Le Solitaire

      Моросило.       Арне открыл почтовый ящик, чтобы взять ключ, и замер: ключа не было. Каждый раз, уходя на работу, Стиан клал его между старых бессмысленных писем, чтобы Арне мог открыть дверь, не тревожа Питерс. Но ключа не было, и потревожить Питерс все же пришлось. Это сделал Пьер — громко постучал в дверь, и та приоткрылась, потому что была не заперта. Питерс явно не боялась, что кто-то мог нагрянуть. — Идём?       Вопрос прозвучал неожиданно. С самого отъезда из Лондона они не сказали друг другу ни слова. Арне взял билеты в разные каюты — хотя, это произошло, скорее, случайно, потому что отбыли они в тот же день, что и позвонила Питерс, — и ни разу не навестил Пьера. Он бездумно пялился в потолок и ворочался в постели, не зная, что Пьер каждый день искал его на палубе. Они не спорили, когда Аста вдруг сорвалась с места и погналась за морской чайкой. Арне только вздохнул и, подозвав Асту, взял ее на руки. Пьер ничего не сказал, хотя ни в Лондоне, ни в Бергене герцоги не носили собак на руках. Они не смотрели друг на друга. Даже искоса. Пьер впервые за четырнадцать лет спал в соседней комнате, а не в объятиях Арне. Никакого чая по утрам, никаких случайно украденных рубашек, никаких совместных обедов и долгих ночных разговоров. Они вновь стали незнакомцами из «Вестборга» и — что самое страшное — вовсе не противились этому.       Арне кивнул.       В доме стояла необычная тишина. Не шуршали газеты, не стучала игла швейной машинки, не бормотала Питерс. Здесь словно не осталось ничего живого. Никого живого.       Лестница скрипнула. — Арне? — Питерс выглядела измождённой. Казалось, за полторы недели она постарела на десяток лет: лицо посерело, глаза потускнели, а руки дрожали сильнее обычного. Питерс уже не могла подавать чай, потому что разливала его на подносе, не могла шить, потому что не попадала в игольное ушко, не могла правильно отмерять Стиану лекарство, потому что ложка выскакивала из ее рук. Старость не пощадила эту женщину, и вместо внуков и шумных семейных праздников ее встретило одиночество на окраине Бергена. Когда-то Питерс мечтала о счастливой жизни, но отчего-то ее детские мечты так и не сбылись.       Арне подал ей руку. Питерс, не стесняясь своих слез, крепко обняла его. Ее объятия никогда не были материнскими, но Арне не мог воспринимать их иначе. С самого детства он находил утешение в мозолистых руках Питерс, и этот раз не стал исключением. Но Арне не плакал. Новость о смерти Стиана его подкосила, но не вызвала слёз. Возможно, Арне подозревал, что жизнь Стиана скоро закончится. Возможно, он считал себя достаточно взрослым, чтобы помочь Питерс, а не безвольно рыдать на ее плече. Возможно, он ошибался, когда считал себя взрослым и думал, что ничья скорая смерть не заставит его рыдать. — Это случилось ночью, — сказала Питерс, уместившись в кресле. — Стиан принял лекарство, лёг спать, а утром я нашла его неподвижным, с улыбкой на лице. — Она всхлипнула. — Он не мучался, иначе я бы услышала его крики. — Питерс внимательно посмотрела на Арне. — Он чувствовал свою смерть, Арне, и весь день писал это. — Она положила на стол толстый конверт. — Здесь записка и завещание, заверенное у нотариуса. Я не знаю, кому Стиан оставил дом и свой капитал, но подозреваю, что вам, Арне, — Питерс вскользь посмотрела на Пьера, — и вам, Пьер. Стиан любил вас и считал своим четвертым внуком.       Пьер коротко улыбнулся. Он молчал, когда Питерс рассказывала о Стиане. Молчал, пока Арне читал длинное завещание. Молчал, когда Арне отдал ему клочок бумаги, на котором Стиан написал, что Арне, встретив Пьера, стал настоящим счастливчиком. Пьер не знал, что сказать. Не знал, как поддержать Арне. Особенно после того, что они сказали друг другу в Лондоне.       Арне нахмурился. Бумага в его руках дрогнула. — Дедушка написал про шкатулку, — сказал он. — Что за шкатулка? И где мне отыскать Куросаву-сана, чтобы отдать ее?       Питерс поджала губы. — Куросава-сан — его старый приятель, — сказала она и встала с кресла. — Настырный японец, который пытался разрушить счастливый брак вашего дедушки, Арне. На вашем месте я бы не стала ему ничего отдавать, но, — Питерс завела напольные часы так, что открылся тайный ящик, и выудила из него шкатулку, — раз это последнее желание Стиана, то исполните его. Но я не уверена, что этот Куросава-сан еще жив.       Арне кивнул. Сложив шкатулку и конверт в сумку, он сказал: — Покажите его могилу. Я отнесу цветы.       Питерс тихо выдохнула.       Солнце не показывалось в Бергене уже несколько дней. Тучи раскалывались от редких ударов грома, но никак не могли разразиться дождем. Прелая листва, покрывшаяся испариной, неприятно чавкала и скользила под сапогами, пока Арне пробирался к куче валежника. Пьер молча следовал за ним и иногда оступался. В этом заросшем, неухоженном пролеске он боялся потерять Арне из виду, но каждый раз, как он оступался, Арне останавливался и брал его за руку. Он бы не позволил Пьеру заблудиться или упасть.       Деревянный крест — Стиан не приемлел роскоши даже после смерти — уже занесло листьями. Отряхнув его, Арне положил на сырую, взрытую лопатой землю две алые гвоздики и закрыл глаза. Он не читал молитву, но просил — неизвестно у кого — для Стиана лучшей участи. Его дедушка был великим человеком и заслуживал всего. Абсолютно всего.       Коснувшись креста — безымянного, потому что так пожелал Стиан, — Арне печально улыбнулся и что-то прошептал. Пьер не слышал, но знал наверняка: это были слова благодарности. Попрощавшись со Стианом уже в последний раз, Арне сказал: — Я отыщу Куросаву-сана и отдам ему шкатулку.       Пьер несмело сжал его ладонь. — Можно с тобой? — Я… — Голос Арне дрогнул. Он откашлялся. — Можно.       Недосказанность между ними, словно раскаленные тиски, сжала сердце Пьера, но тот только кивнул и жалостливо улыбнулся. Трещина между ними ширилась, утягивая в безумный круговорот почти всё.

***

      Арне закрыл лицо руками и тихо выдохнул. Это было неправильно. Всё вокруг было неправильным: тесная каюта корабля, огарок свечи, разбросанные на столе письма, дешевый чай, дыхание Пьера. Ему хотелось спрятаться. Снова отыскать угол, сбежать, исчезнуть, чтобы никто — даже Пьер — до него не добрался. Было тяжело.       Рука дрогнула. Перьевая ручка треснула, и чернила кляксами размазались по готовому письму. Арне выругался. Сжав пальцами волосы, он лбом ударился о стол и чуть не заскулил. От тревожных мыслей раскалывалась голова. Почему именно сейчас? Арне надеялся, что Стиан отпразднует с ними Рождество, что увидит новую рукопись, над которой Арне работает уже полтора года, что сможет снова выгулять Асту и помочь Питерс испечь яблочный штрудель. Но ничего из этого не случится, потому что Стиана не было. Не было его улыбки, тихого смеха, теплых рук, которыми он крепко обнимал Арне. А Арне не обнял. Даже не написал, хотя после приезда в Лондон у него было достаточно свободного времени.       Арне всхлипнул.       Он чувствовал себя жалким. Он унизил Жюли, оскорбил Пьера, а теперь злился на Стиана, потому что тот ушёл, оставив после себя только несколько писем. Разве Арне заслужил этого? Разве Стиан не мог прожить еще пару лет? Разве?..       Арне проглотил первые слезы. Он сжал зубы, чтобы не скулить. Чтобы не пугать Пьера, дремлющего в нескольких футах от его лица. Арне хотел прижаться к нему. Хотел, чтобы Пьер крепко обнял его и прошептал, что всё будет хорошо. Хотел, но не мог. Чувство вины сжирало его изнутри. Он обошёлся с Пьером как законченный ублюдок и теперь боялся даже прикоснуться. Казалось, его пальцы сожгут Пьера до тла. — Я… боюсь, — прошептал Арне и задрожал всем телом. Он зажмурился, пытаясь унять эту дрожь, и не выдержал: резко схватил дремлющего Пьера за руку и сжал его пальцы. Пьер не проснулся, но сжал его пальцы в ответ, и Арне громко выдохнул. Он забылся тревожным сном и всю ночь, пока судно, наконец, не причалило к японскому берегу, держал Пьера за руку.

***

— Куросава-сан?       Мужчина, качавшийся на колченогой табуретке и куривший, судя по количеству окурков вокруг, уже шестую сигарету, отвлекся и внимательно посмотрел на Арне. Его плоское лицо с кустистыми бровями и тонкими губами исказилось то ли изумлением, свойственным всем селчанинам этой крошечной деревушки, то ли злобой, присущей здесь только тем, кто не мог наживиться на любопытных путешественниках. Мужчина затушил окурок и, остановив Арне, собиравшегося что-то сказать, узловатым указательным пальцем, встал с табуретки и зашел в дом. Секунда, — и тишина сменилась громким топотом. На улочку, заполненную коробками, стеклянными осколками и луковой шелухой (в нескольких шагах от этого переулка, отчего-то прозванного «Картофельным», находился маленький ресторан, который славился своим луковым супом, но отнюдь не чистотой), выскочила коротко стриженная девчонка. Ее длинное, выцветшее кимоно волочилось по земле, а гэта стучали так, словно девчонка шла по острой гальке. Остановившись в шаге от Арне, она коротко поклонилась и, щербато улыбнувшись, спросила: — Вы, должно быть, Хаго-сан? — Да. — Арне кивнул и присел на корточки, чтобы девчонке не приходилось щуриться от чересчур яркого солнца. — Я ищу Куросаву-сана. Мне нужно… — Да, дедушка предупреждал, что вы приедете, — спешно сказала девчонка, и мужчина, стоявший позади нее, нахмурился и несильно щелкнул ее по спине. — Ой! Простите, что прервала, Хаго-сан. — Она снова поклонилась. — Продолжайте. — Ничего. — Арне коротко улыбнулся. — Так Куросава-сан твой дедушка? — Девчонка кивнула. — И он живет с вами? — Да. Но он ждал вас только завтра, поэтому сегодня решил пообедать у своего приятеля в Хокурикудо. Я схожу за ним, как только Танака-сан доготовит рис. — Не нужно. Раз Куросава-сан ждал нас только завтра, мы придем завтра. Спасибо за помощь… — Тихиро. Меня зовут Тихиро. — Спасибо за помощь, Тихиро-кун.       Арне поклонился, и Тихиро, почувствовав себя по-настоящему взрослой, просияла, совсем позабыв и о вежливости, и о просьбе своего дедушки пригласить Хаго-сана и его приятеля на обед — об этом Тихиро своеобразно, щелчком в спину, напомнил мужчина, оказавшийся ее отцом. Тихиро, потерев ушибленное место, искоса на него посмотрела и, увидев два пальца, поднесенные к губам, снова ойкнула. — Погодите, Хаго-сан! — воскликнула она, схватив Арне за руку. — Я совсем забыла. Дедушка просил пригласить вас на обед. Танака-сан готовит отличный гюдон. Вам понравится, честно.       Изнутри дом Куросавы — единственный жилой в «Картофельном» переулке — напоминал деревянное трюмо со множеством ящичков. Хлопали фусумы, обклеенные непрозрачной васи, шкворчали сёдзи, которые перед Арне и Пьером постоянно открывала Тихиро, стучали ее длинные гэта. Дом словно оживал и игральным кубиком скакал по доске. Коридоры путались и петляли, пока Тихиро, наконец, не остановилась и не сложила маленькие ручки на груди. Она выглядела младше Филлис, но отчего-то казалась намного старше. — Присаживайтесь, — сказала Тихиро, указав на котацу — маленький японский стол, накрытый футоном. «Картофельный» переулок еще наслаждался поздним осенним солнцем, но Куросава-сан уже мерзнул, а потому закрыл футонами и толстыми одеялами почти весь дом. Так, по крайней мере, сказала Тихиро, за что получила несильный тычок от отца. Незаметно показав ему язык и вызвав этим улыбку Арне, она уместилась на соломенный дзабутон и внимательно посмотрела на Пьера. Он, в отличие от Арне — фотографии похожего человека она видела в комнате дедушки, но не знала, что Стиан и Арне — разные люди, — вызывал у нее неподдельный интерес. — У вас очень красивые волосы, — прошептала Тихиро и смутилась, когда Пьер улыбнулся. — Но вам нужно собрать их в ман бун. В «Картофельном» переулке никто не ходит с хвостом.       Пьер кивнул. Он не знал, что такое «ман бун», и Тихиро поняла это по его рассеянному взгляду. Извинившись, она залезла в глубокие карманы своего кимоно и, выудив пару шпилек, спросила: — Можно?       Ее голос был жалостливым, и Пьер не мог отказать. Сказать честно, он никогда не отказывал детям даже в самых странных просьбах (однажды маленькая пациентка попросила его остаться с ней на ночь, чтобы отгонять злобных духов, и Пьер остался, несмотря на затаенную обиду Арне).       Тихиро улыбнулась и, стянув с волос Пьера ленту, начала расчесывать их деревянным гребнем. Несмотря на торопливость — Танака-сан должна была вот-вот подать гюдон, — она делала всё бережно и аккуратно и уже через пару минут уложила волосы Пьера в ман бун — как оказалось на деле, обычный низкий пучок. — Красиво, — прошептала Тихиро и вопросительно посмотрела на Арне. — Да, Хаго-сан?       От увиденного Арне сглотнул. Он привык к Пьеру настолько, что забыл, насколько тот был красив. Убранные волосы обнажили шею, которую совсем недавно целовал Арне (но чувствовал он при этом отнюдь не упоение, а какую-то странную обыденность, словно шея Пьера — его Пьера — была обычной и неприметной), скулы и скромный блеск глаз: Пьер не смотрел на него и нервно теребил рукав рубашки, выглядевшей в окружении котацу и дзабутонов совершенно комично. С ман буном Пьер был не просто красив. Он был божественно красив, и Арне почувствовал укол стыда: как же редко он говорил теперь Пьеру, насколько тот восхитителен. — Хаго-сан? — снова спросила Тихиро, и Арне понял, что он не смотрел, а пялился на смущенного его взглядом Пьера. — Да. — Он откашлялся. — Да, красиво.       Тихиро снова улыбнулась.       Танака-сан подала гюдон через десять минут. Почти во всём — в серьезном взгляде, в поджатых губах, в тихом, но суровом голосе — прослеживалось ее сходство с Питерс. Танака-сан была приземистой, делала всё громко и не терпела возражений. Когда Тихиро прошептала, что не хочет учить новые иероглифы, она посмотрела на нее строго и нечитаемо и сказала что-то по-японски. Тихиро виновато опустила голову.       Разложив гюдон по тарелкам и подав к нему сырые яйца и лук-батун, Танака-сан взяла Тихиро и ее отца за руки и прошептала молитву. Не посмотрев на Арне, она сказала: — Простите моего господина, Хаго-сан. Он совершенно не умеет держать слово. — Танака-сан поморщилась. — Особенно, после знакомства с этими намбадзин.       Арне только качнул головой. — Ничего страшного, — сказал он. — Мы подождем. Наше дело — несрочное. Теперь нет.       Танака-сан кивнула. — Куросава-сама сказал, что вы собираетесь ему что-то подарить, и мне любопытно, что же это. Коллекции засушенных цветов? Потому что мой господин любит такое. — Нет, — сказал Арне. — И не подарить, а передать. — Он положил на футон шкатулку. Танака-сан скривилась. — В предсмертной записке мой дедушка, Стиан Хаген, попросил отдать эту шкатулку лично Куросаве-сану и даже указал адрес. Я не мог противиться его последней просьбе. — Так Стиан Хаген умер? — как-то задумчиво спросила Танака-сан, словно не слышала того, что ей сказали. Арне кивнул. — Tengoku ni kansha shima su! — Танака-сан! — громко воскликнула Тихиро. — Что? — Та искоса на нее посмотрела. — Я выразила нашему гостю соболезнования. Училась бы усерднее, не путала бы иероглифы. — Но… — Ешь, Тихиро. — Танака-сан сильно сжала ее плечо. — И не вмешивайся в беседу взрослых.       Тихиро обиженно поджала губы. — Мне жаль слышать о вашей утрате, Хаго-сан, — сказала Танака-сан и отодвинула с футона шкатулку. Та мягко упала на пол. — Я знала вашего дедушку. Он был хорошим человеком. Честным и правильным. Даже слишком.       Арне пожал плечами. — Они были близки? — спросил он. — Мой дедушка и… — Нет, — прервала его Танака-сан. — Вовсе нет. Они были приятелями и виделись, разве что, за бутылкой соджу. Потом ваш дедушка уехал, и Куросава-сама не вспоминал о нем. Я удивлена, что вы привезли ему шкатулку. Они были недостаточно близки для подарков. Наверняка это какая-то дешевая безделушка, которую стоило отправить почтой. Уверена: Куросава-сама не грустил, если бы… — Сёдзи распахнулась с тихим треском. — Куросава-сама! — воскликнула Танака-сан и подскочила, словно цирковая обезьянка. — Почему же так рано? — Мне написала Тихиро, — сказал он, сняв потертое хаори. — Сказала, что меня ждет важный гость. — Куросава улыбнулся, посмотрев на Арне. — Здравствуйте, Хаго-сан. Рад, наконец-то, с вами встретиться.       Арне улыбнулся в ответ. Куросава-сан показался ему знакомым и невозможно похожим на Стиана. Они явно не были приятелями.       Куросава пригласил Арне в васицу, отделенную ото всех комнатах плотной васи. Он зажег керосиновую лампу и что-то сказал, произнеся неприятное «Хаго-сан». — Прошу, зовите меня Арне. — Арне поклонился. — Честно сказать, я не привык к именным суффиксам. — Хорошо. — Куросава улыбнулся. — Вы очень похожи на вашего дедушку, Арне. Те же черты лица, глаза, волосы. Это… — В глазах Куросавы появились слезы, и он отвернулся, чтобы стереть полами кимоно. — Впрочем, неважно. Совсем уже на старости лет выдержку потерял. — Он откашлялся и снова посмотрел на Арне, хотя облик Стиана никак не желал уходить из головы. — Вы писали, что вам нужно передать мне что-то важное. Говорить подобное невежливо, но вы могли бы отправить это почтой. Уверен, это обошлось бы дешевле. — Не мог, Куросава-сан. Дедушка попросил передать вам шкатулку лично, и я не мог противиться его последней просьбе.       Арне положил на футон маленькую коробку, в которой в несколько слоев ткани была завернута музыкальная шкатулка — деревянный ларец, на протертой крышке которого когда-то на заказ были выгравированы журавли. Сейчас они стерлись, оставив после себя неясные золоченые силуэты, а сам ларчик растрескался, хотя Куросава подозревал, что ни Стиан, ни его супруга им ни разу не воспользовались. Куросава не был уверен в том, что жена Стиана, эта миловидная норвежка, покорившая его своей скромностью, в принципе знала о шкатулке: бывший абсолютно не скрытным, Стиан все же умел хранить секреты, особенно те, которые касались Куросавы. За девять лет, проведенных Стианом в Японии в качестве европейского торговца, он ни разу не знакомил Куросаву со своими иностранными приятелями, хотя в европейском районе их было достаточно, ни разу не оставался в его доме на ночь и иногда, чтобы его не заметили особо любопытные соседи, пробирался к вокзалу через сумрачные закоулки, ни разу не ел то, что готовила Танака-сан — сейчас тихая старушка, тогда — мятежная японка с непростым характером, ни разу не прощался, словно давал немое обещание вернуться, и каждый раз возвращался. Возвращался в течение девяти лет, пока однажды, перед тем как отплыть на норвежском фрегате, не оставил Куросаве записку, в которой пожелал всего хорошего.       Куросава улыбнулся. Но в его улыбке — когда-то широкой, полной надежд на счастливую жизнь, а теперь — кроткой и вымученной — было только сожаление. Сожаление о том, что он струсил, что не остановил Хаго-сана — своего Хаго-сана, о котором грезил девять лет, — что прогнал его, хотя после молил остаться. Стиан Хаген был самым смелым человеком, которого когда-либо знал Куросава. Куросава же — жалким трусом, обрёкшим себя на одиночество (кроме Танаки-сан, никто не знал, что на самом деле, отец Тихиро не был его настоящим сыном. Куросава не женился, даже не смог завязать короткую интрижку, а потому взял под свое крыло немого мальчика и лгал всем вокруг, что его мама умерла при родах. Если бы Стиан услышал этот дешевый рассказ, то наверняка бы рассмеялся).       Куросава мягко погладил шкатулку. Журавли под его пальцами изогнулись и, щелкнув клювами, засвистели. Их тихая трель сжала сердце, и Куросава поджал губы, чтобы не разрыдаться. Только не перед внуком Стиана Хагена, который наверняка считал его обычным приятелем своего дедушки. — Спасибо, — прошептал Куросава и спрятал шкатулку под футон. Сказать честно, он собирался хранить ее там до самой смерти. — Эта вещь ценна для меня. Я подарил ее вашему дедушке в день его свадьбы. — Куросава улыбнулся. — Как знак нашей недолгой дружбы. Хаго-сан был хорошим человеком. Его жена, дети и вы, — он искоса посмотрел на Арне, — тоже. Я рад, что все его мечты исполнились. — Не все, — тихо сказал Арне, и пальцы Куросавы замерли. Журавли от его тиск жалобно захрипели. Куросава сглотнул. Неужели Арне знал? Неужели перед смертью Стиан рассказал ему правду о том, что они не были друзьями? Неужели Арне?.. Но Арне продолжил о другом, и Куросава выдохнул. — Он не достиг берегов Антарктиды и в последнем письме написал, что вы постоянно отговаривали его. Но почему?       От неожиданности Куросава фыркнул. Их девятилетний спор до сих пор не исчерпал себя! Забавно, учитывая, что Стиан до ужаса не любил спорить, а Куросава, наоборот, выводил его, чтобы позлить, чтобы получить… Заметив вопросительный взгляд Арне, Куросава смущенно откашлялся. — Простите, Арне, — сказал он. — Я смеялся не над вами и не над вашим дедушкой, но Антарктида. — Куросава задумался. — Он грезил о ней почти десять лет, а я каждый раз говорил, что это невозможно. Спросите, почему? — Арне кивнул. — Я покажу. — Приоткрыв осиирэ, Куросава выудил плотный длинный сверток, и Арне неожиданно понял: Куросава был не обычным японцем, он был геологом, книги которого стояли у Стиана Хагена на полках (в детстве Арне пыталась разгадать тайну непонятных иероглифов и теперь, наконец, понял). Арне не сказал ни слова, но по его восторженному взгляду Куросава всё понял сам и коротко усмехнулся. Развернув карту и постучав по нижнему углу пальцем, он продолжил: — Вот здесь проходит холодное течение Западных ветров. А учитывая, что Антарктида… Арне, вы что, смеетесь?       Нет, Арне не смеялся, но только потому, что уважал Куросаву-сана, как известного геолога. Но если бы эту карту — карту Пири-реиса! — тот открыл в Лоутер Лодже, его бы явно засмеяли. Эта карта была для норвежцев бумажкой шестнадцатого века с неясными очертаниями Антарктиды, отсутствием льда и змеями, кишащими среди огромных деревьев. Арне знал тех, кто полагался на карту Пири-реиса, но сам в их число не входил, предпочитая точность, а не догадки. — Это карта Пири-реиса? — спросил Арне и скрестил руки на груди. Он пытался выглядеть серьезным, но Куросава оказался проницательнее. — Ваш дедушка спрашивал то же самое и каждый раз говорил, что не поверит мне, пока я не куплю хорошую карту. — Арне фыркнул, вспомнив, как Стиан шутливо назвал его «лучший» чертеж калошей, а после подправил и помог на верфи. — И вы купили? — Купил, но позже, и Хаго-сан их уже не увидел. Зато увидела Тихиро и разрисовала, чтобы они не были «такими скучными». Если бы я не вмешался, Танака-сан открутила бы ей голову. Она считала мои карты дорогими и сдувала с них каждую пылинку, но не понимала, что Тихиро для меня дороже любых карт. — Куросава улыбнулся. — И если она хочет рисовать на них и складывать из них оригами, то пусть рисует и складывает. Танака-сан считает, что я избаловал Тихиро, но я не думаю, что это баловство. Это… — Куросава задумался. — Это любовь. Тем, кого мы любим, можно всё, а те, кого — нет, должны заслуживать нашу любовь. — Он искоса посмотрел на Арне. — Вы согласны? — Да. — Арне кивнул. — Думаю, да.       Куросава качнул головой. Он свернул карту и, постучав ею по футону, чтобы смахнуть пыль, спросил: — Когда вы возвращаетесь в Берген?       Арне пожал плечами. — Может, завтра. Может, послезавтра. А что? — Завтра на мосту Адзумабаси мы будем праздновать Момидзигари. Это праздник любования кленовыми листьями. Ваш дедушка не раз видел его, и я бы хотел, чтобы вы тоже посмотрели. О, и ваш приятель, конечно. Ли-сан? — Арне кивнул. — Тихиро от него в восторге. Все французы настолько ласковы с чужими детьми? — Нет, только он.       Арне улыбнулся, и от его улыбки у Куросавы засвербело в груди: слишком сильно она напоминала улыбку Стиана, с которой тот говорил об их будущем. Это стало каким-то проклятьем: видеть точную копию Стиана и не мочь прикоснуться. То же лицо, те же волосы, та же манера речи — этот образ преследовал Куросаву всю жизнь и теперь, словно в наказание, стал осязаемым. С той лишь разницей, что Куросава был почти в три раза старше, а Стиан лежал там, где руки Куросавы уже никогда бы его не обняли.       Куросава кивнул. Он собирался пожелать Арне спокойной ночи и проводить его в выделенную ему спальню, когда Арне спросил: — Куросава-сан, могу я одолжить вашу карту?       Если бы не усталость, Куросава бы обязательно пошутил (как шутил когда-то над Стианом), но теперь он только кивнул и протянул Арне карту. Тот определенно чем-то заинтересовался и собирался провести половину ночи за расчетами. Куросава этому не препятствовал. Он не знал, что у Арне был Пьер, который заботился о его режиме сильнее, чем о своём. — Спасибо, — сказал Арне и поклонился, когда Куросава пожелал ему хороших снов.       Уже в коридоре он остановился у сёдзи, за которой пряталась спальня Пьера. Лампадка уже не горела, но по теням на непрозрачной васи Арне понял, что тот не спал, а сгорбился над футоном и что-то писал. Арне хмыкнул: обычно Пьер приносил ему свечи, чтобы тот не работал в темноте, а сам почти всегда писал без света, прищуривая глаза. Взяв андон, который Танака-сан оставила на пороге, Арне открыл сёдзи и вошел. Зажженный фитиль сразу выхватил из сумрака его усталое лицо. Пьер не удивился: Арне редко стучал, когда заходил к нему, — и не обернулся, продолжив писать. Арне молча поставил андон рядом.       Им стоило поговорить. Сказать что-то кроме сухого «спасибо» или «приятного аппетита». Но Арне не мог. Слова застревали в горле. Он боялся. Боялся, что извинения снова превратятся в упреки, слова о любви — в трусливые попытки вызвать жалость, а объятия — в удавку, из которой Пьер попытается выбраться. Ещё два дня назад Арне почти во всём винил Томаса, теперь понимал, что сам — не лучше. Сходить в бордель, оставить там пиджак и надеяться, что Пьер ни о чём не узнает (а если узнает, то сразу поймет, для чего Арне ходил в бордель)? Полная чушь. Конечно, Пьер доверял ему (не доверял бы — не позволил бы бороздить моря), но и у его доверия были рамки. Особенно, если кто-то писал, что Арне был в «Один-два-два», а после приносил его забытый пиджак. Пьер засомневался, и Арне должен был рассеять его сомнения, а не обвинять и спорить. Каким же трусом он иногда был. — Пьер. — Голос Арне прозвучал громко, и Пьер посмотрел на него. Во взгляде — усталость, смешанная с разочарованием. Арне хотел извиниться, но снова струсил. — Куросава-сан пригласил нас завтра на Момидзигари. Это праздник любования кленами. Я согласился, но если не хочешь… — Тихиро меня уже пригласила.       Арне опешил. Не столько от того, что Пьер прервал его, не дослушав, сколько от отстраненности и холода в его голосе. Он смотрел на него, долго, почти нечитаемо, пока Пьер не спросил: — Что-то еще?       Арне сглотнул. — Да, я хотел… Извиниться. …поработать, поэтому… Прости меня. Я бы никогда тебе не изменил. …лягу только после полуночи, не закрывай… Не закрывайся от меня. Ты самое дорогое, что есть в моей жизни. Пожалуйста, Пьер. …сёдзи, чтобы я не тревожил тебя, хорошо?       Пьер пожал плечами. — Лучше останься в своей спальне, — сказал он. — Не хочу утром смущать Танаку-сан.       Арне кивнул. Сжав карту так, что на ней остались заломы, он вышел и прислушался к странному шороху. В его груди бешено колотилось сердце.

***

— Акисамэ? — спросил Танака-сан. — Что это значит? — Осенний дождь. — Тихиро перелистнула страницу и, обмакнув кисть в тушь, снова начала выводить иероглифы.       Получалось у нее по-детски неумело, тушь то и дело разбрызгивалась мелкими кляксами, которыми полностью была заляпана сама Тихиро. Написав новую графему неправильно — вместо «силы» получился «нож», — Тихиро запыхтела и, допустив вторую ошибку, отбросила бумагу и кисть в угол, заляпав и циновку, и футон. — Тихиро! — воскликнула Танака-сан, прекратив заваривать чай — молочный запах гекуро разносился по всей комнате. — Разве так тебе велел заниматься Ито-сэнсэй? В классе ты пишешь хуже всех, поэтому не смей разбрасывать бумагу и кисти! Твой отец столько работал, чтобы купить тебе хорошие учебники и тушь, и погляди, как ты относишься к его труду.       Танака-сан указала на разбросанные вещи, и Тихиро, кряхтя от досады, переползла с футона на циновку. Подобрав смятые листы и насухо вытерев кисть, она искоса посмотрела на Танаку-сан, и та улыбнулась. — Хорошо, — сказала она. — А теперь пиши эти десять иероглифов заново.       Тихиро вымученно застонала и, уже собираясь снова разложить перед собой листы, остановилась, услышав, как открылась желтоватая фусума. В комнату вошел Пьер. — Ли-сан! — воскликнула Тихиро, бросившись к Пьеру, который сразу подхватил ее на руки. — Как хорошо, что вы пришли. Теперь мне не придется заниматься письмом! — Это почему? — Танака-сан нахмурилась.       Ее плоское, исчерченное морщинами лицо с пятнышками туши теперь напоминало перезрелую сливу: жиденькие брови черешком сошлись у вдавленной переносицы, на которой раскачивался иссиня-черный пятнистый нос. От увиденного Тихиро коротко рассмеялась и закрыла лицо руками, чтобы Танака-сан не заметила ее улыбки. Пьер, впрочем, веселья Тихиро не разделял, а потому, опустив ее на циновку, передал Танаке-сан платок. Танака-сан, вытерев нос, сурово сказала: — Тихиро, пиши иероглифы. — Нет! — вскричала Тихиро и, снова бросившись к Пьеру, спряталась за полами его длинного кимоно. — Дедушка сказал, что, как только придут Ли-сан и Хаго-сан, мы вчетвером поедем к мосту Адзумабаси, чтобы посмотреть на клёны. Танака-сан, разве вы не знаете, что сегодня — Момидзигари? — Знаю. — Танака-сан кивнула. — А еще я знаю, что ты обещала своему отцу выучить к концу этой недели десять иероглифов. Сегодня пятница, а наизусть ты знаешь только два слова: осенний дождь и змея. По-твоему, это хорошо? Что скажет Ито-сэнсэй, когда узнает, что дочь известного и уважаемого в широких кругах торговца, так и не научилась писать? — Тихиро, все также держась за кимоно Пьера, громко всхлипнула. — Плачешь? — сердито спросила Танака-сан. — Правильно. Прохвостки, подобные тебе, заслужили только слезы. Где видано, чтобы у ответственных и умных девочек были такие плохие оценки? Неужели соседский дурачок, который с трудом выучился ходить, смышленее тебя, а, Тихиро?       Тихиро качнула головой и стерла со щек слезы. — Не умнее? — Танака-сан насмешливо хмыкнула. — Мать соседского дурачка утром так хвалилась его оценками и переводом в следующий класс, что твоему отцу стало стыдно, Тихиро. Тебе следует заниматься не три, а шесть часов в день, иначе… — Танака-сан, — неожиданно сказал Пьер, увидев за окном силуэт, — вас хочет видеть Куросава-сан. Он в саду. — Неужели? — Танака-сан посмотрела на карманные часики. — Точно! Четверть пятого. Мне нужно вынести ему ужин и сигарету. Благодарю, Ли-сан. А ты, — она внимательно посмотрела на Тихиро, — занимайся!       Фусума открылась и закрылась с тихим стуком. Теперь громкий голос Танаки-сан слышался отдаленно, вместе со свистом кастрюль и ворчанием сковородок на кухне. Тихиро, вытерев лицо рукавом, показала язык невидимой Танаке-сан и, сев на футон, снова взяла кисть. Разгладив смятую бумагу и макнув кисть в туш, она начала писать графемы, которые сразу же расплывались от ее слез. Тихиро всхлипнула и нарочито сильно вдавила кисть, отчего бумага порвалась и тушь снова закапала на футон. — Тихиро, — тихо сказал Пьер и погладил ее по волосам, — позволь мне помочь. — Не надо, — буркнула Тихиро, вытерев лицо рукавом. — Я сама. Иначе Танака-сан снова скажет, что я глупее соседского дурачка. Или пожалуется дедушке, и он не будет учить меня оригами. — Оригами? — спросил Пьер, все же уместившись рядом с Тихиро. — И что же ты умеешь складывать?       Тихиро пожала плечами. — Бабочек, лягушек, слонов, крабов, белок, лис и голубей. — Она неуверенно взяла лист бумаги. — Дедушка учит меня этому перед сном. — Тихиро начала медленно загибать углы. — Почти каждый день, но иногда отказывается, говоря, что мне нужно учиться, а не складывать фигуры. — Тихиро опустила на футон маленького бумажного лягушонка и щелкнула его по короткому хвосту. — Посмотрите, Ли-сан, прыгает!       Пьер улыбнулся. — А ты можешь сложить журавля? — спросил он.       Тихиро задумалась. — Дедушка не показывал мне, но я попробую.       Тихиро, взяв мятый лист, сначала разгладила его, затем согнула по диагонали, отогнула несколько раз углы, ловко получила квадрат и, выправив будущие крылья, положила рядом с лягушкой журавля. — Кривой, конечно, но это потому, что я делала его в первый раз. — Ты сказала, что дедушка не показывал тебе, как складывать журавля, но смогла сложить.       Тихиро пожала плечами. — Я вспомнила, как выглядит настоящий журавль, и поняла, что он чуть-чуть похож на голубя. Если сделать так, — Тихиро что-то быстро разогнула, — то будет голубь, а так, — она согнула обратно, — журавль. Это несложно. Ну, для меня. — А для других? — В моем классе больше никто не умеет складывать оригами. Я пыталась их научить, но они бросали бумагу, как только видели футбольный мяч. Дедушка говорит, что им не хватает усидчивости.       Тихиро снова щелкнула лягушку по хвосту, и она прыгнула Пьеру в ладонь. — Тихиро? — М? — В своем классе ты первая в искусстве оригами, и никакому соседскому дурачку тебя не победить.       Тихиро, поняв, к чему клонит Пьер, фыркнула. — Оригами — это несерьезно, — сказала она. — Танака-сан говорит… — Не слушай Танаку-сан, Тихиро, — прервал Пьер. — Ты — это не чьи-то ожидания. Ты — это ты. То, что тебе нравится. То, что ты любишь. Оригами. Праздник цветения сакуры. Мост Адзумабаси. Рисовые клецки. — Тихиро улыбнулась. — Незнание пары иероглифов или неумение решать уравнения не делает тебя глупой. Ты умна по-своему и умеешь делать то, — Пьер показал журавля, — что другим не под силу. Танака-сан может сколь угодно говорить, что ты разочаровываешь отца, но у тебя есть на это право, Тихиро. Ты можешь ошибаться, разочаровывать всех вокруг, пытаться снова и снова, потому что в конечном счете важно, чтобы ты была счастливой. И только. Знать и уметь все — невозможно. И если ты не хочешь писать тысячи разных иероглифов, то не мучай себя, — Пьер посадил журавля на плечо Тихиро, — потому что всегда найдется дело, которое придется тебе по душе и ради которого ты будешь прилагать все свои усилия. А остальное — лишь подмостки.       Пьер погладил Тихиро по волосам, и она всхлипнула, крепко обняв его за шею и уткнувшись мокрым носом в его кимоно. Тихиро всхлипывала всего секунду, а после слушала спокойное дыхание Пьера и только крепче прижималась к нему, словно боясь, что он исчезнет. Но Пьер не исчезал, а продолжал гладить Тихиро по волосам и мягко улыбался. — Ли-сан, — прошептала Тихиро, — вашим детям повезло. — У меня нет детей, Тихиро.       Тихиро, вывернувшись из объятий Пьера, изумленно на него посмотрела. — Разве это возможно? Я слышала, как дедушка сказал, что вам больше тридцати. — Пьер кивнул. — Значит, вы взрослый, Ли-сан. А у всех взрослых есть дети. — Так сказала Танака-сан?       Тихиро фыркнула. — Нет. Но так говорят папа, дедушка и соседи. У каждой женщ… О, а как же ваша жена, Ли-сан? Неужели она не хочет быть мамой? — У меня нет жены, Тихиро.       Глаза Тихиро забавно округлились. — Получается, вы совсем один? — спросила она. — Но как так? Вы же хороший человек, Ли-сан.       Пьер улыбнулся. — Я не один, Тихиро. У меня есть младшая сестра, лучшие друзья и их дети, которые считают меня дядей. Есть собака. Когда-то были родители и преподаватели. Я не был одинок, Тихиро. — Пьер вспомнил Арне. — И никогда не буду. Жена и дети — это хорошо, но с ними я был бы несчастлив. Я люблю свою работу и человека, которого знаю уже много лет. И с ним я ни разу не был одинок, Тихиро. Никогда. — И я тоже смогу стать счастливой? — Конечно. — Пьер взлохматил Тихиро волосы. — И станешь уже сегодня, когда мы вчетвером поедем на мост Адзумабаси.       Тихиро вмиг погрустнела. — Но Танака-сан… и иероглифы… Я не могу их оставить.       Пьер задумался, потом, лукаво улыбнувшись, спросил: — У нас осталось не так много времени, так что позволишь помочь тебе?       Тихиро просияла. — Да! — воскликнула она и, громко смеясь, снова крепко обняла Пьера за шею.       Куросава-сан, наблюдавший за ними через окно, улыбнулся.       Мост Адзумабаси считался проклятым. В эпоху Эдо, закончившуюся только тридцать восемь лет назад, здесь покончил с собой японский самурай Осио Хэйхатиро. Пытавшийся спасти город от смерти, голода и нищеты, он разжег восстание, но не подозревал, что уже через несколько дней его ученики, обессиленные враждой, падут, а ему придется скрываться в маленьких деревнях. Усталость одолела этого человека только через сорок дней, и на мосту Адзумабаси, подвернувшемся ему случайно — Хэйхатиро изнемогал от жажды и услышал бурление стылого ручейка, — он совершил харакири. Его тело, распухшее от воды и поклеванное мелкими рыбками, нашли через пару недель и поначалу не поверили, что величественный Хэйхатиро превратился в это. Глаза размазались по лицу, съеденные губы оголили бескровные десна, и всё тело Хэйхатиро болталось, словно неправильно сшитая соломенная кукла.       Дух покинул его и начал лениво бродить среди черепков моста Адзумабаси. Он был дружелюбен, пока сельчане приносили ему горстки сваренного риса или замаринованную рыбу, и гневался, обрушивая мост, когда они забывали или использовали ручеек, превратившийся в настоящую реку, для детских шалостей. Моста Адзумабаси опасались. Здесь нельзя было стирать одежду, громко стучать гэта или бросать гальку, распугивая рыб. Тишина здесь стояла почти круглый год, и исключением был только один день — праздник Момидзигари. Отчего-то именно в эту пору дух Хэйхатиро исчезал, и мост сразу же превращался в оживленный квартал. Танцевали Хёттоко, гремели тайко, в глиняных горшках шкворчал никуман. Разносились крики, смех, детские визги и плеск воды. Всё смешивалось и пропадало в водовороте кленовых листьев. Мост Адзумабаси обряжался в кружевную алую вуаль и непрозрачными глазами Хёттоко провожал лодки. Маленькие японские судёнышки качались на воде, стукались друг о друга и лениво скользили под куполом кленовой аллеи.       Кружащая тишина, несмотря на шуршание парусиновых тентов и свешивающихся занавесок, умиротворяла, и даже ворчливая Танака-сан наконец притихла, облокотившись о борт лодки. В отличие от Тихиро, пытавшейся рассмотреть аллею со всех сторон, она сидела неподвижно, держала у лица плотный веер и иногда цыкала на Тихиро, если та начинала громко смеяться. — Тихиро, — прошептала Танака-сан и несильно ударила ее веером. Тихиро ойкнула. — Из-за тебя у меня кружится голова. Сядь. — Но, Танака-сан, я… — Сядь.       Тихиро надулась. Спрятав ладони в длинных рукавах кимоно, она уместилась рядом с Куросавой и хмуро посмотрела на Танаку-сан. Та только отмахнулась. Куросава, тихо усмехнувшись, приобнял Тихиро за плечи. — Почему Хаго-сан и Ли-сан не захотели плыть с нами? — спросила Тихиро, уместив голову в руках Куросавы. — Разве с берега можно увидеть эту аллею? — Можно. — Куросава улыбнулся, заметив среди алых листьев две тонкие фигуры. — Гляди, Тихиро, — он указал на них, — Хаго-сан и Ли-сан.       Тихиро вскочила. — Где? — воскликнула она и, увидев Арне, закричала: — Хаго-сан! Ли-сан! Здравствуйте!       Фигуры помахали. Тихиро щербато улыбнулась и, прежде чем лодка скрылась за поворотом, снова получила веером по спине. Сев, она подождала, пока Танака-сан отвернется, и показала ей язык. Куросава тихо фыркнул. — Она похожа на Филлис, — сказал Пьер и мягко поправил узел на кимоно.       Привыкший к широким рубашкам и медицинским халатам, он с радостью согласился, когда суровая Танака-сан предложила ему надеть новое кимоно. Она сшила его для Куросавы, но за несколько месяцев, в течение которых Танака-сан расшивала рукава бисером, тот сильно похудел и кимоно бессмысленной тряпицей лежало в осиирэ. В отличие от Арне, который одергивал кимоно почти на каждом шагу (на корабле бы за подобное засмеяли), Пьер шел легко и управлялся с содэ почти как настоящий японец.       Арне пожал плечами. Кимоно снова сползло. Он выругался, и Пьер тихо фыркнул. — Позволь помочь, — сказал он и мягко коснулся руки Арне.       Казалось, между ними не осталось обид. За ночь Пьер переменился: с лица исчезла отрешенность, в глазах зажглось лукавство, на губах снова играла улыбка. Но это было привычным. И Арне знал, почему. В детстве, за день до смерти матери, Пьер сильно с ней разругался (десятки лет назад их ссора казалось значительной, сейчас — нет) и не извинился. На следующий день ее нашли мертвой. В короткой записке — эта женщина никогда не была многословной, поскольку писала губами, а не пальцами — она винила только себя, но отец Пьера этого словно не увидел. В смерти жены он обвинил именно его. Его глупые капризность, обидчивость и высокомерие, не позволившие ему извиниться. Если бы не ты, она была бы жива, сказал он и запер Пьера в комнате, боясь ему навредить.       С того дня Пьер всегда извинялся первым. Даже если был прав. Даже если обида до сих пор жгла изнутри. Даже если он не простил. Пьер извинялся, боясь, что это случится снова: кто-то умрет и он останется виноватым. Его податливостью, как называл это чувство Томас, хотя был неправ, частенько пользовались другие, но Пьер не обращал на это внимание. Пользовался и Арне, и Пьер прощал его, потому что боялся потерять. Только не Арне. Пусть он чувствовал себя униженным, когда слепо признавал его правоту, но тот был рядом. И это успокаивало. — Спасибо, — прошептал Арне, когда Пьер правильно запахнул его кимоно и поправил накладной воротник. Тот коротко улыбнулся и уже собирался идти — аллея кленов расползалась на десятки миль, — когда Арне взял его за руку. — Пьер, подожди.       Пьер остановился. Его плечи задеревенели то ли от страха, то ли от тревоги. Арне коснулся их мягким поцелуем и прошептал: — Прости меня. — Пьер сглотнул. — За то, что оскорбил тебя. За то, что ходил в «Один-два-два» и не рассказал тебе. Я не изменял, Пьер, честно. Я бы никогда тебе не изменил. Ты самое дорогое, что у меня есть. — Арне мягко прижался к Пьеру со спины. — После встречи с Хьюзом я встретил Этель. Я проводил ее до «Один-два-два», потому что когда-то она снимала там комнату. Я оплатил ей несколько ночей и попросил не приближаться ни к тебе, ни к поместью Гринов. Она закатила истерику, потопталась на пиджаке, который я ей одолжил, и я ушел. Я не рассказал, потому что не хотел, чтобы ты знал, где искать Этель. Я бы не позволил себе посмотреть на кого-то другого. Только ты, Пьер. Только ты. — Я знаю, — прошептал Пьер и потерся щекой о щеку Арне. — Но я… Я испугался. — Он громко выдохнул. — Я никогда не сомневался ни в тебе, ни в твоих чувствах, но Томас получил письмо, а после привез пиджак… — Пьер всхлипнул, и Арне прижал его крепче, позволяя опереться. — А когда ты смеялся с тем матросом, я подумал, что действительно уже не подхожу тебе. Что ты… — Он попытался отстраниться. — Прости, Арне, прости, я не должен… Это полная чушь… Я…       Но Арне только крепче обнял его. — Тише, — прошептал он и поцеловал Пьера в лоб. — Не извиняйся. Ты ни в чём не виноват, Пьер. Я люблю тебя, слышишь? — Пьер кивнул. — Я выбрал тебя четырнадцать лет назад и не изменю свой выбор ни завтра, ни через месяц, ни через десять лет. Только ты, Пьер. Только ты. — Арне мягко погладил его по волосам. Когда Пьер перестал дрожать, он спросил: — Лучше? — Да. — Пьер искоса посмотрел на аллею. — Прогуляемся? — Конечно.       Арне поцеловал его в лоб. Пьер смущенно улыбнулся. Этот короткий поцелуй каждый раз отзывался трепетом и теплом в груди. Пьер чувствовал: он любим. Этого было достаточно. Ни цветы, ни свидания, ни жаркие касания ночью, — именно этот поцелуй в лоб сильнее всего заставлял Пьера чувствовать, что он любим. — Посмотри, — прошептал Пьер и указал на высокий клён, с которого плавно опадали листья. — Как красиво. — Он поднял резной лист, еще не запятнанный рыжиной осени, и вместе с прядью волос заправил его Арне за ухо. От тяжести лист сразу упал, оставив на щеке маленькую чёрную гусеницу. Пьер ойкнул. — Что?.. — Заметив какое-то шевеление, Арне вздрогнул. Он не любил насекомых. — Боже, Пьер, убери ее! Убери!       Пьер попытался. Гусеница начала ползать быстрее, а Арне запрыгал на месте, и Пьер успел только взъерошить ему волосы, прежде чем громко рассмеялся. От странных «танцев» гусеница, наконец, упала в ворох листьев, и Арне несильно ущипнул Пьера за нос. — Эй! — воскликнул он и ущипнул в ответ. Арне фыркнул. Он не обижался. Ни на гусеницу, ни на взъерошенные волосы, ни на щипок. Любимым можно было всё, помните?