Le Solitaire

      Альма лениво дремала на столе. Арне, случайно задев ее рукой — он аккуратно раскладывал на старых газетах прелые кленовые листья и подсохшие паучьи лилии (и то, и другое — подарок от Куросавы-сана в день отъезда), — чихнул, и Альма, сердито дернув усами, спрыгнула со стола. Уместившись под боком усталой Асты — та без передышки скакала по лесу почти четыре часа, — она внимательно посмотрела на Арне. Тот снова чихнул. Сказать честно, Арне не понял, каким образом Альма оказалась у них дома. Возможно, в этом были виноваты снег и замерзшая лапа Альмы. Возможно, — жалостливые глаза Пьера, которым Арне никогда не мог отказать. Только на пару дней, сказал он, и пара дней молчаливо превратилась в пару месяцев, и у безымянного котенка, которого Арне обычно оставлял в коридоре, появились имя, фарфоровая миска и вязаная лежанка. Со временем взгляд голубых глаз из затравленного превратился в надменный, и Арне гадал, кто же теперь был хозяином его дома на Харекс-гейте: он или «пушистое недоразумение», с которым Пьер возился почти каждый день.       Закончив с гербарием и убрав его в коробку, Арне сказал: — А меня Пьер любит больше. — И показал Альме язык. Она мурлыкнула, словно поняла его слова, и перевернулась на спину, показав трехцветное пушистое пузо. Аста, лежавшая рядом с ней, сердито засопела. Арне коротко улыбнулся. — Не подлизывайся, — сказал он и легко щелкнул Альму по носу. — Со мной это не сработает. — Арне взял ее на руки и прищурился. Глаза заслезились от аллергии. — Почему ты ему нравишься, а? От тебя плохо пахнет, везде шерсть и грязь, и ты воруешь носки. Еще чуть-чуть, и я выселю тебя в сад.       Пьер, наблюдавший за Арне со стороны, вежливо откашлялся. — Пьер? — изумленно спросил Арне. Альма сразу спрыгнула с его рук, чтобы через секунду оказаться в теплых ладонях Пьера и громко замурчать. — Я не собирался ее выселять, честно. Я…       Но Пьер только коротко улыбнулся и покачал головой. — Эмма погладила твой костюм, — сказал он, и Арне посерьезнел. Через четыре часа ему требовалось предстать перед судом, и, как оказалось, он не был к этому готов. Совершенно. — Если хочешь… — Нет, не стоит. — Арне сложил руки на груди. Пьер уже в который раз предлагал поддержать его, быть рядом, когда Хокону вынесут приговор, и Арне в который раз отказывал ему: не хотел, чтобы Пьер видел, с какой ненавистью теперь на него смотрел Хокон. — После заседания я поеду с Брокком в Лодж, чтобы показать ему кое-какие бумаги. Буду поздно, поэтому, пожалуйста, выгуляй Асту. — Хорошо. — Пьер кивнул. — Попрошу Фишера отпустить меня пораньше.       Арне нахмурился. — Подожди, ты работаешь? — Да. Фишер сказал, это срочно. Через пару дней он выходит на пенсию и хочет, чтобы я занял его место старшего хирурга. С одной стороны, это неплохое повышение, но с другой, — Пьер искоса посмотрел на Арне, — я буду работать больше и появляться дома реже. Ты не сердишься?       Арне тихо фыркнул. — Конечно нет. Ты хочешь этого повышения? — Пьер кивнул. — Отлично. Значит, будешь старшим хирургом. А я буду чаще приносить тебе обед и встречать после работы.       Пьер улыбнулся. — Сестры милосердия будут рады тебя видеть. — А ты?       Пьер коротко поцеловал Арне в губы. — Я тоже.

***

— Брум? — изумленно спросил Арне. — Не ожидал вас здесь увидеть. Что-то случилось? Брум растерянно на него посмотрел. В окружении юристов, адвокатов и судей он чувствовал себя неуютно и, словно маленькое насекомое, еще не нанизанное на иглу, хотел спрятаться. Но не прятался, потому что — «о, доктор Легран, рад вас слышать» — попросил присмотреть за Арне. — У меня — нет, но у вас… — Брум как-то странно стушевался под внимательным взглядом Арне. — Хаген, я знаю, что Хокон был для вас близким другом. Я не раз видел в Лодже и его самого, и его семью. И я понимаю, что это, — он оглядел суд по сторонам, — кажется вам каким-то цирком. И не только вам.       Арне пожал плечами. — Мы не были настолько близки, Брум, — сказал он. — Я уважал Хокона как опытного моряка и честного приятеля, но не доверил бы ему тех секретов, которые доверил бы Лонгрену. Хокон сделал выбор, и теперь мои отношения с ним — это только опыт. Печальный, но поучительный. И, Брум, — Арне лукаво прищурился, — вам не нужно поддерживать меня только потому, что об этом попросил доктор Легран. Возвращайтесь в Лодж и кормите кузнечиков.       Брум фыркнул. — Ричардсон выбросил их. — Серьезно?       Брум кивнул. — Да, пока вы были в Лондоне и… — Его глаза зажглись любопытством. — Хаген, вы действительно побывали в Японии? — Арне кивнул. — Боже правый! Почему я узнаю об этом последним? И не от вас, а от огородника-Бейна. — Брум несильно стукнул Арне по плечу. — Вы видели клёны? А сакуру? Говорят, в этом году ее урожай был особенно хорош. О, и обезьяны, обезьяны! Скажите, что видели японских макак. Это моя чертова мечта, Хаген, но Ричардсон точно не позволит. Еще одно украденное портмоне он не переживет.       Арне коротко рассмеялся. — Я не ездил в горы, Брум, — сказал он и прислушался: в коридоре загалдели громче. — И привёз из Японии только несколько паучьих лилий. Я принесу их в Лодж для частной коллекции.       Но Брум только отмахнулся. Растения его не интересовали. Если бы среди листьев спряталась иптима масаки или морделлистена окинавская, Брум был бы самым счастливым энтомологом из всех известных. Но паучьи лилии, серьезно? За кого Арне его принимал? За желторотого студента-зоолога, который видел только университетскую скамью и скудную коллекцию пересушенных бабочек? Будь на месте Брума какой-нибудь капризный французский энтомолог, он бы точно обиделся на Арне, но Брум был отходчивым и понимающим, а потому только сказал: — Я видел паучьи лилии уже десятки раз, Хаген. Красиво, но привычно.       Арне задумался. — А бонинтемиса?       Брум восторженно охнул. — Бонинтемиса?! — воскликнул он и хлопнул Арне по плечу. — Хаген, вы чертов счастливчик! Увидеть настолько редкую стрекозу! — Я не только увидел. — Арне устало оперся о стол. — Я привез ее и попросил Бейна оставить в вашем кабинете.       От радости Брум подпрыгнул. — Хаген, я вас обожаю. С меня две… нет, три бутылки вашего любимого шнапса.       Арне коротко фыркнул. Он проследил взглядом за убегающим Брумом — из-за волнения тот даже не попрощался — и выдохнул, прикрыв глаза. Он бы предпочел радоваться привезенной из Японии стрекозе, а не дожидаться начала заседания. Он оттягивал этот день, как мог, пока Брокк не настоял на обратном. Лучше резко и быстро, сказал он, словно собирался отодрать присохший к ране бинт. С бинтом Арне был согласен — сам не раз срывал окровавленные тряпки, чтобы прочистить глубокую рану, — но с судом над Хоконом… Он солгал, сказав Бруму о поучительном опыте. Арне знал Хокона, знал его жену и детей, знал их дом, над которым Хокон корпел несколько лет перед рождением старшего сына. Он знал и теперь собирался перечеркнуть его жизнь собственной рукой. Как оказалось, Арне был не готов. Он сомневался. Хокон не мог предать его. Не мог выбрать гибель «Фреденсборга» среди Дувров. Не мог выбрать смерть. Лонгрен был прав, когда сказал, что Хокона подкупили. Но кто?       Арне задумался. Ему требовался Ришар. Противный и скользкий, но в то же время сообразительный и хитрый. Он бы раскрыл это дело по щелчку, но Брокк ему не позволил. Сторонник рассудительности, он был уверен, что Хокон сделал это из зависти. Он столько раз пытался стать капитаном и построить собственное судно, но Арне всегда оказывался на шаг впереди и брал его на борт в качестве рулевого. Не помощник капитана. Не машинист. Не штурман. Рулевой. Хокона это злило, и он решил расправиться с Арне самым легким способом: потопить «Фреденсборг». Тысячи кораблей гибли среди Дувров, и «Фреденсборг» не стал бы исключением (особенно, если бы на Дувры опустился густой туман). Он бы превратил «Фреденсборг» и капитана Хагена в кусок гобелена, которые любили расшивать в Анденесе. Он бы сделал из Арне настоящего дилетанта. Брокк в этом не сомневался, и Арне ему не перечил. Пока не перечил.       Часы показали полдень. Брокк, появившийся секунда в секунду, откашлялся. — Рад тебя видеть, — сказал Арне, и Брокк улыбнулся. Суровое лицо стало неожиданно мягким, и он крепко обнял Арне, похлопав его по спине. Они не виделись около трех лет и, возможно, соскучились друг по другу сильнее, чем думали. — Это что, седина? — шутливо спросил Арне и получил тычок в бок. — Я же шучу!       Брокк усмехнулся. — Сколько раз я просил тебя повзрослеть, Арне? — спросил он и открыл дверь залы. Судьи до сих пор не было, и присяжные начали волноваться. — Всё без толку.       Арне беззлобно цыкнул. Брокк был необычайно строгим. Возможно, сказывалась медлительность суда. Возможно, волнение из-за предстоящего приезда Мартина и Ингрид, о котором пока не знал Арне. Брокк был молчалив и задумчив. Арне, наоборот, был готов выпрыгнуть на середину залы, только бы унять внутреннюю тревогу. Это их и различало: Брокк был излишне спокоен и собран, а Арне, по сравнению с ним, — напряжен и несдержан. Но только в сравнении с Брокком. Остальным Арне всегда казался сухим и стервозным. — До отъезда я бы хотел увидеться с Пьером, — сказал Брокк, разгладив на рубашке залом.       Арне кивнул. — Я скажу ему. Его повысили, и теперь он будет работать больше. Но, может, у нас получится собраться втроем на короткий ужин. — Повысили? — Да. Теперь он старший хирург. — Мне кажется, или ты не особо этому рад? — хмыкнул Брокк.       Арне покачал головой. — Конечно, я рад, — сказал он, но с какой-то странной тоской в голосе. — Но я бы радовался сильнее, если бы Пьер сказал, что хочет оставить работу и заняться нашим садом. Бывает, я не вижу его несколько дней, потому что он или оперирует в госпитале, или отсыпается в тишине. — Арне тихо выдохнул. — Я хочу пригласить его в ресторан, или показать любимые картины в галерее, или свозить на какие-нибудь острова, но не могу, потому что он всегда занят. Или я занят. Или… — Арне закрыл лицо руками. — Боже. — Брокк не без удовольствия ущипнул его за бок. — Эй! За что? — Не вини Пьера, — сказал он. — Может, он тоже хотел пригласить тебя в ресторан, а ты вместе с «Фреденсборгом» исчез на два года. Думаешь, твои письма заменили ему тебя?       Арне по-детски надулся. Брокк всегда защищал Пьера. Они случайно познакомились в Париже, когда Пьер был студентом медицинской академии, а Брокк уже вовсю разъезжал по заседаниям и конференциям. Поначалу Пьер ему не понравился, но когда тот помог его жене разродиться и сделал так, что выжили и жена, и ребенок, Брокк по-настоящему зауважал его. Не было ни одного раза, когда он обвинил Пьера в неправоте или оскорбил его. Он не позволял этого ни себе, ни Арне, ни Мартину, который иногда мог сказать что-то об излишнем французском жеманстве. Брокк защищал Пьера так же, как когда-то защищал Арне, и Пьер, несмотря на то что частенько отказывался от защиты и помощи, был ему искренне благодарен.       Двери распахнулись, и судебная зала погрузилась в тревожную тишину. Сначала Арне увидел заплаканную женщину в шерстяном платке (он не сразу понял, что это была жена Хокона), а после самого Хокона. Хмурый и сонный, он смотрел только в пол и не слушал адвоката. У Арне засвербело в горле. Он откашлялся, и Брокк искоса на него посмотрел. — Всё хорошо? — спросил он.       Арне кивнул. И не солгал. Неожиданно он вспомнил, как Хокон изменил маршрут, как попытался разбить «Фреденсборг» в щепки, как хотел придушить его, и понял, что всё это — суд, каторга, разрушенная жизнь уважаемой семьи — было справедливым. Справедливым до тех пор, пока на подмостках не появился Томас Ришар.       Минул полдень. Судебная зала сотряслась в тихих шепотках и жидких овациях: шаркающей кавалерийской походкой, наконец, вошёл судья. Его мантия с белым воротником комично волочилась по полу, протирая низкие скамьи и адвокатские туфли. Аллонж, сплетённый из белого конского волоса, покачивался на круглой голове и постоянно сползал на лоб, заставляя судью одергивать его. Уместившись на скамье, над которой громадным полотном висел норвежский флаг, судья откашлялся и искоса посмотрел на секретаря. Оправив очки, тот положил перед ним бумажную папку и, взяв перьевую ручку, начал что-то быстро записывать. Тишину залы нарушали только скрип пера по бумаге и тяжелое дыхание судьи. — Ваша честь, — прошептал секретарь, словно напомнив, что заседание уже началось, и судья кивнул. Он внимательно посмотрел на наручные часы и стукнул молоточком. — Судебное заседание открыто в двенадцать тридцать, — сказал судья. Секретарь чиркнул ручкой по бумаге. — Уголовное дело №1-174. Председательствующий судья — Оливер Люнд, государственный обвинитель — прокурор Ульрик Али, подсудимый — Хокон Сульберг, защитник подсудимого — адвокат Эдвин Штром. — Судья снова откашлялся. — Начнём разбирательство по делу о преднамеренном покушении на жизнь и порче государственного имущества — конкретно военного фрегата «Фреденсборга» — из-за идеологических взглядов.       Услышав это, Арне дёрнулся. — Брокк, — прошептал он и дернул Брокка за рукав. Тот нахмурился. — Из-за идеологических взглядов? Но это ложь. Хокон решил потопить «Фреденсберг» из-за… — Арне осёкся. — Из-за… — Вот именно. — Брокк серьезно на него посмотрел. — Никто не знает, из-за чего Хокон решил потопить «Фреденсберг». Идеологические взгляды — самая мягкая причина, которую я смог указать.       Арне кивнул. Он внимательно посмотрел на судью, который уже несколько минут устанавливал личность Хокона. — Подсудимый Хокон Сульберг, — сказал он, зашуршав бумагами. — Уроженец Осло. Окончил военно-морскую академию. Дослужился до звания унтер-офицера артиллерии. На «Фреденсборге» занимал должность рулевого. Женат. Имеет трех несовершеннолетних детей. Ранее не судим. — Судья смолк, чтобы секретарь записал его слова, а после продолжил: — Получили ли вы копию обвинительного акта, герр Сульберг? — Хокон молчал. — Герр Сульберг? — Судья укоризненно на него посмотрел. — Герр Штром?       Адвокат кивнул. — Да. Подсудимый получил копию обвинительного акта.       Судья что-то прошептал. Прищурив один глаз, он зачитал Хокону его права и спросил: — Ваши права вам понятны, герр Сульберг? — Да, — прохрипел Хокон и закрыл лицо руками. Его плечи мелко затряслись. Арне сглотнул. Неужели он ошибся? Неужели Хокона заставили?.. Брокк, заметив растерянность Арне, сжал его плечо. Это отрезвило. Арне качнул головой и снова посмотрел на судью. Ему требовался свежий воздух. — Мне нужно знать, имеются ли у присутствующих ходатайства? — громко спросил судья, и ответом ему послужило молчание. — Ходатайств нет. Явка полная. Мы можем начать судебное разбирательство. Герр Али, пожалуйста, начинайте.       Ульрик Али кивнул. — Герр Сульберг, двадцать четвертого августа тысяча девятьсот шестого года вами была совершена попытка преднамеренного убийства капитана Арне Хагена. По словам двух юнг, которых вы заставили помочь вам в преступлении, вы собирались потопить государственный военный фрегат «Фреденсборг» в Северном море на окраине Дуврских скал, убить капитана, а также остальных членов научного экипажа и в одиночку спастись на шлюпке. Юнги также рассказали, что целью вашего преступления были научные материалы, которые вы собирались продать иностранным коллегам за пару тысяч крон. — Вам понятно обвинение, герр Сульберг? — спросил судья, и Хокон качнул головой. — Да, — сказал он. — Да, понятно. — Признаете ли вы себя виновным. — Признаю.       Судья кивнул. — Герр Али, предоставляю вам слово для выступления в государственных прениях, — сказал он, покрутив в пальцах молоток. Сказать честно, это дело было самым коротким на его памяти. — Уважаемые участники процесса, — громко и чётко начал Ульрик, но сразу осёкся: полубезумный шепот Хокона напугал его. — Герр Сульберг, у вас есть какие-то вопросы? — шепотом спросил он, надеясь, что Хокон в раскаянии читает молитву. — Это не я, — прохрипел Хокон и, сжав голову руками, скатился на пол. Его жена громко зарыдала. — Это не я, капитан! — крикнул он, с мольбой посмотрев на Арне. — Это старик! Сумасшедший старик! Он угрожал мне два года назад, перед самым отплытием. Он клялся, что прирежет мою жену и моих детей, если я не потоплю «Фреденсборг» и не убью вас, капитан. Я не хотел, честно! Я ходил к констеблям. Я надеялся, что это глупый розыгрыш, но он преследовал меня. Он писал мне… Он… — Хокон истерически рассмеялся. — Он сказал, что ненавидит вас, капитан. Что вы испортили ему жизнь. Что… — Он закашлялся. — Что…       Хокон начал задыхаться. Его жена что-то закричала, но Арне ее не услышал. Он внимательно смотрел на Хокона, на его бледное, мокрое от слёз лицо, на быстро вздымающуюся грудь, на пальцы, словно тиски, сжимающие голову, на безумный оскал, холодящий кровь. Арне не слышал, только видел, как Хокона снова посадили на скамью, как развязали ему дрожащие руки, как приложили к лицу мокрую тряпку, как пару раз ударили его по щекам. Вместо криков — гудение сломанных труб, вместо голоса Брокка, пытавшегося достучаться до Арне, — только его серьезное лицо и руки, трясущие за плечи, вместо причитаний Томаса — его раздражающий ярко-желтый галстук. Подождите. Раздражающий ярко-желтый галстук, из-за которого Брокк назвал Томаса недоделанным Эркюлем Пуаро. Арне схватился за него, словно за спасательный круг, и вынырнул на поверхность, скривившись от какофонии звуков. — Чертов Ришар, — прошептал Брокк и быстро сбежал по лестнице.       Томас не говорил. Он кричал, смотря то на судью, то на Хокона, то на ошарашенного секретаря, от волнения сломавшего ручку. Он тряс собранные бумаги и расхаживал в стороны, пока крепкая рука Брокка не взяла его за воротник пальто и не вышвырнула из судебной залы. — Адвокат Хаген? — усмехнувшись, спросил Томас. Ударившись головой о дверной косяк, он поморщился и выронил бумаги. — Разве я не просил вас не вмешиваться, детектив Ришар? — прошипел Брокк. — Вы поганите моё третье дело.       Томас фыркнул. — Это не ваше дело, герр Хаген, — сказал он. — Это дело детектива Штрома. Вы наняли его и прокурора Али, чтобы у Хокона не было никаких шансов? Умно. Но Хокон не… — Хокон виноват, Ришар. — Он не виноват. — Взгляд Томаса потяжелел. — Его подставили. Причём тот, кто хорошо знаете Арне. — И кто же это? — Брокк усмехнулся. — Сумасшедший старик? Оскорбленная куртизанка? Сын почтальона? Ну же, Ришар, я слушаю. — Томас молчал. — Вы не знаете? Тогда почему срываете заседание? Почему?.. — Брокк. — Арне сильно сжал его плечо. Брокк презрительно посмотрел на Томаса и, одернув пиджак, зашел в судебную залу. Волнения стихли, и судья тихим голосом зачитал приговор.       Арне, собрав бумаги с пола, подал их Томасу. Тот кивнул. — Вы действительно знаете, кто подкупил Хокона? — спросил Арне, и Томас усмехнулся. Он закурил, хотя курить в суде строго запрещалось, и предложил сигарету Арне. Тот не отказался, хотя понимал, с каким осуждением на него посмотрит Пьер, если почувствует сигаретный дым. — Нет, не знаю, — сказал Томас. Арне цыкнул. — Я видел Хокона только дважды, и оба раза он путался. Сначала рассказывал о каком-то сумасшедшем старике, потом признавался, что действительно хотел убить вас и Лонгрена. Но я чувствую: что-то здесь нечисто. Брокк руководствуется фактами, и я его понимаю, но моё чутье… — Томас хмыкнул и стряхнул пепел на пол. — Можете считать меня глупцом, Хаген, но моя интуиция никогда меня не подводила. И два дела вашего брата, из-за которых он меня ненавидит, я не испортил, а слегка, — он улыбнулся, — подкорректировал. Но на это нужно время. — Сколько? — Два месяца. Может, три. Может… — Я не о времени. — Арне затушил сигарету. — Я о деньгах. Сколько я должен заплатить, чтобы вы взялись за это дело и нашли настоящего виновника?       Томас усмехнулся. — Я возьмусь за него, — сказал он и внимательно посмотрел на Арне. — А взамен вы перестанете препятствовать моему браку с мисс Жюли. — Арне поджал губы. — Вы были правы, когда сказали, что я — самая невыгодная партия для неё. Но только я могу сделать ее счастливой. — Не переоценивайте себя, Ришар.       Томас прищурился. — Что лучше: брак со мной, о котором мисс Жюли грезит уже пару месяцев, или со старым прощелыгой, от которого она сбежит, как только отгремит колокольный звон? — Томас протянул Арне руку. Тот покачал головой. — Почему вы так сильно ее опекаете, Хаген? Вы не ее брат, не ее отец. Вы, уж простите, никто. — Жюли — младшая сестра Пьера. Он не переживет, если с ней что-то случится. — С ней ничего не случится. Я буду беречь ее так же, как вы бережете Пьера. И я раскрою дело Хокона. Обещаю.       Арне ничего не ответил. Только пожал Томасу руку и кивнул. И это обещание — единственное обещание между ними — Томас действительно выполнил.

***

— Доктор Легран! — воскликнула девчушка, увидев Пьера в «зеленом» коридоре. Тот улыбнулся и, присев на корточки, раскрыл руки для объятий. Девчушка бросилась к нему. Ее няньки ахнули. Крепко прижавшись к Пьеру, она продолжила: — Я ждала вас, доктор Легран, а вы не приходили! — Девчушка надула маленькие губки. — Доктор Фишер сказал, что вы взяли выходной, но я посчитала и поняла, что вы взяли четырнадцать выходных. Четырнадцать! И ничего мне не сказали.       Девчушка отвернулась, сложив руки на груди. Пьер тихо фыркнул. Она напомнила ему Арне. Тот также дулся, если Пьер выбирал вместо свидания в картинной галерее ночное дежурство, а вместо крепкого сна под теплым боком Арне — ворочание на неудобной раскладушке в холодном кабинете. — Эй, посмотри на меня, — мягко сказал Пьер, но девчушка качнула головой. — А если я скажу, что привез тебе подарок.       Глаза девчушки восторженно заблестели. Пьер выудил из глубокого кармана бумажного журавля, сложенного Тихиро. Острые крылья помялись, и он разгладил их, прежде чем посадил птицу в маленькие ладони. — Этого журавля сделала Тихиро, — сказал Пьер, когда девчушка мягко посадила бумажную птицу на кончик пальца. — Она маленькая, но уже умеет складывать из бумаги разных птиц. Красиво, да?       Девчушка кивнула. Прижав журавля к груди, она спросила: — Где живет эта Тихиро? Я хочу с ней увидеться.       Пьер улыбнулся. Взяв девчушку на руки, он усадил ее в глубокое кресло — единственное в «зеленом» коридоре. — Она живет на маленьком острове посреди океана, — сказал он. Девчушка приоткрыла рот в забавной «о». — Вместе с дедушкой и папой. — А как же мама? — Пьер только покачал головой. — Жаль. — Девчушка погладила журавля по клюву. — Я буду беречь его, доктор Легран, честное слово.       Пьер улыбнулся. — Хорошо. — И погладил девчушку по волосам.       В кабинете Фишера было душно и неприятно пахло растительными мазями, которые он выписывал практически каждому пациенту. В кабинете Фишера не было окон, что превращало его в каморку с распахнутой дверью и полным отсутствием солнечного света. Пьер не понимал, как Фишер мог находиться в своем кабинете часами и не сходить с ума. Если Андерс вдруг решит, что эта каморка — отличное место для кабинета старшего хирурга, Пьер будет сутками отсиживаться в операционной, только бы не слушать, как скрипит распахнутая дверь. Но на этот раз Пьеру повезло. Медсестра остановила его прежде, чем он задержал дыхание и заглянул в кабинет Фишера. — Доктор Легран, мне нужно с вами поговорить, — сказала она и взяла Пьера за локоть. Тот не противился. — Доктор Фишер уже сказал вам о том, что уходит на пенсию? — Пьер кивнул. — А о том, что хочет, чтобы вы стали старшим хирургом? — Да. — Я спрашивала, и этого хотят все. — Медсестра замялась. — Ну, почти все. Доктор Андерс, он… — Она внимательно посмотрела на Пьера. — Я слышала, как он спорил с Фишером и угрожал ему судом, если тот порекомендует губернатору вас, а не приятеля Андерса. Я знаю: я не должна была подслушивать, но что, если Андерс говорил серьезно? Что, если он действительно отправит Фишера на каторгу, а вас уволит? Это же… Это же ужасно! — Почему Андерс должен меня уволить? — Пьер нахмурился. — Я не сделал ему ничего плохого. И причём здесь губернатор?.. — Как? — изумленно прошептала медсестра. — Разве вы не знаете? Губернатор уже несколько дней мучается от воспаления желчного пузыря и не знает, к кому обратиться. Он отказал почти всем хирургам Осло, сказав, что у них кривые руки и деревянные головы, и согласился только на Фишера, потому что тот уже оперировал его. Но у доктора Фишера уже который год дрожат руки. Он отказался, но порекомендовал вас, и тогда Андерс устроил настоящую истерику.       Пьер поджал губы. — Не думаю, что губернатор приедет из Осло в Анденес. С острой болью это сделать практически невозможно, и он, скорее, доверится всем хирургам Осло, чем приедет сюда. А Андерсу придется смириться, что не всё решается через знакомства. Особенно, через знакомства с ним.       Медсестра тихо фыркнула. — Доктор Легран?       Подкравшись незаметно и совершенно бесшумно, Ральф Фишер тронул Пьера за локоть, и тот вздрогнул, прошептав короткое «Боже». Медсестра прикрыла улыбку углом белоснежной косынки и позволила доктору Фишеру увести Пьера в конец коридора. Старое, заколоченное окно размыло два силуэта, а сатиновая шторка, бывшая когда-то дверью в одну из палат, скрыла и так приглушенные голоса. Ни одно любопытное ухо, которых в больнице Святого Луки было достаточно, не могло услышать, о чем говорил доктор Фишер, а говорил он, несомненно, о чем-то важном. Так, по крайней мере, думала медсестра, которая, оглядываясь по сторонам, медленно подходила к шторке, пока ее не спугнуло вежливое покашливание доктора Фишера. Пьер только улыбнулся. — Простите, я не хотел вас пугать, — сказал, наконец, Фишер, и Пьер качнул головой, как бы говоря: «Ничего страшного». — На самом деле, я хотел… Нет, не так. Я должен с вами серьезно поговорить, доктор Легран. — Фишер внимательно посмотрел на Пьера, и от контраста серьезного взгляда мягких голубых глаз у Пьера на секунду поползли мурашки.       Фишер всегда вызывал какой-то странный диссонанс: морщинистая в силу возраста кожа была натянута на твердый череп, потерявший уже половину волос, но от того не выглядевший комично — как раз наоборот, высокий лоб и по-старчески крупные уши всегда вызвали у пациентов и других врачей если не уважение, то почтенный трепет, который иной раз не могли заслужить даже самые прославленные доктора. Над маленькими лисьими глазами кустились широкие брови, которые Фишер хмурил редко, но которых опасались те, кто не знал его достаточно хорошо. Под заостренным, как клюв птицы, носом — жидкие усы, которые Фишер, задумываясь особенно глубоко, иногда пожевывал, смеша этим молодых медсестер. Фишер мог выглядеть грозно, хотя на самом деле никогда таким не был, говорить громко, хотя предпочитал тишину, ругать медлительных медсестер, хотя относился к ним как к своим внучкам. Фишер был овцой, иногда примерявшей шкуру матерого волка, но бояться его не стоило: еще никогда горячечность не побеждала в нем здравый смысл. — Я слушаю, — сказал Пьер и скрестил руки на груди. — Вам хорошо известно, что через пару дней я выхожу на пенсию. Так вот. Я бы хотел передать вам своих пациентов.       Пьер улыбнулся. — Не волнуйтесь, доктор Фишер, больница позаботится о… — Нет, доктор Легран, я говорю о других пациентах. — Других?       Фишер склонился к Пьеру и понизил голос. — Вам известна улица Брюгген? — спросил он. — Точнее, ее конец?       Пьер нахмурился. — Вы говорите о Нанхэдском кладбище напротив Мёлленнальселлена? — Нет. — Фишер покачал головой. — Я говорю о том, что находится за Нанхэдским кладбищем. Circa tectumque. — О приюте? Никогда не слышал, чтобы на Брюггене открывали приюты. Эта улица чересчур… роскошна для такого. — Боже, Пьер, называйте вещи своими именами. Брюгген — улочка несносных богатеев, у которых в голове звенят кроны, а не мозги.       Пьер усмехнулся. Фишер остался серьезным. — Суть в том, — продолжил он, — что объедки с их столов — единственная еда для тех, кто живет в этом приюте. Я могу рассказать о нем, Пьер, но достаточно просто увидеть. Скажем, через пятнадцать минут, когда закончится ваш рабочий день. — Хорошо. — Пьер кивнул. — Я загляну к Андерсу, а после… — Нет! — воскликнул Фишер. — Только не к Андерсу. Он подозревает меня в воровстве лекарств. Не хочу, чтобы вы тоже попали под его косой взгляд, доктор Легран. По крайней мере, пока не займете место старшего хирурга. О, вы слышали о губернаторе? — Слышал. — Если он выберет вас, это будет честью для всего Анденеса. — Фишер улыбнулся. Заметив приближающуюся тень и заподозрив в ней Андерса, он прошептал: — Увидимся в восточном коридоре.       Фишер скрылся в своем кабинете. Пьер одернул штору, за которой иногда прятались его маленькие пациенты, и задумался. Стоило написать Арне и сказать, что он задержится и не сможет выгулять Асту. Стоило позвонить Эмме и попросить не готовить ужин, потому что они оба вернутся ближе к полуночи и сразу лягут в постель. Хотя, зная некоторые привычки Арне, Пьер в этом сомневался: возможно, после суда и встречи с Брокком Арне поглотит тревога и он всю ночь будет рисовать, чтобы утром усталым и изможденным прижаться к Пьеру. Честно, Пьер не знал, как с этим бороться. Ни долгие разговоры, ни объятия, ни крепкий ромашковый чай — «Пьер, он поможет мне, только если я вылью пару чашек на того, кто меня раздражает» — не помогали, и Арне неизменно уходил посреди ночи в гостиную, чтобы зажечь несколько свечей и раскрошить в пальцах новый уголёк.       В эти минуты Пьер чувствовал себя беспомощным. Он не мог помочь тому, кого любил, и считал себя бесполезным. Услышав это — в одну из ночей Пьер не выдержал и последовал за Арне в гостиную, — Арне тихо рассмеялся и утешил Пьера, хотя сам нуждался в утешении не меньше. Завернув Пьера в одеяло и крепко прижав к себе, поцеловал его в лоб и прошептал, что ему не нужна помощь. Что рисование глубокой ночью успокаивает его так же сильно, как присутствие Пьера рядом, как невкусный ромашковый чай — здесь Пьер фыркнул — и сопение Асты под боком. Арне чувствовал приятную усталость, когда к утру завершал новый морской пейзаж, и прижимался к Пьеру вовсе не потому, что от усталости валился с ног. А потому что замерз, снова забыв разжечь камин.       Пьер улыбнулся. Острое желание увидеть Арне — прикоснуться к нему, поцеловать и спрятаться в его объятиях — засвербело в груди, и он не заметил, как подошёл к телефону. Один на весь госпиталь — тот почти всегда был занят, но сейчас удача улыбнулась Пьеру так же ослепительно, как улыбался он сам. Набрав номер Лоджа — заседание должно было кончиться сорок минут назад, — Пьер прислонился к стене и поморщился, услышав громкий голос телефонистки. Продиктовав имя и номер, он снова услышал гудки, затем — странный шорох, словно кто-то случайно уронил телефонную трубку, и наконец — голос. Низкий и серьезный, принадлежащий явно не Арне. — Брокк? — удивленно спросил Пьер, и трубка разразилась приятным смехом. — Рад вас слышать. Как прошло заседание? — Хокона принудили к исправительным работам на полтора года. Он не признавал вину минут тридцать, бормотал что-то про сумасшедшего старика, который угрожал ему и его семье, почти разрыдался. Ришар провоцировал его, как мог, но… — Подожди, — Пьер нахмурился, — Ришар? Томас что, в Анденесе? — Уже нет. — В голосе Брокка послышалась издёвка. — Его выгнали из зала суда, и он уехал в порт, чтобы купить билет до Лондона. Ришар либо законченный болван, либо идиот, раз верит в то, что Хокона подкупил сумасшедший старик. — Брокк. — Молчу. — Брокк, хотя Пьер этого не видел, поднял руки в примирительном жесте. Он откашлялся и продолжил: — Нора хочет, чтобы вы приехали к нам на Рождество. Сказала, что отказ воспримет как личное оскорбление.       Пьер тихо фыркнул. — Я бы с радостью, но в Рождество я буду работать, — сказал он, покрутив телефонный провод между пальцами. — Андерс ни за что не даст мне второй отпуск. — А если его попросит бревадель Хаген? — Что? — Пьер нахмурился. — Нет, Брокк, конечно нет! Я не собираюсь пользоваться положением Арне, чтобы брать выходные. Это моя работа, и если я должен буду работать в Рождество, я буду работать. — Хорошо. — Брокк только пожал плечами. — Но Норе ты скажешь об этом сам. Не хочу получить за то, что не смог уговорить тебя.       Пьер усмехнулся. Он хотел пошутить, но Брокк опередил его. — Арне ушёл за какими-то документами, — сказал он. — Придёт минут через десять. Что-нибудь передать? — А, да. — Пьер неожиданно вспомнил, зачем звонил в Лодж. — Я задержусь после работы. Надолго. И… — В трубке послышались какие-то шорохи. — Брокк? Эй, Брокк, что… — Задержишься после работы и? — неожиданно спросил Арне, и Пьер улыбнулся. Он забыл, что Арне постоянно забирал трубку у тех, кто разговаривал с ним. В рамках разумного, конечно, но забирал. — Арне, ты дурак, — сказал Пьер и услышал короткий смешок. — Я задержусь после работы и приеду только к полуночи, потому что Фишер хочет показать мне какой-то приют за Нанхэдским кладбищем. Отыскать там хороший кэб почти невозможно, и я не знаю… — Скажи мне адрес и время, и я заберу тебя. Ты завтра работаешь, и тебе нужно хорошо выспаться. — Нет, Арне, не стоит. Будет невежливо, если посреди ночи я поеду с тобой домой и оставлю Фишера одного. Ему за шестьдесят. Навряд ли он сможет отыскать приличный кэб. — Пьер, я не собирался бросать Фишера и забирать только тебя. — Голос Арне звучал обиженно. — Ты говорил, что Фишер живет рядом с Харекс-гейт? — Да. — Отлично. Подвезём его и сразу домой. Я попрошу Эмму заварить нам чай.       Пьер улыбнулся. — Спасибо, — прошептал он и сильнее прижал трубку к щеке. — И, Арне, — мягкое «м?» побудило его продолжить, — я позвонил, потому что захотел услышать твой голос и сказать, что люблю тебя.       Пьер нервно сжал телефонный провод. Он не увидел, но почувствовал, как Арне смущенно улыбнулся. — Я тоже.       Арне положил трубку. Глупая улыбка не сходила с его лица, пока он случайно не заметил лукавый взгляд Брокка. Откашлявшись, Арне показал плотный конверт. — Здесь завещание, которое оставил Стиан, — сказал он, и Брокк посерьезнел.       Он приезжал к Стиану за пару дней до рокового звонка Питерс, и тот выглядел вполне бодрым: с ясным взглядом и твердой походкой, он не жаловался на ломоту в спине или головную боль, хотя и то, и другое мучило его сильно. Стиан понимал: неосторожный вздох, — и Брокк заподозрит что-то плохое, позвонит Арне и Мартину, и уже через пару часов в его доме станет шумно и душно. Когда-то, когда молодость бурлила в жилах, Стиан хотел этого: гомон детских голосов, смех, весёлые крики, но теперь… Он прожил и сделал достаточно, чтобы кто-то — даже внимательный Пьер — заподозрил его в отравлении. Питерс, как советовал Пьер, принесла Стиану три таблетки, но не услышала, как тот посреди ночи взял из ящика еще две. Стиан не мучался. Конечно нет. Он сделал выбор. Правильный выбор.       Брокк вскрыл конверт. Плотный лист бумаги оказался в его руках прежде, чем Арне закрыл дверь кабинета, и он нахмурился. — Я же просил его не связываться с этим нотариусом, — сказал он, увидев размашистую подпись. Кто-кто, а этот скользкий ирландец обманывал так же легко, как подписывал различные бумажки. — Стиан редко прислушивался к чужим советам. — И научил этому тебя.       Арне усмехнулся. — Пьер уже видел завещание? — спросил Брокк, отложив конверт. — Да. — Арне кивнул. — Сначала отказывался, но я убедил его согласиться. Вклад на пять тысяч крон лучше, чем на пятьсот.       Брокк хмыкнул. Конечно, он знал, что за всю жизнь Стиан заработал столько, что мог с легкостью оплатить обучение в университете и ему, и Арне, и Мартину, но не подозревал, что через два десятка лет тот сможет вписать в завещание не только Ингрид. Стиан никогда не хвалился своим состоянием. Если помогал, то помогал со стороны, не засвечивая своего имени. Если поддерживал, то поддерживал тайно, высылая банковские билеты без подписи и обратного адреса. Стиан никогда не раскрывал причины, заставляя и Брокка, и Арне гадать, и только усмехался, когда Питерс хвалила его скромность. Но дело было не в скромности, а в человеке, которому однажды поклялся Стиан. Их прощание было резким, оставившим только глубокий шрам внутри и глупую клятву: помогай другим, потому что я хочу встретиться с тобой в следующей жизни. Возможно, Стиан поклялся умершей супруге. Возможно, — дешевому японскому кимоно, которое в молодости носил Куросава. Но он поклялся. И молчаливо ждал следующей встречи. — Ингрид попытается оспорить завещание, — сказал Брокк, и Арне усмехнулся.       Конечно, попытается. Разве могло быть иначе? Дом, который она хотела продать уже несколько десятков лет, Стиан завещал детскому приюту, ютившемуся на окраине Бергена, а накопленное состояние распределил между четырьмя внуками и их семьями: Брокку, как самому старшему и рассудительному, — двенадцать тысяч крон, Мартину, скромному, но усидчивому, — десять тысяч, Арне (здесь Брокк тихо фыркнул) — только восемь тысяч, и Пьеру — пять. Ингрид в завещании не было, и Арне подозревал, что она открутила бы нотариусу голову, если бы он не вычеркнул Арне и Пьера. Но он не вычеркнул, потому что Стиан умел убеждать. Но не умел предсказывать будущее и не подозревал, что разъяренная Ингрид наступит на свою гордость и приедет к Арне лично.       В дверь громко постучали. Брокк нахмурился. — Ты кого-то ждёшь?       Арне качнул головой. Открыв дверь, он увидел взвинченного Бейна. — Бейн? Что-то случилось? — Хаген, к вам гости, — сказал Бейн и отступил. Арне нахмурился. Гости? Что за гости? Неужели Томас? Не купил билеты и теперь собирался спорить с Брокком о деле Хокона. Занятная бы вышла картина. Но Арне ошибся. Сначала он увидел Мартина и улыбнулся, а после…       На пороге, надменно вздернув острый подбородок и развернув плечи так, как того требовали правила этикета, стояла Ингрид Хаген. В расшитой черным мулине блузе с серебряными пуговицами, спускающимися от высокого воротника к поясу, длинной карамазовой юбке и жилетке цвета колотого аспидного камня, которая была затянута под грудью настолько сильно, что, казалось, Ингрид могла дышать только через раз, она напоминала Абаддона, кожистые крылья которого были спрятаны под небрежно наброшенной на плечи шалью, а ветвистые рога — словно вплетены в замысловатую буби-копф. Ингрид источала легкий аромат пино нуара — этот парфюм Арне помнил с самого детства, а потому на дух не переносил в ресторанах красные вина — и тонкий запах откровенного презрения, который Арне почувствовал сразу же, как Ингрид вошла в кабинет.       Воздух сгустился и потяжелел. Гнетущее молчание, словно обоженная кочерга, раскалило его. Брокк поджал губы и спрятал завещание в конверт. Ингрид была непредсказуемой. Она могла наброситься на Арне, могла разорвать завещание в клочья, могла закатить громкую истерику, могла поджечь кабинет Арне, потому что однажды уже попыталась.       Звенящую тишину кабинета нарушил голос Арне. От неожиданности Брокк коротко вздрогнул. — Марти, рад тебя видеть, — сказал он, и Мартин улыбнулся. Детское прозвище, как это часто бывало, его не раздражало, а веселило, вызывая приятные воспоминания. — Как…       Но Арне недоговорил. Его прервала пощечина. Рука Ингрид, несмотря на возраст, была тяжелой, с острыми ногтями, похожими на кошачьи когти, и мозолистой кожей. Арне поморщился. — Дрянной мальчишка, — прошипела Ингрид и дернула Арне за воротник рубашки. Арне возвышался над ней на полторы головы, был шире в плечах и мог легко схватить за запястье и сломать его. Это понимал Брокк, который предупреждающе сжал плечо Арне. Понимал Мартин, попытавшийся успокоить Ингрид. Но не понимала Ингрид, готовая наброситься на Арне, словно разъяренная кошка. — Немедленно звони своему французскому выблядку и проси отказаться от наследства. Я не собираюсь делить состояние своего отца с какой-то сироткой, о которой не смогли позаботиться его родители. — Мама, — прошептал Мартин и попытался взять Ингрид за руку. Та резко одернула ее. — Заткнись, Мартин, — прошипела она. Глаза Ингрид полыхнули ненавистью. Она хотела напугать Арне так же, как пугала в детстве, но совершенно забыла, что тот уже вырос и не боялся ни ее саму, ни ее криков.       Криво усмехнувшись, Арне сжал запястье Ингрид так, что захрустели кости. — Отпусти, — прошептал он, и Ингрид отпустила его воротник. Поправив рубашку, Арне прищурился. — И проваливай. — Ингрид ошарашенно на него посмотрела. — Лодж — не место для твоих криков и истерик. Придёшь сюда еще раз, и я сам спущу тебя с лестницы. — Арне склонился ниже, заставив Ингрид вжать голову. — Попробуешь подобраться к Пьеру, и я… — Он прошептал ей что-то на ухо. Ни Брокк, ни Мартин не услышали.       Губы Ингрид дрогнули. — Сукин сын, — сказала она, и Арне усмехнулся. — От суки слышу.       От гнева Ингрид побледнела. Она сжала пальцы, оставив на ладонях алые полумесяцы. Ингрид хотела ударить его, хотела выцарапать глаза и плюнуть в лицо, но только вздернула подбородок и вышла, громко хлопнув дверью. Арне фыркнул.       Мартин тихо выдохнул. — Прости, Арне, — сказал он, нервно одернув пиджак. — Я не знал, как её остановить. Я писал тебе, но ты не ответил, и я…       Арне похлопал его по плечу. — Всё хорошо, Марти, — сказал он и предложил Мартину стул. — Всё хорошо. Ты не виноват. Эта женщина сведёт с ума каждого, кто окажется с ней в одной комнате. Или я не прав? А, Брокк? — Брокк фыркнул. — Прав. — Конечно, прав, — улыбнувшись, повторил Арне. — Ты сделал всё, что мог, и я рад, что тебе не досталось. — Он внимательно посмотрел на Мартина. — Не досталось же?       Мартин качнул головой. Арне снова похлопал его по плечу. — Ты уже видел завещание? — спросил Брокк. — Да. Я собирался съездить к Стиану на выходные, когда позвонила Питерс. Сначала подумал, что ослышался, а после, получив копию завещания, понял, что… — Мартин сглотнул. — Что всё.       Мартин устало закрыл лицо руками. Брокк предложил ему стакан воды, но тот отказался. Мартин выглядел откровенно плохо. Жидкие волосы поредели, и залысины, которых Мартин стыдился (хотя его супруга, наоборот, считала их признаком странной мужественности), он прятал под многочисленными шарфами и шляпами. Усы и борода выглядели неухоженными, потому что Мартин никак не мог записаться к цирюльнику: у него не было ни свободного времени, ни свободных денег. Взгляд — усталый, выходной костюм — неопрятный и засаленный, туфли — стоптаны и ободраны на каблуках. Никакой свежести. Никакого задора. Лихорадка, мучившая Мартина уже несколько недель, словно сжирала его изнутри, и он увядал на глазах. — Ты лечишься? — спросил Арне, опершись о стол. — Да. — Мартин кивнул. — Но иногда лекарства не помогают. В поезде я мучился от тошноты и лихорадки. — Он криво усмехнулся. — Мне казалось, Ингрид придушит меня посреди ночи подушкой. — Я могу поговорить с Пьером. Он знает хороших врачей. Они помогут, Марти, честно. — Нет, Арне, не стоит. Пьер старший хирург и… — Мартин резко осекся. — Или младший? Я уже не помню, прости. Но наверняка у него много работы, и я не хочу его отвлекать. Поищу сам. Не волнуйтесь.       Арне поджал губы. Он собирался сказать о самостоятельности Мартина пару ласковых, но Брокк остановил его. Он качнул головой, приказывая молчать, и Арне отступил. Постучав пальцами по столу, он спросил: — Голоден? — И искоса посмотрел на Мартина. — Да, но… — Мартин нервно хрустнул пальцами. — Но сначала я хотел с тобой поговорить, Арне. — Заметив внимательный взгляд Брокка, он стушевался и продолжил уже тише: — Наедине.       Брокк нахмурился, но не сказал ни слова и вышел. Арне сел напротив Мартина. — Я слушаю. — Мне нужны деньги. — Сколько? — Восемьдесят тысяч.       Арне присвистнул. — Мне кажется, стоит позвать Брокка, — сказал он и уже поднялся, когда Мартин схватил его за руку. — Нет, — прошептал он. — Пожалуйста, нет. — Арне снова сел. — Я занимал у Брокка сорок тысяч два месяца назад и до сих пор не вернул. Он не станет слушать меня снова. — Хорошо. — Арне кивнул. — Но зачем тебе восемьдесят тысяч? Это, черт возьми, годовой доход губернатора, Мартин. — Я знаю. — Мартин громко выдохнул. — Мне нужно выплатить долги. Контора приносит только триста крон в месяц. Мне нужно содержать работников, семью, Ингрид с ее убыточной швейной мастерской. Я подрабатывал кэбмэном, чтобы выплатить двум юристам зарплату и уволить их, потому что платить уже нечем. Я предлагал Ингрид продать или контору, или ее швейную мастерскую, чтобы погасить долги, но она начала угрожать мне. Мне уже несколько раз писал арендодатель. Если я не заплачу в течение трех дней, он опечатает мой кабинет и подаст в суд. Но мне нечем платить, Арне, и я не знаю… — Мартин всхлипнул. Потом, поморщившись от боли в груди, закашлялся. — Боже, прости. — Тише, — сказал Арне и подал ему графин. — Отдышись для начала. Я помогу, Марти, не волнуйся. Выпишу чек на восемь тысяч, которые мне оставил Стиан, и ты заплатишь арендодателю. Десять тысяч, которые тебе оставил Стиан, положи в банк. Ингрид не сможет их снять. Как только начнут приходить проценты, погаси мелкие долги. Насчёт остальной суммы… — Арне задумался. — У меня есть эти деньги, Мартин, но мне нужно поговорить с Пьером. Наш счет — общий, и я не буду тратить больше пятисот крон крон без его согласия.       Мартин кивнул. — Спасибо, — прохрипел он. — Спасибо, Арне, я… — Мартин снова закашлялся. — Тебе нужно отдохнуть, Марти, — сказал Арне и помог ему встать. — Не волнуйся о долгах. Мы братья, и я помогу тебе в любом случае.       Мартин болезненно, но ясно улыбнулся.       Неудобный двухместный кэб подскакивал на каждой гальке, ложился то на один бок, то на другой и грозился перевернуться, если бы кэбмэн не остановил вовремя лошадей. Но он остановил. Скрипнули колёса, под копытами хрустнул щебень, и Пьер спрыгнул, прижав к груди кожаную сумку Фишера. — Я помогу, — сказал он, заметив, как Фишер чуть не поскользнулся на узкой ступени. Пьер подал руку, и Фишер несильно ударил по ней. — Я не женщина, доктор Легран, — буркнул он и, покряхтывая, спрыгнул с кэба. Пьер только пожал плечами.       Несмотря на усталость и сгустившиеся сумерки, Фишер шёл быстро и уверенно, словно ни погасшие фонари — в этом квартале их не зажигали, потому что горящий фитиль был отличной мишенью для острой гальки, — ни пустынные улицы, ни редкое эхо, принадлежавшее, казалось, кому угодно, кроме человека, его не пугали. Нанхэдское кладбище, на которое они пробрались через «живую» изгородь — летняя засуха иссушила ее, превратив пышные виноградные лозы в хрупкие останки, — не дышало: затхлость и кислый запах крови сопровождали их на каждом шагу, пробираясь не столько под одежду, сколько под кожу, покрывшуюся мурашками.       Закричала птица. Пьер вздрогнул. — Не пугайтесь, — улыбнувшись, сказал Фишер. В сумраке ночи его улыбка напомнила звериный оскал. — Это место только выглядит жутким.       Пьер кивнул. Что-что, а Нанхэдское кладбище доверия ему не внушало. Тысячи крестов кренились к стылой земле, стонали, словно до сих пор чувствовали боль, и крутились, когда на них начинали прыгать вороны. Эти птицы были частыми гостями Нанхэдского кладбища. Они ощипывали невзрачные ежевичные кусты, клевали плесневелый сыр, оставленный на могилах, и распугивали духов, заблудившихся среди деревянных крестов. Нанхэдское кладбище было их трущобой, а громадный, иссохшийся дуб, возвышающийся над крестами зорким глазом Провидения, — гнездом. Этот дуб был необычным. Вместо веток — острые и раздробленные вороньи кости, которые местные колдуньи и знахарки собирали в холщовые мешки. Вместо листьев — вороные перья, под лоском и свежестью которых прятались птичьи останки. Вместо желудей, которыми друг в друга бросались мальчишки, — болотная скорлупа яиц и острые птичьи когти, защищавшие птенцов.       Вороны здесь были хитрыми. Они подкрадывались, щелкая клювами, и крали то, что считали нужным: черствый хлеб, блестящее кольцо, пузырёк масла. Вороны здесь были злобными. Они выкалывали друг другу глаза, драли перья и разворачивали чужие гнезда. Вороны здесь были трусливыми. Они пугались собственных теней, громких криков и остроконечных шляп. Вороны здесь были предвестниками смерти. Их дуб — посланник Вельзевула, трясущийся от карканья и хрипов. Их дуб — око Провидения, нашептывающий скорую кончину.       Это старое дерево обходили. О нём спорили и пререкались, гадая, что случится, если дуб срубить: тысячи ворон останутся без крова или же пробудится то, о чём писалось в старых присказках? Никто не знал, но дуб не рубили и все несчастья, происходившие на Нанхэдском кладбище приписывали только ему. Рядом с дубом нельзя было молиться, тревожить вороний покой или рыть могилы. Если кто-то случайно находил болотные птичьи яйца и возвращал их в гнездо, дьявольский дух благословлял их на счастливую жизнь. Если кто-то случайно спотыкался рядом с дубом, дух обрекал их на страшную кончину. Об этом знали почти все. Кроме тех, кто не верил в подобные детские россказни. — Осторожно, — сказал Фишер и искоса посмотрел на дуб. Тот хрипел и кашлял, словно мученик перед долгожданной смертью. — Это дерево проклято.       Пьер усмехнулся. Он был врачом. Для него проклятьем становились чума и чахотка, но никак не забытый старый дуб. Слова Фишера звучали глупо, но сам Фишер выглядел взволнованным. Незаметно это волнение передалось Пьеру. — Доктор Фишер? — Он дернул его за рукав шерстяного пальто. — Всё хорошо?       Фишер покачал головой. — Идите аккуратно, доктор Легран, — сказал он, указав на ковёр из вороньих перьев, расстеленный аккурат под дубом. — И не споткнитесь, иначе… — Иначе? — Пьер нахмурился. — Боже, доктор Фишер, неужели вы тоже верите в эти россказни про злых духов и смерть? Это же… — Пьер посмотрел на шуршащий дуб. — Это же глупо!       Фишер цыкнул. Он позволил Пьеру взять себя под руку, чтобы случайно не упасть, и шёл медленно, боясь, что под сапогами захрустят кости. Неожиданно Пьер остановился. — Вы слышите? — прошептал он. Фишер нахмурился. Он слышал только свист ветра, скрип железных ворот, за которыми пряталась Жакресарда, и… Подождите! Что за писк? — Какой-то писк, — сказал он, и Пьер кивнул. Он поднял керосиновую лампу над головой и прищурился. Среди прелой листвы, засохших цветов и птичьих перьев лежало маленькое гнездо. Острые ветки густо обнимали двух крошечных, но уже оперившихся птенцов. Те пищали, широко раскрыв клювы, и хлопали чёрными крыльями, пытаясь взлететь. Шагнув ближе и чуть не поскользнувшись — Фишер, несмотря на дряхлое тело, удержал Пьера, — Пьер присел на корточки и, сняв шарф, завернул в него двух птенцов. — Доктор Легран, что вы делаете? — спросил Фишер, заметив, как Пьер обвязал шарф вокруг груди и спрятал птенцов под полами теплого пальто. — Вы собираетесь забрать их? — Да. — Пьер кивнул. — Мы не сможем посадить их на дуб. Взгляните, доктор Фишер, — он указал на тонкие ветки. — Мы не достанем даже до самых нижних ветвей. Эти птенцы погибнут от голода и холода. А у Ар… — Пьер осекся. — А у герра Хагена есть знакомый орнитолог. Он выходит этих птенцов. — У герра Хагена? — Фишер нахмурился. — А, ваш личный пациент. Помню-помню. Неужели он до сих пор не вылечился? — Пьер качнул головой. — Что за болезнь?       Пьер только пожал плечами. Дуб, наконец, остался позади.       Tectumque, о котором рассказал Фишер, был заброшенным детским приютом, спрятанным за ржавыми железными воротами. Среди констеблей он назывался вертепом. Среди отверженных обитателей — Жакресардой. Это был дом для бездомных. Во всех кварталах, морских портах и закоулках были подонки, личность которых не могло установить даже правосудие. Праздношатающиеся дармоеды, изворотливые ловцы случая, шарлатаны всех мастей, пытающие счастье. Прогоревшие жулики, нравственные банкроты, человеческие жизни, потерпевшие крах, неудачливые воры, мастера и мастерицы зла, совесть, протертая до дыр, и прорванные локти, отъявленные мошенники, докатившиеся до нищеты, негодяи, не добившиеся богатства, голодающие, мелкота из преступного мира, нищие — и в прямом и в переносном, скорбном, значении слова.       Здесь свалка душ.       Дыра, в которой иногда прохаживалась дешевая метла — полицейская облава.       Жакресарда напоминала колодец. Сначала высокая стена, в которой кто-то пробил низкие ворота. Они скрипели и качались, но надёжно скрывали длинный коридор и дворик, в середине которого виднелась круглая яма, обложенная валунами. В тёплое время они становились постелью. В холодное — чьей-то могилой, потому что неудачливые поскальзывались и падали в колодец, ломая шеи.       Напротив ворот возвышался квадратный, напоминающий подкову навес, под которым прятались острые человеческие фигуры: туловища и головы, объятые сном. Здесь рядом лежали мужчины и женщины — невообразимое человеческое отребье.       Что же это были за люди? Неизвестные. Они приходили сюда вечером, а утром их уже не было. Некоторые прокрадывались на одну ночь и не платили. Многие ничего не ели с самого утра.       Все виды порока, низости, гнусности, скорби; общий сон в изнеможении на общем ложе из грязи. Сновидения этих душ тоже были добрыми соседями. Угрюмое место встречи, где люди копошились и смешивались в зловонных испарениях; усталость, изнеможение, пьяный перегар, дневные мытарства без куска хлеба, без луча надежды, синева сомкнутых век, муки совести, вожделения, мусор в растрепанных волосах, потухшие взгляды быть может, греховные поцелуи. Гниль человеческая бродила в этом чане. Людей закинули в этот вертеп скитания, рок, пришедший накануне корабль, освобождение из тюрьмы, случай, ночь. Судьба ежедневно опорожняла здесь свой мусорный ящик. Входи, кто хочет, спи, кому спится, говори, кто осмелится. Впрочем, голоса никто не подавал. Всякий спешил слиться с остальными. Старался найти забвение в сне, потому что нельзя раствориться во мраке. И брал от смерти что возможно.       Соломы хватало не всякому. Не одно полуголое тело валялось прямо на камнях; ложились изнуренными, вставали разбитыми. Зияющий колодец без ограды и навеса был тридцати футов глубиной. В него лился дождь, просачивались нечистоты стекали ручейки со всего двора. Бадья стояла рядом. Кого мучила жажда, пил. Кого мучила тоска, топился. Сон в грязи сменялся вечным сном.       «Своим» в этом заведении не угрожала опасность. На «чужаков» смотрели косо, а потому каждый раз, стоило Пьеру чуть отодвинуть дощечку, служившую для этой жалкой лачуги дверью, презренные расползались по углам, давя друг другу головы и долговязые, разбросанные по плесневелому полу конечности, и только их настороженные глаза виднелись в сумраке лачуги. — Доктор Фишер? — прошептал Пьер, заметив, как из глубины колодца ползло нечто.       Дрожащее пламя свечей смазывало человеческий силуэт, превращая его в существо с четырьмя ногами. Или руками? Или?.. Пьер сглотнул. Существо подползло ближе. Раздался приглушенный девичий смех, затем — шепот Фишера, и из сумрака колодца выглянула голова. Сначала одна, потом — вторая. Пьер изумленно выдохнул. Под покровом заброшенного детского приюта Жакресарда прятала настоящих сиамских близнецов. — Здравствуйте, доктор Фишер, — сказала девчонка с сильным славянским акцентом. — Здравствуй, Рита. — Фишер погладил ее по спутанным волосам. По сравнению с волосами старух и беспризорников, ее волосы казались мягкими и ухоженными. Рита щербато улыбнулась. Искоса посмотрев на молчаливую сестру, она дёрнула ее за косичку и кивнула, приказывая поздороваться. Но та промолчала. Тихо фыркнув, Рита продолжила: — Простите ее, доктор Фишер. Она злится, потому что мама отругала только ее. — Неправда! — воскликнула вторая девчонка и сложила руки на груди. — Я злюсь, потому что мама должна была отругать тебя, а отругала меня. Это ты рассыпала ее пудру! — Я рассыпала ее, потому что ты ударила меня по руке. — Я не ударяла, а попросила положить на место. Если бы мама увидела, что ты пудришься без разрешения… — Ты маленькая трусишка, Зита! — Рита ущипнула ее за нос. — Я не трусишка! — Трусишка! Трусишка! — Не выдержав, Зита дёрнула ее за волосы, и заколка, которой Рита собирала свои непослушные кудри, упала, покатившись по скрипучим доскам. — Эй! — воскликнула Рита. Зита хрипло рассмеялась. — Моя заколка! Ты дурочка, Зита. Трусишка и дурочка! Я пожалуюсь маме и… Ой… — Рита, заметив, как Пьер подал ей заколку, смутилась. Она нервно одернула домашнее платье и искоса посмотрела на Фишера. — Доктор Фишер, кто это?       Фишер улыбнулся. — Это мой коллега, доктор Легран, — сказал он и отступил, позволив Рите и Зите внимательно осмотреть Пьера. — Через пару дней уже он, а не я, будет приглядывать и за Жакресардой, и за вами. — Доктор Легран, — прошептала Рита с каким-то странным благоговением. — Вы француз? — Да. — Пьер наклонился, чтобы быть с Ритой и Зитой одного роста. — А вы? — Мы из Брюсселя, — сказала Зита, и дружелюбия в ее голосе было не больше, чем в голосе беглого каторжника, которого задержали констебли.       Она не смотрела ни на Фишера, ни на Пьера, ни на Риту и мыском кожаной туфли — настоящей роскоши для Жакресарды — ковыряла плесневелые доски. Удивительно, насколько разными были те, кого Провидение соединило еще при рождении.       Рита — этот маленький солнечный луч, согревающий Жакресарду даже в самые морозные ночи, — постоянно улыбалась, вертела головой, с любопытством заглядывала в сумку Фишера и дергала сестру за косички, прося перестать дуться. Зита же только хмурилась, из-за чего ее тонкое личико покрывалось сетями мелких морщин, что-то ворчала и одергивала платье — одно на двоих, — когда Рита начинала чересчур громко болтать и смеяться. А болтала она, конечно же, о Франции. Рита мечтала стать актрисой. Мечтала играть в настоящем театре с тысячами кресел и громадной сценой, а не в жалком шатре цирка, где над ней потешались из-за несуразной походки в неудобных туфлях. Мечтала играть на дорогой скрипке, а не на дешевом банджо, доставшемся ей от бывшего акробата. Мечтала носить шелк и атлас, а не тонкий ситец, ради которого приходилось каждый день развлекать детей — здоровых детей — и их родителей. Рита мечтала — надеялась — однажды проснуться в Париже, распахнуть шторы и оглянуться — узнать, что Зиты рядом нет. Что она свободна. Что горб, спрятанный под платьем, — только страшный сон.       Зита мечтала о другом: о тихой жизни, не очерненной дешевым цирком, о маленькой теплице, в которой она выращивала бы молочные хризантемы (свои любимые цветы, которые она получила лишь однажды), о фарфоровом чайнике, о пушистой рыжей кошке и о Рите. Зита бы никогда не сказала это вслух, но она обожала Риту. Восхищалась ее фальцетом, из-за которого и стихи, и песни становились легкими и воздушными, ее игрой на банджо, ее умением танцевать вальс и жонглировать. Рита делала то, что для Зиты было недостижимо, — блистала, собирая восторженные крики и овации. Жизнь, о которой столько лет грезила маленькая Рита, была намного ближе, чем она думала, и Зиту это пугало. Она знала, что доктор Фишер сказал их матери о возможном разделении. О том, что Рита и Зита станут обычными сестрами. О том, что мечта Риты, наконец, исполнится, а Зита…       Зита поджала губы. Она поморщилась, услышав счастливый щебет Риты, и искоса посмотрела на Пьера. Его она невзлюбила так же сильно, как и Фишера, посмевшего сказать что-то о разделении. — Почему вы выбрали Анденес, доктор Легран? — спросила Рита и поморщилась, когда Пьер сделал ей укол. — Разве Париж — не лучше?       Пьер улыбнулся. — На самом деле, я уроженец Лиона, — сказал он, приложив к руке Риты ватку. — Я жил в Париже, пока учился в академии, а после переехал в Анденес. Париж, несомненно, хороший город, но в Анденесе живёт человек, которого я люблю.       Рита восторженно вздохнула. Зита насмешливо фыркнула. — Выбрать человека, а не хорошую работу и возможности? — спросила она. — Это глупо. — Зита, — шикнула Рита. Пьер только пожал плечами. — Возможно, — сказал он и попытался взять Зиту за руку, чтобы сделать укол. — Но это мой выбор, и я считаю его правильным.       Зита поджала губы. Она мечтала о том же. Но ее мечты, в отличие от грез Пьера, никогда бы не сбылись, и она завидовала — завидовала до настоящих истерик и слез, — зная, что кто-то мог позволить себе жизнь мечты, а она — нет. — Мне не нужен этот укол, — сказала Зита и несильно хлопнула Пьера по руке. — После него я чувствую себя вялой и сонной и не могу играть на банджо. Мама рассердится, если завтра я плохо выступлю. — Не глупи, Зита. — Рита крепко сжала ее ладонь. — Мама не рассердится. Пожурит, и только. Позволь доктору Леграну помочь. Он хороший человек. Разве ты не видишь?       Нет, не вижу, подумала Зита, но протянула Пьеру руку. Она никогда не могла отказать Рите. Не могла отказать ни ее тихим просьбам, ни ее жалостливым глазам, ни ее мягким сестринским касаниям. Зита делала всё, о чем просила Рита: играла на банджо, неумело разучивала вальс, читала стихи и пыталась жонглировать. Она соглашалась на всё, и, если бы однажды Рита попросила ее о разделении, согласилась бы и на это. Зита бы пожертвовала жизнью, если бы этим могла исполнить мечты сестры. — Спасибо, доктор Легран, — сказала Зита, спрятав ватку в ладони. Пьер кивнул.       Он погладил Риту по волосам, заслужив смущенную улыбку, и, заметив подозрительный взгляд Зиты, выудил из нагрудного кармана бумажный сверток. Бережно завернутые в газету, в нем прятались засушенные паучьи лилии. — За смелость, — сказал он и подал Зите цветок. Та осторожно поднесла его к пламени свечи и коротко улыбнулась. Отчего-то паучья лилия напомнила ей Риту. — Спасибо, доктор Легран, — прошептала Зита. Возможно, Пьеру она доверяла сильнее, чем доктору Фишеру.       Пьер улыбнулся.       В сгустившихся сумерках Нанхэдское кладбище напоминало полотно Якоба Мариса «Мост». Та же унылая серость, которой придерживались все ученики Гаагской школы. То же отчаяние. Тот же страх. Пьер, посмотрев на наручные часы, сильнее запахнул пальто и спрятал замерзшие руки. Они ждали четырехколёсный кэб у высоких железных ворот и прислушивались к каждому шороху. — Я боялся, что они испугают вас, доктор Легран, — неожиданно сказал Фишер. Пьер нахмурился. — Испугают?       Фишер кивнул. — Сиамские близнецы — редкое явления, а их сросшиеся тела почти всегда уродливы.       Пьер криво усмехнулся. — Я врач, доктор Фишер, — сказал он. — Для меня красота — это не корсеты и длинные волосы. К тому же, Рита и Зита талантливы. У них есть мечты, и жизнь дана им затем, чтобы они исполняли их, даже если при этом страдает их внешность. Разве нет?       Фишер кивнул. Теперь он не сомневался, что выбрал правильного преемника.