Le Solitaire

      Арне устало потянулся. Шея неприятно хрустнула, и он поморщился. Был бы рядом Лонгрен, обязательно пошутил бы про возраст: «Не молодеете, капитан Хаген, не молодеете. Посоветовать хороший ромашковый компресс?» — но сейчас Арне окружали только шепот волн и гудение старого маяка, заброшенного несколько лет назад: серый кирпич рассыпался, обнажив обветшалую котельную, радиорубку и пару жилых комнат — узких каморок, рассчитанных на двенадцать человек. Когда-то этот маяк был важен. Он гудел не от старости, а от работы. Искрился и сердито шипел, если набегали особо ярые волны. Вокруг маяка разрослась деревушка: грубые, но крепко сложенные домики расползались на скалах, словно птичьи гнезда, и настоящим солнцем для них был маяк. Улица — Фьёртан-гейд, вышивка на салфетках и гобеленах — стеклянный купол, пылающий изнутри, детские сказки — морские духи, шепчущиеся в котельной. Словно мать — для новорожденного дитя, маяк стал звездой — солнцем — для хмурых лиц и безжизненных взглядов. Но известно: звезда тухнет, не успев разгореться. И маяк в одночасье потух. Развергся пожар, унесший с собой тысячи душ, и Фьёртан-гейд опустела, оставив полуразрушенные дома и стоны скорби. Эти останки — развороченные постели, битое стекло, рваные тряпки — одновременно и пугали, и завораживали, и Арне, любитель странной, почти могильной тишины, частенько навещал Фьёртан-гейд.       — Аста, сидеть, — сказал Арне, и Аста послушно села. Заметив в руках Арне сушеную говядину, она заскулила и нервно потопталась на месте. — Лежать. — Аста легла и мокрым носом уткнулась в сапоги Арне. — Сидеть. — Кусочек сушеной говядины, наконец, исчез во рту. — Молодец. — Арне отступил на шаг. — Ползи. — Аста удивленно на него посмотрела. Арне хлопнул себя по бедру. — Ну же, ползи. Как учили, а? Аста? — Арне причмокнул и поманил ее говядиной. Аста, наконец, поняла. Что за дурацкое «Ползи», когда нужно было сказать «Ко мне»? Аста побежала, высунув язык и радостно виляя хвостом, но Арне только покачал головой и спрятал говядину в ладони. Аста, если бы могла, то обязательно бы нахмурилась. Арне, присев на корточки, несильно щелкнул ее по носу. Аста чихнула. — Ты бежишь, а нужно ползти. Пьер писал, что научил тебя. Неужели… — Арне вдруг осознал. — Подожди… — Он выудил из кармана маленький альбом — подарок на одну из годовщин, который Арне носил с собой, когда подолгу выгуливал Асту, — и зашуршал страницами. Среди набросков с маяком, сонной Астой, улыбающимся Пьером и тревожными волнами он отыскал маленькую записку: «Аста не понимала «ползи», и я научил ее «rampe». — Арне тихо фыркнул. Спрятав альбом, он сказал: — Rampe. — С ужасным французским акцентом, от которого у Томаса бы свернулись уши, но Аста его поняла и, пригнувшись к земле, поползла к Арне почти по-пластунски. Арне бросил ей кусочек говядины и, почесав ее теплый бок, улыбнулся.       Дома было непривычно тихо. Аста тявкнула, заметив на сложенном пальто Арне дремлющую Альму. Ее шерсть, от рыжей — до чёрной (трехцветные кошки приносили в дом не только мышей, но и счастье), заляпала пальто забавными кляксами, и Арне громко выдохнул. Он не злился. Конечно нет. Арне уже привык к Альме, к ее острым когтям, которыми она царапала его, когда он крепко обнимал Пьера и не позволял ей подлизаться, к ее резким приливам нежности, когда Альма видела сливки или жареную рыбу, к ее вязаным мышам, разбросанным по всему дому (настоящих она не ловила, зато отлично бегала за мягкими и не пищащими). Но Арне никак не мог привыкнуть к ее шерсти. На одежде, на постели, в еде и — иногда — в его волосах (Пьер шутил, что цвет шерсти Альмы и цвет волос Арне удивительно схожи, и Арне шутливо щипал его за нос).       — Подстричь бы тебя, — сказал Арне и погладил Альму по голове. Та тихо мурлыкнула и продолжила дремать на его пальто. Арне цыкнул.       — Пьер? — позвал Арне, но сразу понял: Пьер уже ушёл. Он не поцеловал его перед уходом, зато оставил чашку с зеленым чаем и — Арне нахмурился — бумажный свёрток на заправленной постели. В их жизни — тихой семейной жизни, как любил говорить Лонгрен — постель (точнее, убранное постельное белье и шерстяной плед) была главным камнем преткновения. Арне никогда не заправлял постель. Ни в «Вестборге», ни на «Фреденсборге», ни дома на Харекс-гейте. И если в «Вестборге» он делал это (точнее, не делал) из желания позлить Симонса или дежурных, а на «Фреденсборге» потому, что ставил капитанские обязанности выше заправленных коек, то здесь, на Харекс-гейте, он не заправлял постель потому, — боже, Арне никогда бы в этом никому не признался, — что она пахла Пьером. Арне любил возвращаться домой и чувствовать аромат его маслянистого одеколона — прелой вишни и мёда, — а не острый запах порошка, с которым однажды постирали шерстяной плед. Пьер его не понимал. Он считал, что заправленная постель — это порядок и чистота, и Арне старался с ним не спорить. Не мог же он сказать, что запах Пьера, в отличие от противного порошка, его успокаивал. Или мог, но никак не решался.       Рядом со свёртком Арне заметил клочок бумаги. Развернув его, он улыбнулся.

«С днём рождения, mon soleil. Сквер Баумана. Полночь»

      День действительно был необычным. Это был его день рождения.       До семнадцати лет Арне ненавидел свои дни рождения. Они никогда не были праздничными: ни поздравлений, ни подарков, ни тёплых объятий. Только холодное «Не разочаруй нас сильнее» от Ингрид и косой взгляд от Филиппа. Его день рождения был обычным: ранний подъем в «Вестборге», кислое яйцо-пашот, хмурое лицо Симонса, которого сделали дежурным, и тысячи минут — Арне отсчитывал каждую, желая, чтобы этот день, наконец, закончился, — проведённых в библиотеке. Даже Бьорн, подсовывающий ему глупую открытку — «Нет, Арне, это не размазня, это твоё лицо и поздравление с днём рождения», — не поднимал настроения. Отчего-то именно в этот день Арне чувствовал себя ненужным и брошенным. Чувствовал себя сиротой, хотя в тысячах миль от «Вестборга» жили его родители. С одной стороны, он был свободен: мог шататься по «Вестборгу», сбегать в Лондон, рисовать, сколько вздумается, и тратить присланные Филиппом деньги не на книги по юриспруденции, а на новую акварель и дорогую бумагу. С другой, он был заперт в собственном одиночестве и страхе быть отвергнутым всеми до конца жизни. И этот страх, от которого Арне пытался спрятаться, наиболее остро чувствовался в день рождения. Никаких поздравлений. Никаких подарков. Никаких тёплых объятий. Только страх, сумрачный угол под лестницей и…       И наконец — Пьер.       Пьер-Пьер-Пьер.       Арне развернул свёрток и тихо фыркнул. В его руках оказался свитер. О, Пьер мог бы подарить самый обычный, колючий и серый, потому что именно такие Арне носил на суднах. Но он подарил мягкий, кофейный, с вышивкой в виде китов. И пахло от свитера вишней и мёдом.       Сняв старую, потрепанную временем куртку, Арне надел свитер и пригладил взъерошенные волосы.       — Ну как? — спросил он, искоса посмотрев на Асту. Та тихо тявкнула и дернулась от испуга, услышав шорох бумаги — это любопытная Альма запрыгнула на постель и маленьким теплым клубком свернулась на бумаге. Она внимательно посмотрела на Арне, разглаживающего свитер, и в конце концов громко замурчала, одобрив подарок.

      В Лоутер Лодже Арне ценил исключительно свой кабинет. И это не было странным. Среди скрупулёзных энтомологов, сосредоточенных только на гусеницах и их будущих ипостасях, среди ботаников, считающих стеклянные оранжереи душой Лоджа, среди картографов и геологов, предпочитающих работать с размахом в широких, хорошо освещенных залах, — среди тех, кто отдал и сердце, и молодость капризной науке это было правильным.       В узких кругах, недоступных для Ричардсона и его приятелей — отнюдь не ценителей науки, а тех, кто пытался на ней нажиться, хотя наживаться было совершенно не на чем — Лоутер Лодж считался громадным цветущим аквариумом, в котором яркие и ловкие луцианы (к примеру, Брум, который никогда не отчаивался и на замечание Ричардсона реагировал до смешного одинаково: поджимал губы и смиренно кивал, хотя уже понимал, что сделает по-своему) отлично соседствовали с парусниками — с медлительным огородником-Бэйном и внимательным шляпником-Хейзом (о, эти двое, как и подобало быстрым марлинам, почти никогда не расставались, и, если Арне здоровался с кем-то одним, значит, второй не заставлял себя ждать: выглядывал из-за широкой газеты или косого шкафа и салютовал чашкой с чаем), а сарганы — неприветливые картографы — наоборот, частенько ругались с мальмами — пятнистыми и докучливыми ботаниками, готовыми старыми газетами с высушенным гербарием застелить все полы (в Лодже их стычки были частыми. Особенно, если среди свежих отрисованных карт находился влажный цветок, который смазал чернила).       Единственными, кто смотрел на это мельтешение и попытки укусить соседа за скользкий бок со снисходительностью, были барракуды и мурены: и если первые — появлялись резко и неожиданно, мутили воду и исчезали, не получив ни кусочка, то вторые терпеливо выжидали в своих кабинетах и нападали только тогда, когда луцианы или парусники тревожили их обитель.       Барракудой в Лодже считали Ричардсона, опасный, но вполне предсказуемый, а муреной — Арне Хагена. Но не из-за образа жизни, отнюдь нет, а из-за кабинета — единственного на четвертом этаже и самого тихого, словно спрятанного под толщей воды. Арне ценил тишину и предпочитал работать под треск печатной машинки, а не под гудение конфорок, на которых кто-то варил питательную среду, и стрекот кузнечиков. Как оказалось: сбежавших кузнечиков, которых теперь Брум отлавливал по всему Лоджу. Он заглядывал в каждый кабинет, пересматривал тысячи бумаг, копался в цветах, заставляя ботаников сердито пыхтеть, и случайно топтал карты, разложенные на полу (Бруму уже не раз посоветовали искать кузнечиков на улице, но разве он будет слушать?).       — Кузнечики? — насмешливо спросил Арне, увидев встревоженное лицо Брума. В его ладони игриво копошился птенец. Высушенный и накормленный, он уже не пищал, только прищелкивал клювом, пытаясь напасть на пальцы Брума и умильно ерепенился, когда не получалось. Брум, сейчас задумчивее обычного, погладил птенца, названного Крикуном, чересчур сильно, и тот пискнул, попытавшись взлететь. Сломанное крыло, теперь перевязанное и прижатое к боку, не позволило, и птенец снова упал в теплую ладонь.       — Хуже. — Брум прикрыл дверь. — Ричардсон.       Арне фыркнул. Он знал, что птенцам, принесенным Пьером, в Лодже обрадуются все, кроме Ричардсона. Тот боялся птиц сильнее насекомых и теперь, когда Брум выпустил крикливых воронят из клетки и они начали досаждать ему чаще, чем остальным, смешная шляпа-котелок на голове Ричардсона начала подпрыгивать, словно крышка — на закипающем чайнике. Опасаясь гнева Ричардсона, Брум забрал птенцов — точнее, птенца, потому что второй, особо прыткий, где-то запропастился, — и поспешил, как ему показалось, в самое безопасное место — в кабинет Хагена (барракуды редко нападали на мурен, зная, что не спасли бы свои плавники).       Птенец снова крикнул, и Брум, уже поняв, что матери-наседки из него не вышло, мягко посадил его на стол. Прищелкнув клювом, птенец запрыгал по исписанным листам бумаги и, отчего-то решив, что киты на свитере Арне — настоящие, неприятно клюнул его в ладонь. Арне цыкнул и, аккуратно взяв птенца, посадил его на полку. Среди неразобранного мусора тот явно отыскал что-то интересное и сразу начал копошиться, потрескивая лапками. Брум хмыкнул. Внимательно посмотрев на Арне, он спросил:       — Новый свитер? — В его голосе не слышалось издёвки. Только искреннее любопытство и капля смеха: он никак не ожидал, что увидит «самоотверженного капитана Хагена» в свитере с китами. В понимании Брума Арне должен был быть хмурым, закалённым и немногословным даже в собственный день рождения.       — Да. — Арне кивнул. — Это подарок от близкого человека.       Брум задумчиво качнул головой. Секунда, — и внутри него словно что-то щелкнуло.       — Подождите, — сказал он, и Арне искоса на него посмотрел. — Вы сказали «близкого человека»? — Арне, усмехнувшись, кивнул. — Кто это? Ваш брат? Приятель? Будущая герцогиня? — Брум лукаво прищурился. — Ну же, Хаген, мне интересно!       — Ваше любопытство неуместно, Брум, — беззлобно сказал Арне и продолжил что-то быстро писать.       Брум громко выдохнул.       — Боже, тогда вам не стоило говорить, что это подарок от близкого человека, — сказал он и ловко посадил Крикуна на полку. — Сказали бы, что урвали этот свитер на деревенской ярмарке за полцены.       Арне тихо фыркнул.       — Хорошо, Брум, я урвал этот свитер на деревенской ярмарке за полцены. — Брум улыбнулся. — Еще вопросы?       — Да. — Брум заглянул в тетрадь Арне. — Что вы так старательно пишете?       — Привожу свои путеводные заметки в надлежащий вид. Издательство герра Хансена хочет издать их в виде книги.       — Ого, и как назовете? Как насчёт… — Брум задумался. — О! «Великие похождения капитана Хагена»!       — Боже, Брум, конечно нет! — воскликнул Арне, и Брум рассмеялся. — Лучше уж остаться безымянным, чем видеть это на полке.       Брум обиженно поджал губы.       — Скромность еще никого не украшала, Хаген, — сказал он и, пододвинув исписанные листы, присел на край стола. Арне, отвлекшись окончательно, откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. — Берите пример с англосаксов. Какой-то неизвестный морячок собрался снарядить экспедицию на Южный полюс и назвал корабль в свою честь.       Арне нахмурился.       — Гилберт?       — О, вы его знаете?       — Карл Гилберт — племянник Джеффри Хьюза. — Заметив вопросительный взгляд Брума, Арне продолжил: — Инженера, который сконструировал «Фреденсборг». Я виделся с ним в начале осени, и он просил меня отговорить Карла от этой затеи. — Брум усмехнулся. — Но я с ним не пересекся. И видимо, уже поздно. Всё, что я могу, это пожелать Карлу Гилберту удачи. О, и похвалить старания Хьюза, конечно. Ему предстоит создать что-то быстрее и маневреннее «Фреденсборга». Работа не из легких.       Брум задумался.       — Если я правильно помню… — И нервно постучал пальцами по столу. — Одну минуту, Хаген.       Хлопнула дверь. Секунда, — и Брум стоял в кабинете Арне со свежей, еще пахнущей типографской краской газетой. Положив газету перед Арне, Брум сказал:       — Вот. Корабль Гилберта будет конструировать какой-то американец. Хьюз отказался, и Карл обиделся на него. Об этом аж три раза написала «Дэйли».       Арне кивнул. Он внимательно читал статью и постоянно хмурился: громкое название, широкая фотография, на которой Карл Гилберт пожимал руку одному из спонсоров, десятки лозунгов, но ничего — по существу. Ни даты отплытия, ни маршрута, ни плана корабля. Гилберт словно забросил блестящий, но пустой крюк в море, кишащее голодными барракудами, и поджидал грядущий хаос. И он бы обязательно наступил. Особенно после его нескромной фразы: «Скорее ад замерзнет, чем кто-то сможет обогнать Гилберта».       Арне усмехнулся.       — Отчаянный и смелый, — сказал он.       — Разве вы никогда таким не были?       Арне только покачал головой.       — Море не терпит дерзости, Брум, — сказал он и искоса посмотрел в окно. Через десятки домов и улиц виднелась кромка Северного моря. — Одно неправильное решение, и оно разносит судно в щепки.       — Но на ошибках учатся, Хаген.       — Не спорю. Но когда цена за ошибку — собственная жизнь, а в голове бурлит только желание показать себя, шансов практически нет.       Брум только пожал плечами.       В дверь постучали.       — Хаген, почта, — сказал Бейн, и Арне нахмурился.       — Сегодня же не вторник, — сказал он, но осекся, увидев на плотном конверте королевскую печать. Быстро распечатав письмо и прочитав его, Арне спросил: — Брум, стационарный телефон Лоджа починили?       Брум нахмурился.       — Да, а что?       Арне сглотнул.       — Мне нужно срочно позвонить Джеффри Хьюзу.       Голос Джеффри звучал глухо. Хрипы телефонных проводов перемежались со странным лязгом — казалось, Джеффри звонил ему не из Лондонского министерства, а из подводной лодки, затерявшейся среди рифов, — и Арне постоянно переспрашивал и отвлекался, нервируя этим и Джеффри, для которого письмо от норвежского премьер-министра стало такой же неожиданностью, и телефонистку, слушающую и лязг, и скрежет.       — Это глупо, герр Хьюз, — сказал Арне и устало сжал переносицу. — Ваш племянник подставляет не только вас, но и меня. Король попытается втянуть нас в это бессмысленное соревнование, и я не смогу ему отказать.       — Не сможете? — Джеффри искренне изумился. — Почему же?       — Потому что… — Арне осекся. О, он мог бы обманывать себя, Уильяма и Томаса сколько угодно, но никогда не смог бы обмануть Джеффри — по сути своей, такого же авантюриста и путешественника, у которого чувство страха было чуть сильнее, чем у Арне, — а потому задумался, поджав губы. Джеффри тихо рассмеялся. Без злорадства, потому что никогда не принижал желания и заслуги Арне, а с каким-то отцовским пониманием, напомнив своим смехом смех Стиана Хагена.       — Я посмотрел ваши чертежи, Арне, — продолжил Джеффри и зашуршал бумагой. Арне поморщился. — Безусловно, они требуют доработок, но по сравнению с чертежами «Фреденсборга» они, — он откашлялся, — превосходны. Вы определенно выросли, Арне. Не только как моряк, но и как конструктор. Если король не сможет убедить вас снарядить экспедицию, вы в праве предложить ему эти чертежи. Они, как вы сказали, озолотят. Не меня, конечно, но кого-нибудь другого.       Арне нахмурился.       — Не вас? Почему?       Джеффри снова рассмеялся.       — Ваше любопытство меня удивляет, Арне, — сказал он, и Арне коротко усмехнулся. — Не один норвежец не задал бы мне столько вопросов, сколько задали вы. — На секунду Джеффри задумался и смолк, а после продолжил: — Буду честен: я думал о том, чтобы выкупить ваши чертежи и помочь Карлу с экспедицией, а после понял, что «Солитёр», в отличие от «Фреденсборга», полностью ваше детище и отбирать его по меньшей мере глупо. Я бы хотел создать его, честно. Хотел бы увидеть его на верфи и разбить об него бутылку. Но если этого не хотите вы, что же… я не буду наставивать. Если вы откажете королю, я тоже откажу всем, кто попросит у меня помощи с экспедицией Карла. Но если согласитесь, — Джеффри хмыкнул, — то «Солитёр» будет спущен на воду уже в следующем году.       — Хорошо, я…       — Я знаю вас не до конца, Арне, — продолжил Джеффри, словно не услышав его, — но лучше, чем вас знают Лонгрен или Хокон, и я напомню, что вы хотели покорить Антарктиду с нашей первой встречи. «Фреденсборг» создавался для того, чтобы выдержать давление южных льдов. Но вы отказались от этой идеи два года назад. Отказываетесь и сейчас. Почему? Вас что-то держит? Или кто-то? Я уверен: это «что-то» не стоит особого внимания, а «кто-то»… определенно поддержит и подождет, если любит вас по-настоящему. У вас есть выбор, Арне, и за этот выбор — будь он правильный или нет — вас никто не осудит. По крайней мере я, как ваш друг, этого не допущу.       Арне кивнул. Джеффри этого не видел, но, кажется, почувствовал.       — С днем рождения, капитан Хаген, — сказал он, и Арне улыбнулся. Это поздравление звучало одновременно и странно, и привычно. — Я собирался отправить подарок почтой, но раз мы увидимся уже через пару дней, привезу его с собой и вручу лично.       — Не стоит, герр Хьюз. Вы же знаете…       — Стоит-стоит, Арне, — прервал его Джеффри. — У вас нет ни жены, ни детей, ни горничной, которая могла бы принести чашку кофе с утра. Каждый день вы проводите в одиночестве. Позвольте хоть в день рождения напомнить вам, что у вас есть старый приятель. — Арне усмехнулся, и Джеффри хорошо понял причину его усмешки. — И когда я сказал «Старый», я не имел в виду возраст, Хаген. — Арне не выдержал и рассмеялся. — Веселитесь? Отлично. Увидимся в Королевском дворце через пару дней. И только попробуйте не надеть свой мундир бреваделя.       Арне фыркнул. Он бы обязательно пошутил, но Джеффри уже положил трубку, оставив только неприятный скрежет проводов. Стационарный телефон загудел — на этот звук вскоре должен был прибежать Ричардсон, — и Арне искоса посмотрел на наручные часы. Разговор с Джеффри затянулся на сорок минут, и короткая стрелка неумолимо ползла к одиннадцати вечера. Поправив свитер, Арне улыбнулся: уже скоро он должен был увидеться с Пьером.       В сумраке полуночи сквер Баумана напоминал плотное, почти осязаемое звёздное небо: сизые силуэты деревьев резко контрастировали с колотым, словно сахар, снегом и еле различимыми жёлтыми отблесками, — скромным тёплым огоньком на пересечении сквера и улицы Торгатта горели окна картинной галереи (что странно, потому что она каждый день закрывалась в шесть часов и ни минутой позже. Именно поэтому Арне никак не мог пригласить Пьера на свидание и показать ему любимые полотна). Остановившись у полуразрушенного мемориала — время не пощадило серый известняк, из которого когда-то сложили трёх лошадей, — Арне искоса посмотрел на наручные часы. Время близилось к полуночи. Арне поёжился. Он забыл свой шарф в кабинете Лоджа, и теперь стылый воздух, пробираясь под пальто и свитер, неприятно холодил и щипал кожу. Арне тихо выдохнул: облако пара взвилось над его головой и растворилось, поглощённое ночью.       Сказать честно, Арне не любил ночь. Она пугала, но отнюдь не темнотой. Пугала холодом, хотя однажды, пересекая экватор, Арне мучался от зноя и писка насекомых. Пугала тишиной, хотя именно ее Арне предпочитал долгим и громким разговорам. Пугала неразличимым дыханием Пьера, хотя тот только крепко спал, прижимаясь к Арне со спины. Ночь пугала его своей неотвратимостью, тяжелыми мыслями, волнением, болезненно царапающим изнутри. Арне часами ворочался в постели, пока не уставал настолько, что глаза закрывались сами. Он просыпался несколько раз за ночь, прежде чем сонный Пьер обнимал его и мягко гладил по волосам. Он что-то шептал, согревал тёплым дыханием, и Арне задрёмывал раньше, чем в их спальню прокрадывалось усталое солнце. Арне не любил ночи, но эта должна была стать исключением.       Тёплые ладони мягко закрыли ему глаза. Арне улыбнулся. Он почувствовал легкий поцелуй на щеке — колючей, потому что снова забыл побриться и уже скоро должен был услышать бурчание Пьера. Но не услышал. Стряхнув с волос Арне россыпь снега, Пьер сказал:       — Боже, какой ты холодный. — И сразу снял шарф, чтобы завязать его у Арне на шее. — Где твой шарф?       — Забыл, — сказал Арне и фыркнул: Пьер ущипнул его за нос. Заметив дрожащие руки Пьера, он прищурился. — А где твои перчатки?       — Забыл, — передразнил его Пьер, и Арне коротко рассмеялся. Он взял ладони Пьера в свои и согрел их тёплым дыханием. Пьер улыбнулся и тихо продолжил: — Мне нужно завязать тебе глаза.       — Хочешь бросить меня в сугроб?       — Иногда — да, но не сейчас.       Арне усмехнулся. Пьер завязал ему глаза и, словно в утешение, коротко поцеловал. Но Арне этого оказалось мало. Он поцеловал Пьера сам. Второй раз, третий, четвертый. Целовал, пока Пьер не закрыл его губы ладонью и не прошептал:       — Это… — Он странно откашлялся. — Это потом.       Арне не увидел, но ощутил, как Пьер смутился. Он взял его за руку и, поцеловав холодные пальцы, спросил:       — Идём?       Пьер кивнул и крепче сжал пальцы Арне.              Шорох. Звон.       Секунда, — и на Арне дыхнуло приятной свежестью. Почувствовав, как Пьер снова взял его за руку, он улыбнулся и, услышав короткое «Осторожно, ступенька», перешагнул, чтобы оказаться — «Подожди-ка, сейчас сниму повязку» — в галерее. Проморгавшись, Арне увидел Пьера, в руках которого мягко лежали белые лилии, а за ним — громадную залу Норвежской галереи на Трафальгарской площади.       — Как-то раз ты сказал, что хотел бы показать мне свои любимые картины и рассказать о них, но у нас никак не находилось времени. — Пьер внимательно на него посмотрел. — Я поговорил с директором галереи, и он разрешил нам посетить ее только вдвоем. — Он улыбнулся, и от его улыбки у Арне потяжелело в груди. — С днём рождения, Арне. Я люблю тебя.       Арне тихо выдохнул. Он молчал. Но не от страха, а от приятного волнения, разлившегося в груди. Всё это — художественная зала, чуть смущенный Пьер в кофейной атласной рубашке (только сейчас Арне понял, что одеты они были похоже, и мягко улыбнулся), белые лилии в его руках — символ чистой, непорочной любви — и его горящий чувствами взгляд — заставляло сердце биться чаще, а пальцы — сжиматься, причём не столько от волнения, сколько от безумного желания прикоснуться к Пьеру, крепко обнять его, поцеловать — и в губы, и в лоб, и в разлёт скрытых рубашкой ключиц — и не отпускать, пока солнце не пропитает теплом их простыни. Но это потом. Сейчас — только мягкие касания, только несмелые улыбки и шепот. Арне мягко взял цветы и коротко поцеловал Пьера в лоб.       — Спасибо, — прошептал он. Арне взял Пьера за руку и невесомо скользнул губами по коже. — Я тоже люблю тебя.       Редкая картинная галерея вызывала и восхищение, и отвращение. Обычно громадные колонны с каннелюрами, отшлифованные балюстрады, качающиеся люстры и экспозиционные залы, еще не тронутые рукой Лео Кастелли, пахли величием и внушали если не трепет, то подсознательный страх перед чем-то непонятным, почти бессознательным. Картинная галерея Анденеса была исключением. Арне бы солгал, если бы сказал, что считал ее худшей из тех, которые ему довелось посетить. О, совсем наоборот.       Здесь, в отличие от Лувра и Третьяковской галереи, в которых пахло топлёным воском и начищенными барельефами, стоял ощутимый запах невысохшего масла: некоторые полотна неизвестных современников вывешивались сразу же, не успев высохнуть, — застарелой пыли, потому что кариатиды, горельефы и панно накрывали только ситцевыми простынями, и покинутости: галерею посещали редко, предпочитая дешёвые театры и громкие трактиры. Здесь, в отличие от Лувра и Третьяковской галереи, никто не вздыхал и не перешептывался, видя репродукции Моне и Снейдерса, никто не пытался разглядеть тысячи мазков Ван Гога, нанесённых им, прежде чем «Едоки картофеля» обрели свою законченность, никто не ощущал аромат слежавшейся травы, глядя на «Берега Марны» Бернара. Утончённость полотен здесь соседствовала с грубостью деревянных подрамников и грязных холстов, на которых писали ученики, загадочность мазков — с доступностью крытых коридоров, в которых в самые суровые зимы спали бездомные иконописцы, глубинный смысл — с поверхностным громким смехом, напоминающим лошадиное ржание, когда несведущий смотрел на «Больше никогда» Гогена.       И эта нелогичность завораживала Арне так же сильно, как шорох волн или смех Пьера. Он бы никогда не променял быструю рыбацкую лодку на удобный ботик, а Пьера — на известную герцогиню. Не променял бы и картинную галерею Анденеса на что-то более великое. Зачем, если искусством для него была не наружность, а глубина.       Арне остановился. Цветы в его руке дрогнули.       — Это «Водяные лилии» Моне, — сказал Арне, и Пьер внимательно посмотрел на изумрудное озеро, гладь которого убаюкивала пунцовые кувшинки — их было не больше десяти и, если не вглядываться, казалось, что они расползались по картине, оставляя только розовые, смазанные кистью тени. Но Пьер вглядывался, различая и округлые листья, покрывалом застилающие теплую — Пьер не чувствовал, но понимал — воду, и белесые от солнца лепестки, и отражения деревьев, куполом возвышающихся над прудом, и внимательно слушал, пока Арне, мягко держа его за руку, негромко продолжал: — Это полотно считается «огненным». Сначала по неизвестным причинам загорелась мастерская самого Моне, потом — кабаре на Монмартре и дом богатого французского мецената. Картину считали проклятой, а самого Моне — прислужником дьявола, и герр Хейз долго не решался приобрести ее для коллекции, пока его не убедили в обратном. — Пьер нахмурился и вопросительно посмотрел на Арне. Тот усмехнулся. — Пару месяцев назад инкогнито прислал герру Хейзу письмо, в котором написал, что любая картина, считающаяся проклятой, вызовет громадный ажиотаж и, — Арне лукаво прищурился, — пополнит наследие галереи на лишнюю тысячу крон.       Пьер тихо фыркнул.       — Серьезно? — спросил он. — Дай-ка угадаю. Ты знаешь, кто написал то письмо.       Арне улыбнулся.       — Может быть.       Коридоры галереи расползались сложной паутиной, на концах которой, словно жертвы, спрятанные в кокон, раскачивались художественные залы. За тяжелыми портьерами — многочисленные холсты, подрамники и неразличимый запах масла. Казалось, тишина здесь сгущалась до вакуума и различить звуки было невозможно. Казалось, тишина здесь была оглушающей, преследующей, словно хищный, озверевший паук и стоило поспешить, чтобы не попасться в его лапы. Но ни Пьер, ни Арне не спешили. Совсем наоборот. Взяв Пьера за руку, Арне шёл медленно, заглядывал в каждую залу и останавливался, мягко указывая на картину. Под его внимательным, почти оценивающим взглядом мелькали весенние пейзажи Васнецова, цветущие яблони Перова, северные фьорды Крыжицкого, кавказские ущелья Лагорио, пристани Боголюбова и десятки эскизов Куинджи, насыщенных и словно пахнущих подступающей грозой. Пьер видел полотно полностью, Арне же подмечал детали и долго, с каким-то придыханием рассказывал о каждой картине, не позволяя Пьеру задать вопрос. Но Пьер этому не противился. Во взгляде Арне он видел искры и только улыбался, сильнее сжимая его руку.       Тёмно-синяя портьера — странный, почти случайный символизм — приоткрылась, и зала с полотнами маринистов содрогнулась от тихих человеческих шагов. Арне шёл, не обращая внимания ни на Судковского, ни на Лагорио, ни на Гриценко, и остановился только тогда, когда с губ Пьера слетел удивлённый вздох. Тихое «ого» было меньшим, чем можно было описать великие полотна Айвазовского. «У берегов Кавказа» — картина, поразившая Пьера, — висела в отдалении и в приглушённом свете казалась темнее. Грохочущие волны обгладывали каменный утёс, гроза ревела, унося обломки корабля в смертельный водоворот, и маленькая лодка, переполненная криками и стонами, казалась неясной точкой без права на спасение. Страшно. Невыносимо ужасающе.       — Хорошая картина, — сказал Пьер.       — Это истинный шедевр.       Пьер улыбнулся.       — Значит, у меня всё-таки есть вкус.       — Вкус — это лишь значение вызванных в тебе чувств. — Арне мягко взял Пьера за руку. — Что вызывает эта картина?       Пьер задумался. Даже затаил дыхание. Он пытался услышать свист моря, шорох набегающих волн, крики чаек.       — Можно почувствовать волны, — сказал Пьер. — Их мощь, словно плаваешь в прибой.       — Возбуждающе, — прошептал Арне и усмехнулся. — И пугающе.       Пьер сильнее сжал его пальцы.       — И сокрушительно красиво.       — Да. Настоящее произведение искусства.       Арне внимательно посмотрел на Пьера. Тот, уловив его пристальный взгляд и поняв, что настоящим произведением искусства Арне назвал отнюдь не картину, коротко улыбнулся. Возможно, Арне преувеличивал. Возможно, возносил Пьера слишком сильно, не видя его недостатков. Возможно, в нём до сих пор бурлила та юношеская привязанность, застилающая трезвый ум. Пьер не знал причин. Он, чёрт возьми, не хотел их знать. Всё это — слова Арне, его ладонь в ладони Пьера, их ночное свидание в галерее — ощущалось донельзя правильным, и Пьер не собирался это ломать. Только осторожно положил голову на плечо Арне и выдохнул, почувствовав легкий поцелуй на волосах.       — Эта картина печальна, — неожиданно сказал Пьер и аккуратно мазнул по полотну пальцами. — Но в ней чувствуется какое-то странное освобождение. Они умрут, но, возможно, следующая жизнь принесёт им больше возможностей. Особенно, если они встретятся заново. Что скажешь?       Арне неопределенно пожал плечами.       — Я не знаю, существует ли перерождение — прошептал он и мягко потерся носом о волосы Пьера. — Но если всё-таки существует, я хочу, чтобы в каждой жизни мы были вместе.       Пьер коротко улыбнулся и сильнее сжал пальцы Арне в своей ладони.       — Я тоже.       Ночь ступала по Анденесу, неслышная, словно похоть, и пробиралась в каждую расселину, щекоча морозом и сыростью. В камине, разожженном Арне, потрескивал огонь. Его языки пламени то хрустели, раззадоривая поленья, то ласкали железную решётку, дышащую жаром. В гостиной горело только несколько свечей, и каждая своим пламенем играла или на зелёном стекле бутылки — выдержанное в долине Луары Шенен Блан, — или на заломах отброшенной рубашки. Но отброшенной отнюдь не в порыве страсти. Конечно нет.       После долгого рабочего дня и ночного свидания, ставшего для Арне, пожалуй, лучшим днём в его жизни, их сил хватило только на то, чтобы добраться до дома, наспех выгулять сонную Асту и, откупорив бутылку вина, развалиться на мягком полу. Камин прогрел гостиную достаточно, и Пьер, уже привыкший к норвежским зимам, отбросил рубашку и удобно устроился в объятиях Арне. Он не дремал: смотрел то на решётку камина, то на сытую Альму, развалившуюся в кресле, то на бутылку вина в руках Арне. У них были резные бокалы, которые Эмма купила в прошлое Рождество, но не было желания разрывать объятия, одеваться и идти по стылому коридору. Они пили из бутылки и вытирали разбрызганные капли руками, как делали, будучи воспитанниками «Вестборга». Это и умиротворяло, и заставляло вздрагивать: прошло четырнадцать лет, а они почти не изменились. Те же привычки, те же мечты, те же слова. Менялось окружение, менялись города, менялось время. Но не они. И не их чувства друг к другу. Возможно, Арне был прав, сказав, что они созданы друг для друга и ничто этого не изменит. В каждой жизни, в каждой вселенной мы были и будем вместе.       — Кстати, Бруму приглянулся мой новый свитер, — сказал Арне, и Пьер тихо фыркнул.       — Серьезно?       — Точнее тот, кто его подарил.       — И что ты сказал?       Арне улыбнулся.       — Сказал, что урвал его за полцены на деревенской ярмарке.       Пьер рассмеялся. Он заворочался в руках Арне, чтобы увидеть его лицо, и кончиками пальцев мягко прикоснулся к губам. Арне сцеловал его касания. Словно коллекционируя, он собирал их по крупицам и помнил почти каждое, особенно, если это касание было таким, как сейчас: сокровенным, лишенным всякой похоти и подоплёки. Пьер не пытался увлечь Арне в поцелуй или разжечь в нем низменное желание. Хотел только согреть и прижаться ближе, спрятавшись от ночной стылости.       — Это был мой лучший день рождения, — прошептал Арне и поцеловал Пьера в лоб. Тот сонно улыбнулся. — Спасибо. — Пьер, уткнувшись Арне в живот, что-то промычал. Арне усмехнулся. — Что?       — Я спрашиваю, можем ли мы на выходных съездить в Осло? — Пьер внимательно на него посмотрел. В его глазах словно плескалось вино. — Я слышал, что они как-то по-особенному украсили Королевский сад. Хочу посмотреть.       Арне пожал плечами.       — Конечно, можем, — сказал он и погладил Пьера по волосам. — Можем даже послезавтра, если ты свободен. Я встречусь с королем и премьер-министром, а после мы вдвоем погуляем по саду. Ну, или втроем, если Джеффри захочет.       Пьер нахмурился.       — Подожди, — и забрал у Арне бутылку, — встретишься с королем? Погуляем с Джеффри? Кажется, ты слегка перебрал.       — Что?.. — В глазах Арне зажглось понимание. — Боже, Пьер, я совсем забыл! — Осторожно переложив голову Пьера на подушку, он подскочил и начал что-то судорожно искать в пиджаке. — Вот! Письмо от королевской семьи. Поздравление с днём рождения, пожелания, — Арне быстро и неразборчиво что-то читал. — Нашёл! Приглашение на ужин с королевской семьей. Король пригласил меня и Джеффри Хьюза для обсуждения экспедиции Карла Гилберта.       Пьер нахмурился сильнее. Возможно, перебрал именно он. Что за Карл Гилберт? Что за экспедиция Карла Гилберта? И причём здесь Джеффри Хьюз? У Пьера было с десяток разных вопросов, и Арне его, кажется, понял.       — Нужно чаще заглядывать в газеты, — насмешливо сказал он и несильно щелкнул Пьера по носу. Тот по-детски показал ему язык. — Карл Гилберт — племянник Джеффри Хьюза и молодой моряк. Он собирается снарядить экспедицию в Антарктиду и утереть носы всем полярным исследователям. — Арне криво усмехнулся. — Его слова между прочим.       — И король хочет, чтобы вы с Джеффри помогли ему? — Арне отвел взгляд. — Арне.       Арне выдохнул.       — Скорее, он хочет, чтобы мы с Джеффри снарядили такую же экспедицию и развязали бессмысленную гонку.       Пьер сглотнул.       — А… — И откашлялся. Он не знал, что сказать. Свидание в галерее, ночь перед камином, бутылка вина — казалось, всё было безвозвратно испорчено. — А ты хочешь этого? Только честно. — Арне молчал. — Арне, пожалуйста. Я же знаю, что Антарктида была твоей целью ещё два года назад. Ты изменил маршрут только из-за конструкции «Фреденсборга». А теперь? Тот фрегат на чертежах. Он же отличный, разве нет? Джеффри…       — Я не хочу бросать тебя, Пьер, — неожиданно сказал Арне, и Пьер смолк. — Эта экспедиция растянется не меньше, чем на четыре года. Она ненадёжна и опасна, и я не хочу, чтобы мои детские желания разрушили нашу семью. — На последнем слове голос Арне дрогнул, и Пьер порывисто обнял его. — Если ты согласишься, то хорошо. Но если скажешь «нет»…       — Тебе не нужно разрешение, чтобы изменить этот мир.       — Но мой мир — это ты, Пьер.       Пьер улыбнулся. Он взял лицо Арне в свои ладони и внимательно посмотрел на него. Его глаза, затуманенные вином, ярко блестели.       — Я только часть твоего мира, Арне. Крошечная песчинка. Ты — это «Фреденсборг», Северное море, льды Арктики, китовые песни, полярные ночи и — совсем чуть-чуть — я. — Пьер печально улыбнулся. — Мечтой всей твоей жизни всегда была Антарктида, Арне, а не я. — Арне попытался возразить, но Пьер остановил его. — Тише. Я не пытаюсь тебя обвинить. Наоборот, я хочу, чтобы ты ее исполнил. Раз у тебя есть возможность, зачем отказываться? Мы были счастливы четырнадцать лет. Будем счастливы еще столько же, если не больше. Будем рядом каждый день, несмотря на возраст. Для нас годы — пустой звук, а для твоей мечты… — Пьер задумался. — Ты не сможешь провернуть то же в шестьдесят, что проворачивал в тридцать. Возраст тебя не пощадит, Арне, поэтому дерзни сейчас. А я подожду тебя. Хоть два года, хоть четыре, хоть шесть. Потому что люблю. Сильно.       Арне мягко прикоснулся к его волосам. Пьер зажмурился и ласково потерся о его руку.       — Спасибо, — прошептал Арне и поцеловал Пьера в лоб. — За любовь. За подарок. За слова. — Пьер улыбнулся. — Но в одном ты все же не прав. — Арне взял его за руку. — Ты — весь мой мир, Пьер, и ничто этого не изменит. Я тебе обещаю.