризантем и кустовой розы. Она пыталась найти слова прощания. А Лионель просто любовался, совершенно этим не помогая. Тогда на подмогу им пришла непривлекательная женщина, с собранной на древний манер копной роскошных волос. — Дорогая, позволь мне забрать цветы. Они завянут от такой ослепительной улыбки. Тем более эр заслуживает ее куда больше. — Мама… — в растерянности проронила Селина, не замечая, как букет мягко забирают из ее рук. Женщина никак не отреагировала на замешательство дочери, только вежливо улыбнулась Лионелю. — Заходите как-нибудь на чай, эр. — Непременно, эрэа, — кивнул Лионель, не растеряв ни грамма самообладания. Когда женщина скрылась в парадной, Селина отмерла. Посмотрела вопросительно, наткнулась на добрые смешинки во взгляде, и со стоном уткнулась в чужое плечо. Лионель только прижал ее поближе и устроил подбородок на светлой макушке. В окне на третьем этаже зажегся свет. Чутье подсказывало — за ними наблюдают. И оно же уточнило — с одобряющей улыбкой. Штору спешно задернули, и они остались одни во всем мире со своим растекающимся по венам счастьем. Селина мягко отстранилась и посмотрела благодарно. Создатель, как же ему нравились эти голубые глаза. Он все смотрел и думал, а Селина думать не стала. Она привстала на носочки и оставила на губах Лионеля короткий поцелуй. Мимолетный, будто и не было ничего, и такой нежный, что Лионель Савиньяк, квалифицированный судмедэксперт и влиятельнейший человек в своей сфере, тридцати шести лет отроду, растерялся как последний мальчишка. Дурак. В следующую секунду он уже ласкал чужие губы, мягко и почти целомудренно, теряя голову от миндального аромата помады. Какой же он все-таки дурак. Они ходили в театры, гуляли по паркам и работали вместе, да так слаженно, будто знали и понимали друг друга уже целый круг. И, конечно, пили чай с Луизой Арамоной — мудрейшей женщиной с характером, по сложности сравнимым с фамилиями Алвы, Приддов и Дорака вместе взятых. Интеллектом Селина явно пошла в матушку — и, хвала Леворукому, только этим. Лионель часто подвозил девушку домой и всегда обнимал, прежде чем поцеловать. Так было и в этот раз, после того как она поделилась планами сходить на форум. Он завернул ее в объятия, почувствовал свечение под кожей, и коснулся потрескавшихся на холоде губ со вкусом миндаля. А после отпустил ее на смерть. В тот день… он понял все по взгляду Валентина. Впервые в жизни Лионель сорвался. Впервые в жизни выставил кого-то за дверь без объяснения причины. Потому что посмотрел в свои любимые голубые глаза, но они не взглянули в ответ. Когда умер отец, у него не было времени на скорбь. Он проглотил свое горе и с головой окунулся в дела. То время смешалось в один застывший в горле ком: сплошные соболезнования, звонки, бумаги, сухие слезы матери, неверящий взгляд Арно, ругань с Милем, потому что тот пытался помочь, улыбки, слезы, крики, вопросы и окольцованные руки на плечах. Сейчас у него было все время мира. Аккуратно работая с порезами и сквозным огнестрелом, он доставал пули из ее мертвого тела. Пятнадцать лет понадобилось, чтобы снова позволить себе чувствовать. Он не смог сохранить даже это. Он не смог сохранить даже ее. Лионель последний раз взглянул на прекрасное лицо, которое искренне полюбил. Никто не верил, что он снова сможет начать жить. Но он смог. С ней смог. Лионель смотрел в голубые глаза и понимал, что в нем правда есть огонь. И он правда еще горит. Но он никогда не сможет теперь так сказать, потому что земля под ним выжжена дотла. За дверью ждал Валентин и кто-то еще, он бы и первого не заметил, не будь так важно убедиться в его молчание. Зачем, если Арно и так узнает, если Арно уже не маленький и… Неважно. Лионель не думал, он сказал что-то или не сказал вовсе, и Валентин его понял. Дальше была работа и молитва рутинных действий и слов, чтобы… Чтобы что? Он нашел себя дома и там же его нашел Рокэ. «Собирайся». Так он и сделал. Поехал, помолчал, принял вызов. Дал выход чему-то не имеющему названия с запахом миндаля и привкусом железа. Привкусом свинца девятимиллиметрового калибра. Почувствовал землю под ногтями и поддержку родных рук. Это ощущение сохранилось с ним до похорон. А после… он просто работал и уже не чувствовал ничего. — Знаешь, — обратился Лионель, укладывая букет нежнейших хризантем на могилу, — иногда мне кажется, что умерла не только ты. Я честно пытался жить до тебя и буду пытаться дальше. Ради себя и тебя. Ради отца и братьев. В сущности, мне есть ради чего жить, хотя зачем, я уже не понимаю. — Знаешь, — вновь обратился он, — иногда мне кажется, что это наш гроб, дорогая. Какая ирония, подумал тогда Лионель. — Но больше ты не ответишь мне. Я знаю.