Le Solitaire

— Добрый день, фру Питерс, — сказал худощавый мальчишка с короткими, словно под бритву, волосами и улыбнулся настолько широко, что вокруг глаз расползлись мелкие морщинки. — Сухраб! — воскликнула Питерс, приложив ладони к груди. — Вот так неожиданность! Не думала, что увижу тебя здесь под Рождество. — Питерс настороженно прищурилась. — Мама? Сестры? — Нет-нет, — Сухраб покачал головой, — с ними все хорошо, честно. На самом деле, я пришел, чтобы передать вам и герру Хагену подарки. — Подарки? Зачем же? Ваше Рождество же только в марте. — Да, но вы и герр Хаген столько сделали для моей семьи, что я не мог не поздравить вас с вашим Рождеством. — Сухраб смущенно улыбнулся. — Знаете, Лале, ну, самая младшая, даже нарисовала ваш портрет. — Неужели? — фыркнула Питерс. — Можно взглянуть?       Но, перед тем как Сухраб начал ворошить собственную сумку, Питерс несильно ударила себя по лбу. — Что я за хозяйка! — воскликнула она и отошла от двери. — Даже не предложила тебе войти. Проходи скорее. — Не стоит. — Сухраб шагнул назад. — Я ненадолго. Скоро начнется дождь, а у меня нет зонта. Я вымокну до нитки, если задержусь. — Уж не думаешь ли ты, что в таком случае мы не предложим тебе зонт? — неожиданно сказал Стиан, и Сухраб резко обернулся. Позади, с рыболовными снастями и ржавым ведром, полным рыбы, стоял Стиан. Из-под шерстяного шарфа выглядывали окрашенные морозом щеки, нос и глаза, и, судя по морщинам, расползшимся по всему лицу Стиана, Сухраб с уверенностью мог сказать, что тот улыбался. Поставив ведро на крыльцо и приспустив шарф, Стиан пожал ладонь Сухраба и продолжил: — Питерс права, мы не можем оставить тебя без чашки горячего чая, так что заходи. — Но… — О, Сухраб, я уважаю ваш таароф, честно, но, пожалуйста, не отказывайся. — Стиан улыбнулся. — К тому же, к нам приехал Арне. Уверен, он будет рад тебя видеть.       Стиан ошибался редко, и этот случай не был исключением. Несмотря на разницу культур, воспитания и социального положения, Арне сдружился с Сухрабом настолько быстро, что изумил этим Стиана, которому казалось, что на взаимопонимание между ними уйдут месяцы, если не годы.       Сухраб, как истинный перс, оказавшийся в Норвегии совершенно случайно, чтил своих предков, историю и семейные традиции, о которых мог говорить часами. Арне же с трудом мог перечислить имена близких родственников и совершенно не выносил праздники в кругу семьи — особенно, в кругу отца, матери и Мартина. Для него не существовало многовековой семейной истории, которую Сухраб мог бы изучать часами, не существовало традиций и, что сильнее всего волновало Стиана, не существовало Бога. В отличие от Сухраба, Арне не знал ни одной молитвы наизусть, попирал любое упоминание Бога и, как знал Стиан, частенько прогуливал занятия по богословию в интернате — о том, что послужило настоящей причиной этому, Стиан не догадывался, но подозревал, что ни одна из них не могла быть достаточно весомой.       Казалось бы: у теплоты персидского солнца и холодного сияния северных снегов не могло быть ничего общего. Как бы ни сближались параллельные прямые, они никогда не могли пересечься, но неожиданно аксиома нарушилась: и Сухраб, и Арне до безумия любили корабли. Как маленькая искра может сжечь дотла огромный лес, так и короткое слово о мореходстве, случайно выскользнувшее у Сухраба, может вызвать у Арне уважение.       Они часами обсуждали каждую корабельную деталь, клеили деревяшки маленьких фрегатов и создавали чертежи собственных. Рассорить их могло разве что отсутствие клея или чей-то неправильный чертеж, но подобная ссора всегда оканчивалась немым примирением, а Стиан и Питерс вовсе не противились тому, что иногда в доме становилось более шумно (но дело было вовсе не в Сухрабе или Арне. Иногда Сухраб приводил с собой двух младших сестер — забавных близнецов, которых никто, кроме Сухраба, не различал, и они с присущим детским любопытством бегали по всему дому, выискивая пыль и заварное печенье). — Правда? — Сухраб выглядел изумленным. — Арне не писал, что приедет. Я подумал, что на этот раз он останется в «Вестборнге».       Стиан улыбнулся: его забавляло, как Сухраб коверкал некоторые слова, особенно трудно ему давалось название интерната, в котором учился Арне. И как бы сам Арне не пытался его поправлять, Сухраб всегда произносил неправильно. — Он решил сделать нам сюрприз, — сказал Стиан и, когда Сухраб наконец переступил порог, закрыл за собой дверь. Дом встретил их пропахшим корицей терпким теплом. — О, ему это удалось, — проворчала Питерс. — Подумать только: пришел без шапки, в весенних ботинках! До этого еще и друга своего привез! Не мальчишка, а настоящий чудак.       Сухраб остановился. — Друга? — Он внимательно посмотрел на Стиана. — Неужели Мартин тоже приехал?       Стиан качнул головой. — Он приедет, но позже, — сказал он. — С Арне приехал его… приятель из интерната. Француз. Хочет стать врачом. Думаю, вы поладите.       Сухраб кивнул. Стиан заметил, что новость о Пьере его расстроила, но сделать с этим ничего не мог, только надеялся, что Арне, опьяненный шато-пальмер, достаточно взрослый, чтобы не поскупиться их дружбой. — Они в спальне Арне, — сказал Стиан. — Как познакомитесь, спускайтесь в столовую.       Сухраб кивнул.       Он поднимался по лестнице неспеша, словно боялся увидеть на лице Арне не улыбку, а кривую усмешку. Словно боялся услышать о том, что они уже не друзья. Сухраб не считал Арне ветреным человеком: тот начинал доверять другим и привязываться к ним постепенно, но, когда считал человека своим другом, был преданным из всех, кого Сухраб когда-либо знал. Арне мог отдать последнее, мог поддержать, мог вступиться. Но не каждому, не каждого и не за каждого.       Прошло несколько месяцев (почти год), прежде чем Арне впервые рассказал Сухрабу о своей семье: о ком-то, кроме Стиана и Питерс, у которых любил гостить. Сухраб тогда слушал внимательно и по крупицам составлял картину. Он до сих пор многого не знал об Арне: о том, любит ли он по-настоящему своего отца, сможет ли порадоваться за успехи Мартина, действительно ли превозносит Брокка так, как говорит об этом Стиан. Все это было скрыто от Сухраба плотным полотном, и он никак не мог поверить в то, что какой-то французский мальчишка, с которым Арне знаком всего несколько месяцев, смог заполучить его доверие быстрее, чем он сам или тот же Мартин. Сухраб чувствовал себя плохим другом. Неужели он сделал недостаточно, чтобы Арне смог открыться именно ему? Неужели не оказался рядом, когда Арне нуждался в этом сильнее всего?       Сухраб услышал звонкий смех, который явно не принадлежал Арне: тот смеялся нечасто, только фыркал или усмехался, и рассмешить его было трудно. Так, по крайней мере, казалось Сухрабу. Мог ли это сделать французский мальчишка оставалось для него загадкой.       Сухраб постучал. Негромко и несмело. Казалось, его не должны были услышать, но смех резко оборвался. Раздались шаги. Щелкнул замок — удивительно, что с Сухрабом Арне никогда не запирал дверь. Заскрипела дверь.       Арне совсем не изменился. Радость от встречи захлестнула Сухраба и смыла все сомнения и страхи. — О, такой же мелкий, — сказал он и широко улыбнулся.       Секунду Арне молчал. Потом, словно поняв, кто перед ним, усмехнулся. — О, такой же лысый, — ответил он, и Сухраб рассмеялся. Они обнялись.       Питерс подала чай не в столовой. Печальный опыт показывал, что возбужденный шутками и рассказами об экспедициях Сухраб был слоном в посудной лавке, и все чашки, расставленные на столе, так и норовили упасть от встречи с его локтями. Стиан относился к этому снисходительно: вещизм волновал его столько же, сколько и ценник на эти чашки, а фру Питерс ворчала долго, и единственным компромиссом стал чай в гостиной, где Питерс ставила поднос на мягкий ковер и не боялась, что чашка разобьется.       Но сегодня, к ее удивлению, было иначе. Стиан оказался прав: Сухраб, несмотря на все сомнения, действительно сразу поладил с Пьером и в угоду ему старался держать чашку так, как того требовали правила этикета. Французского этикета. — Я слышал, что при встрече французы всегда целуют друг друга в щеку, — сказал Сухраб. — Это правда?       Пьер, улыбнувшись, качнул головой. Он сидел рядом с Арне, их колени и локти соприкасались, но Сухраб, казалось, не замечал ничего необычного. Если бы Пьер был таким же сдержанным, как Брокк, или таким же неуклюжим, как Мартин, Сухраб наверняка бы заметил, что рядом с Пьером Арне чувствовал себя спокойнее и касался его чаще, хотя обычно не выносил никаких прикосновений. — При встрече обычно пожимают руки, — ответил Пьер. — Целуют в щеки при более близком знакомстве. И в основном это делают женщины.       Сухраб нахмурился. — Вы что, никогда не обнимаетесь при встрече? Моя мама посчитала бы это глупостью. — Для нас объятие — это более… — Пьер задумался, пытаясь подобрать нужное слово. — Более откровенный жест, нежели рукопожатие или поцелуй. Мы не обнимаемся с незнакомцами, приятелями или дальними родственниками. Только лучшие друзья, члены семьи или те, — взгляд Пьера скользнул по Арне, — кого мы любим. — Любите? — Не как друзей или семью, — ответил Пьер. — Как… — Я понял. — Сухраб улыбнулся. — Как юноша может любить девушку. — Что-то вроде.       В гостиной наступила приятная тишина. Если бы среди этой троицы не было Пьера, Питерс подумала бы, что Арне и Сухраб снова сбежали через маленькую дверь под лестницей, в которую уже еле помещались. Но присутствие Пьера отчего-то всегда делало тишину безмятежной, почти сонной и мирной. Если бы Арне сказал, что Пьер напоминал ему ангела, Питерс бы сразу согласилась: не столько внешне, сколько внутренне — своим характером, манерами и принципами, он действительно напоминал одного из херувимов, и Сухраб, видевший Пьера впервые, мог бы это подтвердить. — Кстати, Арне, когда все-таки приезжает Мартин? — спросил Сухраб, впервые за вечер посмотрев на Арне. — Герр Хаген сказал, что позже, но… — Через три дня, — ответил Арне, и Сухраб смутился: обычно они никогда не перебивали друг друга, слушая внимательно и вдумчиво, но теперь Арне был отстраненным и если и смотрел на Сухраба, то смотрел не читаемо и строго. — Это отличная новость. — Сухраб притворно улыбнулся. — Я давненько его не видел. Он все так же бегает за тобой хвостиком?       Арне молчал. С каждой секундой Сухрабу становилось неуютнее, но неожиданно — неожиданно, конечно, для Сухраба: он не видел, как Пьер ткнул Арне локтем под бок, — тот громко выдохнул, уселся ровнее и коротко улыбнулся. — Он нашел себе новых друзей, — сказал он, и рот Сухраба открылся в забавную «о». — Но это к лучшему. Мы друг для друга братья, а не друзья, и я не хочу, чтобы в «Вестборге» Мартин общался только со мной. Есть и другие ребята.       Сухраб кивнул. — А что насчет фрекен Барснесс? Он до сих пор ей пишет? — Ага, — Арне усмехнулся. — И все неотправленные письма хранит в пододеяльнике. Я как-то случайно растряс его одеяло. Никогда не читал более откровенных писем. — Откровенных? — Сухраб снова нахмурился, сморщив лоб, затем, поняв, что Арне имел в виду под словом «откровенных», громко рассмеялся. — Не хочу знать, что он ей писал. — Как только Питерс ляжет спать, я тебе обязательно продиктую, — сказал Арне, и Сухраб, уткнувшись носом в ковер, наигранно застонал от отчаяния. Арне фыркнул.       В гостиную заглянула Питерс. — Молодые люди, сбавьте шум, не то на ваш смех слетятся все местные вальравны, — сказала она, но беззлобно, с усталой теплотой во взгляде. — Вальварны? — спросил Пьер. — Кто это? — Валь… — Вальравны! — воскликнул Сухраб, прервав Арне. — С одной стороны, это вороны, которые на поле боя едят умерших воинов, после чего принимают облик рыцаря. С другой, это не упокоенная душа, которая ищет искупления. Они летают только по ночам и, чтобы избавиться от своего животного облика — полуволк-полуворон, представляешь?! — пьют кровь младенцев. Но тебе это не грозит, Пьер. — Сухраб неожиданно лукаво прищурился. — Опасайся Лилит. — Сухраб! — воскликнул Арне, и только тогда тот понял, что сказал глупость. Сухраб заалел и прикрыл лицо салфеткой, но яростный взгляд Арне прожигал и ее. — Простите, — прошептал Сухраб и допил горячий чай в один глоток. Закашлялся, отчего его лицо покраснело сильнее. — Я сболтнул глупость, прости меня, Пьер. — Ничего страшного, — ответил Пьер и искоса посмотрел на Арне, пальцы которого нервно стучали по полу. Он незаметно взял его ладонь в свою и слегка сжал, желая успокоить. — Думаю, Питерс отчасти права. Пора расходиться, если ты хочешь вернуться домой до захода солнца, Сухраб. Подозреваю, что путь неблизкий.       Сухраб кивнул. — Да, ты прав.       Он поднялся на ноги, взял чашку и отнес ее на кухню. Питерс что-то изумленно воскликнула, но все же позволила Сухрабу начать собираться домой. Подарки он оставил на низком столике в коридоре и совершенно о них забыл, а как только вспомнил, окинул унылым взглядом. — Сухраб, — сказал Арне, неожиданно появившийся в коридоре. За ним, как тень, стоял Пьер. — Я знаю, что навруз нескоро, но боюсь, что весной мы не увидимся, поэтому, — он протянул ему тяжелый сверток, — держи. С наступающим праздником.       Сухраб жалостливо улыбнулся. Уголки его губ при этом всегда смотрели вниз. — Я не знал, что ты приедешь, поэтому ничего не подготовил, — сказал он. — Прости, Арне, я ужасный друг. — Ты отличный друг, Сухраб, — ответил Арне и улыбнулся. — Лучшего я бы отыскать не смог.       «А как же…» хотел спросить Сухраб, указав на Пьера, но внезапно понял, кем они были друг для друга. Не друзьями, не школьными приятелями, не одноклассниками. Для Пьера Арне был тем, кого тот обнимал. Для Арне Пьер был тем, кого тот боготворил. Теперь Сухраб понимал, что Арне его вовсе не ненавидел. Он ревновал. Причем ревновал Пьера. Сухраб впервые видел человека, за внимание которого Арне так отчаянно боролся. И если бы не сам Пьер, умеющий сгладить острые углы, Арне наверняка бы выгнал его с порога, но теперь только сказал: — Как насчет того, чтобы прогуляться завтра по Бергену? Пьер хотел увидеть Центральную пристань. — О, я только за.       На прощание Сухраб обнял Арне, похлопав по спине, а Пьеру только улыбнулся, не решаясь подать руки для рукопожатия: понимал, что после того, что сказал, Пьер вряд ли считал его приятелем. Скорее, раздражающим другом Арне, у которого язык явно без костей. Возможно, это огорчало Сухраба сильнее, чем должно было. Возможно, его огорчение заметил Арне. Но он ничего не сказал, только передал зонт и закрыл за Сухрабом дверь, пожелав хорошей дороги. Это был первый раз, когда их дружба дала трещину.

***

      Ревность? Арне не знал этого чувства. До встречи с Пьером рядом с ним, в стенах «Вестборга», не было никого, кого бы он хотел видеть только подле себя. Мартин обиделся и снова пересел к другому однокласснику? Хорошо. У Арне на парте будет намного больше места, чтобы разложить свои тетради и не стесняться в движениях. Бьорн решил, что малыш пэдди ему наскучил и не стал играть с ним в баскетбол? Отлично. Значит, Арне сможет оставить спортивную форму в комнате и, сославшись на плохое самочувствие, пойти в библиотеку и рисовать, не замечая никого вокруг.       Никто своим уходом не мог разозлить Арне, расстроить и, уж тем более, заставить чувствовать себя брошенным. Никто, кроме Пьера.       И в день, когда Сухраб захотел обнять Пьера, Арне впервые заревновал. И тревога, и волнение, и гнев — все бурлило внутри. Возможно, он чувствовал это и раньше, но отчего-то только теперь, здесь, на пристани, он понял, что это за чувство, и ударить Сухраба ему захотелось в разы сильнее.       Случилось это декабрьским утром. Перед Рождеством Берген был особенно красив: длинные развилки улиц, создающие невидимое дерево, одевались хрустящим и сыпучим снегом, напоминающим размешанный в молоке сахар; высокие фонари с запотевшими стеклами, словно сам Логи, превратившись в маленький огарок, пытался своим дыханием отогреть город; смущенные своей наготой деревья, на которых, словно пятна розового румянца, распушили свои перья раскрашенные горихвостки, склоняли тяжелые ветви к укрытой инеем земле, и через них, будто когтистые лапы громадного Гарма, пробирались темно-зеленые ладони елей. Каждый дом — словно маленькая деревянная шкатулка, из которой перезвоном лилась музыка, и эти шкатулки, опираясь друг на друга, создавали неповторимый разноцветный узор — от глубокого изумруда, будто впитавшего в себя зеркальную гладь воды, до темно-оранжевого цвета прелых листьев, зовущегося здесь цветом тыквенного пирога.       Арне любил Берген сильнее, чем Осло или Лондон, и восхищался им так, как можно восхищаться чем-то неприметным, понятным лишь тебе одному. Казалось, что Арне знал Берген детально — от въезда в город, украшенного деревянной табличкой, до утеса Смерти, открывавшегося только во время отлива, но каждый раз он открывал что-то новое, раннее им неизведанное, и тогда его любовь к Бергену становилась в сто крат сильнее.       Вот и сейчас, когда Центральная площадь осталась позади и Пьер шел рядом с ним и слушал внимательнее, чем кто-либо, Арне случайно заметил оголившиеся из-под воды деревянные столбы, когда-то служившие опорой для моста (мост развалился, когда на него налетел один из фрегатов; часть досок выловили, другую по разным сторонам разнесла вода). Столбы шли вереницей и заканчивались на другом берегу, у длинной пристани, поросшей голландскими ботиками, громадными фрегатами и карбасами, терявшимися рядом с парусами широких шхун. — Арне? — Пьер дернул его за рукав. — Что-то случилось? — Гляди. — Арне указал на столбы, круглой черепицей создававшие опасный и скользкий мост. — Мы окажемся на пристани всего через пять минут. — Выглядит небезопасно. — Из любопытства Пьер наступил на столб, и тот, покачнувшись, сначала скрылся под водой, оставив только махровую зелень, а после снова выглянул и блеснул на солнце молочной раковиной какого-то моллюска. Ведомый жалостью, Пьер осторожно взял раковину пальцами и опустил ее в воду; озорная чайка, собиравшаяся склевать моллюска, сердито крикнула, вспорхнув с другого столба. Арне улыбнулся. — Если бежать быстро, то даже ботинки не намочишь, — сказал он и ловко прыгнул.       Арне оказался прав: столб кренился под его весом, но оказывался под водой как раз в ту секунду, когда он перепрыгивал на следующий. Взволнованная вода разбрызгивалась во все стороны и, что-то шепча, успокаивала раззадоренные дерзостью Арне столбы. Минута, — и он оказался на соседнем берегу, не заметив изумленных лиц случайных прохожих и смотря только на Пьера, как бы поддерживая его своей широкой улыбкой.       Пьер медлил. Он смотрел то на столб, то на чайку, глумливо клацающую клювом, то на Арне, прыгающего и пытающегося согреться, и не мог. Не мог пересилить себя, потому что не умел плавать и боялся воды. А что, если он оступится? Вода была ледяной, градусов пять, если не меньше, и Пьер знал: его могло скрутить судорогой, он мог захлебнуться, наглотавшись тины и… — Пьер? — неожиданно воскликнул Сухраб и хлопнул Пьера по спине. — Рад встрече. А где?.. — Он посмотрел на другой берег. — О, Арне! — И помахал ему. Арне лениво помахал в ответ. Сухраб снова посмотрел на Пьера и нахмурился. — Что ты делаешь? Прыгать по этим столбам небезопасно. Месяц назад здесь утонул воспитанник местного священника. Он пытался выловить мяч, но споткнулся о столб и попал в сильное течение. Его до сих пор ищут.       Пьер сглотнул. Рассказ Сухраба подкосил в нём уверенность, и он отступил, стыдливо опустив голову. — Арне хотел показать мне пристань, — сказал Пьер. — И эти столбы — короткий путь, но я… Я не умею плавать и боюсь оступиться.       Сухраб кивнул. — Ты можешь… — сказал он, но сразу осёкся. — Точно! Лестница. — Он взял Пьера за руку. — Идём!       От неожиданности Пьер поддался. Секунда, — и он мчался с Сухрабом по широкому мосту, обгоняя прохожих и крытые, несмотря на вполне солнечную погоду, повозки. Их преследовали сердитые крики и колючие хлопья снега, но ни Сухраб, ни Пьер не останавливались. В груди щипало из-за стылого воздуха, в волосах серебрились снежинки, а в ботинках хлюпало — лестница, о которой рассказал Сухраб, оказалась несколькими продавленными ступенями, наполовину ушедшими под воду. В отличие от столбов, они не качались, и Пьер, не говоря уж о Сухрабе, без труда проскользнул на другой берег. Сухраб, заметив это, улыбнулся, и довольства — самодовольства — в его улыбке могло бы быть намного больше, если бы сзади к нему не подошел Арне. — О, Арне, рад тебя видеть. — Сухраб быстро похлопал Арне по спине. — Пьер сказал, что боится воды и не умеет плавать, и я помог ему. Ты же не против? — Нет. — Арне качнул головой. — Не против.       Сухраб усмехнулся. — Отлично. Идемте, я покажу вам свою новую ловушку на устриц.       Сухраб, распугивая бакланов и чаек, с грохотом помчался по пристани, оставив Пьера и Арне позади. Но Арне знал — догадывался — где Сухраб спрятал свои новые сети, а потому не помчался следом, только внимательно посмотрел на Пьера. — Ты не умеешь плавать?       Пьер виновато опустил голову. — Да, — прошептал он. — Прости, что не сказал раньше. — О, это… — Арне откашлялся, не зная, что сказать. — Это не твоя вина, Пьер. Это моя вина. Я должен был спросить, прежде чем, ну, тащить тебя на пристань. Если ты не хочешь… — Хочу. — Пьер улыбнулся и несмело взял Арне за руку. — И мне интересно. Честно. И столбы, и пристань, и сети для ловли ракушек, — последнее Пьер то ли спросил, то ли сказал.       Арне хмыкнул. — Не ракушек. Мы с Сухрабом ловим живых устриц и вскрываем их, чтобы найти жемчужины.       Пьер остановился. — Подожди, — он нахмурился, — что вы делаете?!       Арне, не выдержав, рассмеялся. — Шутка! — воскликнул он и потянул Пьера за собой. — Идём, я покажу. — Ну уж нет! — Пьер показательно сложил руки на груди. — Я не собираюсь… Эй, Арне, что ты делаешь? Поставь меня на землю! Поставь, иначе… Боже!       Арне только фыркнул.

***

— О, Мартин! — воскликнул Сухраб, но сразу осёкся, потому что заметил Ингрид. Сухраб стушевался, зная, что и мать, и отец Арне презирали и его, и его семью, но всё же осмелился сказать: — Здравствуйте, фру Хаген.       Ингрид на него не посмотрела. Только скривила губы в подобие улыбки и прошептала: — Здравствуй, Сухраб, — а после, уже намного громче, продолжила, взглянув на Стиана: — Что этот цыганёнок здесь делает, папа? Разве я не просила прогнать его? Он дурень. Он и его семья. Чему он научит Арне? — Ингрид усмехнулась. — Варке риса?       Сухраб сглотнул. Он попятился и случайно толкнул Мартина. Маленький чемодан в его руке с грохотом упал на пол. Сухраб виновато опустил голову. Ингрид прошептала что-то непонятное, но явно — оскорбительное. — Ингрид, — мягко сказал Стиан и кивнул Питерс, которая подала чай, — прекрати. Сухраб — почётный гость в моём доме и хороший приятель Арне. И я не выгоню его. — Стиан строго посмотрел на Ингрид. — Никогда.       Ингрид усмехнулась. — Посмотрим, — прошептала она, и Стиан цыкнул. Её «посмотрим» означало только одно: надежду на то, что Стиан — её «обожаемый» отец, который помог Филиппу выбраться из долговой ямы и избежать виселицы за шулерские дела — скоро умрет, и дом, о котором заботилось уже несколько поколений Хагенов, окажется в ее руках — достаточно ловких, чтобы продать этот дом подороже, а вырученные деньги — скажем, полторы тысячи крон — вложить в новое дельце Филиппа (и Ингрид было неважно, что оно, скорее всего, прогорит. Главное, что лачуга, в которую Арне рвался каждый год, наконец, исчезнет).       Ингрид, сделав глоток чая, поморщилась. — Тебе следует сменить кухарку, — сказала она, отставив чашку. — Отвратительный чай и, — Ингрид брезгливо посмотрела на тарелку с печеньем, — отвратительное печенье. — Питерс отлично готовит, — сказал Стиан и взял печенье. — Лучше, чем дорогие повара. — Питерс? — Ингрид искоса посмотрела на нее. — Она и кухарка, и лакей, и горничная? — В ее голосе звучала откровенная насмешка. — Мне казалось, ты можешь позволить себе весь штат прислуги. — Ингрид коротко рассмеялась. — Или что, рыбачьи лодки уже не в цене?       Стиан покачал головой. Он не знал, почему его единственная дочь из редкой жемчужины превратилась в дикую барракуду, способную разорвать зазевавшегося моряка на части. И если настоящая барракуда делала это случайно, то Ингрид рвала на части обдуманно и — что ранило сильнее — избирательно. И Арне был единственным, кого ее острые челюсти задевали так часто. — Вы с Филиппом знаете, что заработанные деньги я откладываю, — сказал Стиан и размешал в чае сахар. — Для Брокка, Арне и Мартина. Брокк решил вложить их в будущий семейный дом, и я не противился. Мартин собирается получить степень юриста в Лондоне, и я с радостью ему помогу. А Арне, — Стиан задумался. — Что же, его доли хватит, чтобы купить маленькую шхуну. Для начала.       Ингрид рассмеялась. — Маленькую шхуну? — насмешливо спросила она. — Арне никогда не станет моряком, папа. Как и Мартин, он получит степень юриста, а после вместе с Брокком возьмет на себя ответственность за контору Филиппа. Он женится на Розалинд Нильсен и станет примерным отцом. Его будущее расписано, как чертов список продуктов, и я не позволю тебе вмешиваться.       Стиан тихо выдохнул. — Арне этого не хочет.       Ингрид фыркнула. — Мне плевать, чего он хочет. Мы с Филиппом его кормим, одеваем и учим. Арне обязан нам, папа. — Она улыбнулась. — И если он захочет стать моряком, что же — пожалуйста. Только пусть выплатит каждый цент, который мы на него потратили. Но вот незадача. Арне не сможет выплатить и пэнни, потому что всю жизнь будет мыть туалеты за такими, как его отец. Или я. — Ингрид громко встала из-за стола. — Или Мартин. — Она отряхнула рукав платья. — Благодарю за обед, папа. Я бы с радостью продолжила нашу беседу, но мне нужно поговорить с Арне. Я забрала его аттестат, и у меня появилось пару вопросов.       Ингрид вышла и, заметив бледного Арне на лестнице, прищурилась. — В комнату, — прошептала она, кивнув на второй этаж.       Арне сглотнул. — Я ожидала от тебя лучших результатов, Арне, — сказала Ингрид, постучав пальцем по столу. — Пятьдесят один! Это смешно. Разве отец не говорил тебе, что в случае плохих результатов он задумается о твоем отчислении из «Вестборга» и устроит тебя подмастерьем сапожника в какой-нибудь крошечной деревушке? Нашей семье не нужны бездельники и голодранцы, которые не могут написать школьный тест на отлично. — Ингрид, сложив листок бумаги вчетверо, поднялась с кресла. Остановившись рядом с Арне, она бросила листок ему под ноги и тихо сказала: — Собирайся. Поедешь в Осло, чтобы заниматься химией, а после — сразу в «Вестборг». Никаких каникул в Бергене.       Арне застыл. — Что?.. — испуганно прошептал он и, не удержавшись, резко схватил Ингрид за руку. — Мама, пожалуйста! Я…       Его прервала хлесткая пощечина. — Не смей называть меня матерью, — не сказала, прошипела Ингрид. Ее глаза полыхнули откровенным презрением, и Арне шагнул назад, боясь обжечься. — Я не хочу быть матерью для такого кретина, как ты!       Хлопнула дверь.       Арне тяжело и громко выдохнул. Сердце ухнуло где-то под горлом, пережимая трахею. Арне не мог вдохнуть. Глаза защипало. Он сжал пальцы, оставляя на ладонях алые полумесяцы, и закусил щеку изнутри, желая, чтобы боль отрезвила, не позволила разрыдаться, доказав, что Ингрид оказалась права: Арне — кретин, способный только на слезы. Арне простоял бы так час, не меньше, пытаясь собрать все тревожные мысли, ураганом носившиеся в голове, воедино и спрятать их глубоко, если бы дверь с тихим скрипом не приоткрылась и в гостиной не показался бы Мартин. В его глазах, несмотря на внешнюю озабоченность, плясали ехидные чертята, и Арне, не желая показывать Мартину свою ничтожность, поджал губы и наступил на смятый листок. — Арне? — Голос Мартина звучал волнительно. — Все хорошо? Мама сказала, чтобы я помог собрать твои вещи. Разве ты уже уезжаешь? А как же дедушка и… и Пьер?       Не смей произносить его имя, подумал Арне, но вслух сказал: — Я не уезжаю. — Он поднял листок и показательно смял его. — И мне плевать и на результаты теста, и на то, что о них думает Ингрид. Я сделал всё, что мог. — Арне шагнул к двери и потеснил Мартина. — И я уеду отсюда, только если этого захочет дедушка. Не Филипп. Не Ингрид. — Он злобно посмотрел на Мартина. — Не ты.       Арне вышел, сжимая в ладони, влажной от страха, листок, но вместо того чтобы подняться в спальню и прижаться к Пьеру, способному успокоить мягкими касаниями и тихим голосом, он выскочил в заросший сад, а после исчез среди обнаженных зимой веток, прикрывавших узкую, поросшую низким ивняком тропу. Хотелось остыть, забраться куда-нибудь глубоко, что никто, особенно Пьер, не увидел его слез, остаться в тихом месте и выветрить из головы все мысли — и подобное место у Арне, к счастью, было.

***

— Герр Хаген, а где Арне? — Пьер выглядел смущенным. Должно быть, до сих пор не понимал, что Стиан разгадал тайну их отношений. — Я не могу найти его с самого утра, а мне нужно спросить у него… — Пьер замялся, не зная, что сказать, — спросить о… — Он на причале, — ответил Стиан и улыбнулся.       Расспросить Пьера о том, как он познакомился с Арне, конечно, хотелось, но Стиан видел, насколько тот был взволнован отсутствием Арне с самого утра и знал, что сейчас единственным, кто был нужен его внуку, был именно Пьер. Качнув головой, Стиан продолжил: — Оскар проводит тебя, но не задерживайтесь. Скоро ужин, а Арне даже не обедал. — Хорошо. — Пьер кивнул. — Спасибо вам. — Спасибо тебе, — прошептал Стиан, когда Пьер выскочил на улицу.       Причал, о котором рассказал Стиан, был спрятан среди громадных валунов, сокрытых густым еловым лесом, пробраться через который можно было только по узкой тропе, орошенной небрежно брошенной, как игральные кости, растительной порослью, и высокой кучей валежника, обросшей темно-зеленым мхом. Перелезть через него было сложно, но среди острых сучков Пьер заметил гладкие, словно отполированные, толстые ветки, по которым, казалось, кто-то не раз ловко взбирался. Отпустив Оскара — тот явно был доволен, что лезть через валежник ему не придется, — Пьер засучил рукава, подвернул штанины и, цепляясь пальцами за сучья и сырой мох, начал взбираться, не боясь упасть.       Несколько минут, и на него взглянуло море, окропив своим соленым дыханием его влажное от пота лицо. Вода, несмотря на тяжелые грозовые тучи, была спокойной, почти кроткой, и впервые Пьер поверил в слова Мартина о том, что Арне подвластны владения Эгира и Ран. Лазурные волны мягко набегали на каменистый берег, шелестели, шуршали, шептались и руками девяти матерей Хеймдалля несмело касались деревянного причала. Косой и почти ушедший под воду, среди гладких валунов он напоминал обломки севшего на мель корабля, и, как оказалось, это действительно были они — несколько лет назад море разбушевалось настолько, что разбило о скалы маленький торговый ботик, шедший под флагом Англии. Единственный пассажир, беглый каторжник-немец, выжил, сломав руку, и попросил помощи у Стиана Хагена. Тот, бывший человеком мягкосердечным, приютил его на несколько месяцев, а после, проснувшись одним апрельским утром, увидел записку с горячей благодарностью и словами о том, что его «вынужденный гость» решил продолжить свое путешествие.       Об этом человеке Стиан рассказал только Арне и показал ему разломанный, уже ограненный водой ботик. Стиан предлагал починить его, сделав маленьким, но проворным суденышком для плавания всего на несколько лье, но Арне, уверенный, что в будущем у него будет свой собственный фрегат, отказался и, взяв инструменты, соорудил короткий причал, во время приливов почти уходящий под воду.       Каждый раз, приезжая к дедушке в Берген, Арне шел сюда, чтобы успокоить и сердце, и мысли. Море отрезвляло. Давало надежду. Поддерживало шепотом волн и криками буревестников, парящих где-то высоко, в царстве холода и дымных облаков. Об этом месте, помимо Арне, знали только Стиан и Оскар, но даже они никогда не переходили грань — кучу валежника, которую Арне соорудил сразу после причала. Она была высокой, скользкой, с всего несколькими, почти невидимыми ступенями, о которых знал только Арне.       Перелезть валежник значило забраться внутрь Арне целиком, услышать его мысли, увидеть сердце, скрытое терновым венцом. Даже Мартин, так стремившийся заполучить Арне полностью, не знал об этом месте. Он не рассказывал ему сам, не рассказывал и Стиан, который относился к Мартину как к родному внуку. Наверное, только Пьеру Арне позволил бы сесть рядом и слушать дыхание этого непокорного зверя — моря. — И давно ты тут скучаешь? — спросил Пьер, и Арне коротко вздрогнул. — Как ты здесь оказался? — Ну, я искал тебя с самого утра, потому что ты обещал показать мне главную пристань Бергена, — Пьер сощурился, и Арне стыдливо покраснел, — а когда не нашел, спросил у твоего дедушки, где тебя искать. Кстати, он просил тебя не задерживаться к ужину.       Арне кивнул. Скомкав мелко исписанный листок в ладони — причина, по которой он сидел здесь с самого утра, — он пододвинулся, уступив место, и Пьер в смятой рубашке и штанах с карманом, порванным острой веткой, уместился рядом. Не спрашивая, он взял Арне за руку и положил свою голову ему на плечо. От близости, желанной сильнее, чем он думал, Арне выдохнул. — Расскажешь, что случилось? — спросил Пьер и мягко, словно кошка, уткнулся подбородком в его плечо. Легкий бриз всколыхнул его волосы, а в глазах проблеском отразилось спрятанное солнце. Пьер был великолепен. Не столько во внешности, сколько в той нежности, которую он вкладывал и во взгляд, и в прикосновения, чтобы успокоить Арне, дать ему понять, что он здесь не один и поддержит его не только море. — Я плохо написал семестровый тест по химии, — сказал Арне и развернул скомканный листок. Прямым почерком учителя было выведено «51/100». — И мой результат за семестр оказался не таким высоким, как мне хотелось. — Но твой общий результат в любом случае лучший в классе, — сказал Пьер и взял листок. — Я слышал, когда зачитывали рейтинговые списки. — Да, но… — Ты не ощущаешь себя лучшим?       Арне кивнул. По щекам снова покатились слезы, и он отвернулся, чтобы Пьер их не увидел. Но тот все понял. — Посмотри на меня, — сказал Пьер, но Арне качнул головой, поджав губы. Он чувствовал себя жалким. — Арне, пожалуйста. — Пьер, сев на колени, взял лицо Арне в свои ладони и развернул к себе. Большими пальцами он стер его слезы. — Ошибаться — это нормально, слышишь? Ты действительно думаешь, что после одного неверного шага жизнь заканчивается? Прошу, хватит считать себя хуже всех. В мире нет ни единого человека, у которого все получалось бы идеально. — Пьер поцеловал Арне в лоб. — И не думай, что твои слезы — это твоя слабость. В выражении своих чувств, какими бы они ни были, нет ничего плохого. И мне неважно, плачешь ты или смеешься. Я буду любить тебя любого.       Арне зажмурился и крепко обнял Пьера, уткнувшись носом ему в плечо. Его спина мелко вздрагивала при каждом всхлипе, и Пьер гладил его по волосам и острым лопаткам, пока Арне не затих и не перестал дрожать в его руках. Мягко отстранившись, Пьер пересел, опустив ноги в воду, и положил голову Арне на свои колени. Его ладонь сразу же запуталась в его волосах, и Арне устало прикрыл глаза. Ему действительно стало легче, хотя он до сих пор помнил, поджатые губы отца и раздраженный взгляд матери. Потершись щекой о ногу Пьера, Арне приоткрыл глаза и увидел, как тот быстро складывал кораблик из?.. Из его теста по химии! — Ты что делаешь? — спросил Арне и попробовал забрать листок. Пьер не позволил. — Хочу, чтобы все твои мысли об этом тесте уплыли куда-нибудь далеко — скажем, на Северный полюс — и чтобы его съел какой-нибудь голодный белый медведь. Надеюсь, после такого ужина он останется жив.       Арне фыркнул. Он смотрел, как ловко пальцы Пьера сворачивали, сгибали и скручивали, а после приподнялся на локте, чтобы увидеть, как кораблик, подгоняемый сначала ладонью Пьера, а потом легким ветром, поплыл, клюя то носом, то кормой. Он зачерпывал воду, намокал, качался на волнах и ударялся о камни, бывшие для него настоящими скалами. Невидимая мачта наверняка уже надломилась, сбросив тяжелые паруса на напуганных штормом моряков, а в трюме появились течи, и быки, которых эти моряки везли из Англии к северным берегам, мычали, захлебываясь в воде. Секунда, и кораблик, подхваченный высокой волной, скрылся среди рифов — острых валунов, выглядывающих из-под воды. Вода окатила их, спугнув задремавшего буревестника, и птицы, прокричав что-то своим приятелям, взмыла высоко в небо. Арне проследил за ее охристыми крыльями, а после снова посмотрел на воду. Постепенно волны стихали, и теперь кораблик наверняка медленно кружил среди камней. — Пьер? — Да? — А ты часто плачешь?       Вопрос, казалось, застал Пьера врасплох. Он перестал гладить Арне по волосам и задумался. — Меня мало что может расстроить, — наконец сказал Пьер. — А если расстроит, то я плачу. Что в этом такого? — Он бросил камешек, и тот, сделав три круга, утонул. — Мальчишкам же нельзя плакать, — сказал Арне и сморгнул подступившие слезы. — Только девочкам. — И кто так сказал? Твой отец? — Арне кивнул. — На твоем месте я бы ему не верил. Не сочти за грубость, но твой отец выглядит как человек, который может только ругаться. Никаких других чувств. Он вообще когда-нибудь улыбается?       Арне задумался, пытаясь вспомнить. Пьер, усмехнувшись, продолжил: — Может, по праздникам? Не считая, конечно, Дня Всех святых.       Арне изумленно на него посмотрел, словно не мог вообразить, что Пьер может так пошутить, а после громко рассмеялся, несильно ткнув его локтем в бок. — Так что? — Пьер улыбнулся. — Возможно, он улыбался, когда у наших соседей горел дом. Мой отец на дух не переносил их сад, потому что в нашем ничегошеньки не росло. Ходили слухи, что дом поджег именно он. — Ого. А как было на самом деле? — Соседская кошка случайно опрокинула на шторы зажженную керосиновую лампу. Огонь разросся так быстро, что сделать толком ничего не успели. Ни соседи, ни пожарные.       Пьер издал звук, похожий на «мгм», и качнул ногами, разбрызгивая холодную воду. Кораблика видно не было: то ли он запутался в темно-зеленых зарослях, то ли застрял среди камней, то ли вовсе утонул, унеся с собой не только злосчастный тест, но и слезы Арне.       Занимались сумерки. В Бергене, по мнению Арне, они были особенно красивыми: холодея, воздух становился сизым и легкими объятиями мягко укрывал собою вересковую пустошь, валежник, оставшиеся обломки корабля, вросшие в песчаник и ставшие приютом для крабов, каменистый берег с длинными волосами из темно-зеленых водорослей и, конечно, безбрежное море, своей серебряной гладью уходившее куда-то далеко, вслед за солнцем и луной, и шумящее так приятно, что глаза закрывались сами по себе. Его волны ласкали ноги Пьера, а сам он мягко гладил Арне по волосам и напевал песню, печальную в своем звучании, но отражавшую уходящий день. — Пьер? — М? — Поцелуй меня.       Закатное солнце, выглянувшее на секунду, яркими лучами обласкало губы Пьера, накрывшие губы Арне.

***

      Подступающее Рождество гремело серебряными колокольчиками, которые Сухраб и Мартин аккуратно развешивали по дому Стиана Хагена. «Лачуга», как о ней постоянно отзывалась Ингрид, преобразилась: еловые ветки, засахаренные в снегу, обрядили перила и старые балясины, а ёлка, осторожно срубленная Стианом, отогревалась в углу, и снег, спрятанный в ее хвое, лужицами скапливался на новом ковре. Двери комнат еще тосковали по веточкам омелы, ёлка — по позолоченным игрушкам, которые Стиан получил от знакомого моряка, а гостиная — по запаху пряной корицы, с которой Питерс каждый год выпекала рождественские булочки. Казалось, Рождество должно было нагрянуть в этот дом раньше, чем Сухраб и Мартин закончили бы с украшениями, а Питерс — с пышным тестом, но под рукой у них оказался помощник (и нет, Сухраб не называл Арне рождественским гномом из-за маленького роста. Ну, или называл. Иногда. Не каждый день).       Арне не знал, как Стиан смог уговорить Ингрид. Возможно, она до сих пор боялась его (хотя бояться не стоило: Стиан никогда не унижал свою дочь). Возможно, Стиан знал что-то, чего знать не следовало, и Ингрид боялась не его, а тайны, которую он мог выдать. Арне не знал, а Стиан, как и Питерс, молчал, не желая портить грядущий праздник. Не сейчас, думал Стиан, глядя на то, как Арне лениво возил завтрак по тарелке, когда у Арне, наконец, появился настоящий «друг». — Арне? — сказал Стиан, и Арне, отложив вилку, которой размазывал по тарелке яйцо-пашот, вопросительно на него посмотрел. Он ожидал от Стиана короткой лекции о том, как следует обращаться с едой, особенно той, которую ему приготовила поднявшаяся с постели в пять утра Питерс, но Стиан продолжил о другом: — Я не знаю, что произошло между тобой и Мартином, но хочу, чтобы вы помирились до Рождества.       Арне нахмурился. — Между нами ничего не произошло, дедушка, — сказал он и продолжил размазывать яйцо.       Стиан хмыкнул. — Как же. За ужином вы с Мартином совсем не разговариваете, хотя раньше болтали без умолку. По городу ты гуляешь только с Пьером, а Мартин отсиживается в своей спальне. — Стиан прищурился. — В чём дело, Арне? Мартин тебя обидел?       Арне тихо выдохнул. — Обидел, но не меня. — Он обидел Пьера?       Арне поджал губы. — Это неважно, дедушка. — Встав из-за стола, он взял тарелку с нетронутым обедом и продолжил: — Спасибо, но я не голоден. Помогу Питерс и Сухрабу подготовиться к Рождеству.       Стиан кивнул. — Я задержусь на работе, — сказал он. — Нужно прибраться. Скажи Питерс, чтобы она не ждала меня к ужину. Поем в каком-нибудь трактире. — Хорошо. — Арне качнул головой. — Но Питерс это не понравится, дедушка.       Стиан усмехнулся. — Вот. — Питерс поставила на пол размятую коробку и фартуком смахнула с нее пыль. — Все, что есть. В прошлом году герр Хаген выбросил почти все елочные игрушки, потому что какой-то джентльмен, — она, прищурившись, посмотрела на Арне, — решил, что Рождество в кругу семьи — пустая трата времени.       Арне, ни капли не смущенный, фыркнул. Сухраб же, наоборот, виновато опустил голову и почесал заалевшее ухо. Стиан никогда не укорял их в том, что прошлое Рождество Арне решил провести в семье Сухраба, а Питерс напоминала об этом каждый раз, когда Арне выбирал друзей, а не семью. — Дедушка выбросил их, потому что они были старыми и сломанными, — сказал Арне и, взяв коробку, чересчур легкую, отнес ее в гостиную.       Питерс только цыкнула, и Сухраб, чтобы избежать ее гнева (этого не требовалось: Питерс никогда не гневалась по-настоящему ни на него, ни на Арне), ловко выскочил в кухню, где Мартин домывал тарелки. Под зорким глазом Питерс никто в доме не мог избежать работы. Никто, кроме Пьера, которого Питерс, сраженная его воспитанием и манерами, попросила обучать своего внука, жившего в центре города, рядом с магазинчиком Стиана, этикету и французскому языку. Пьер не противился. Во-первых, Питерс бы смогла уговорить его в любом случае. Во-вторых, он хотел не меньше Стиана или Сухраба, чтобы Арне, наконец, помирился с Мартином и единственным решением для этого было оставить их наедине.       То, что это глупо, понимала только Питерс, но перечить Стиану не могла, а потому подыгрывала, изредка разыгрывая на подмостках домашнего театра дешевый водевиль: заставляла Арне и Мартина вместе протирать пыль, подметать полы, чистить камин или, что забавляло ее сильнее всего, читать ей дешевые романы в мягких обложках, купленные в лавке Стиана. На удивление Питерс, ни Мартин, ни Арне за это время ни разу не поссорились, делая всю работу слаженно и молча, но стена, возникшая между ними, возросла на пару футов, и даже увещевания Стиана были бессмысленны. Но Стиан не сдавался, а потому Питерс пришлось исполнить его маленькую предрождественскую просьбу. Остановившись на пороге гостиной, она серьезно сказала: — Вы с Мартином украсите елку, а Сухраб поможет мне на кухне. Как только… — Нет. — Арне качнул головой. — Мартин будет украшать елку один, а я буду помогать Сухрабу. Потом, как только придет Пьер, мы повесим венки омелы на втором этаже. — Пьер задержится сегодня до девяти вечера. Стиан попросил его помочь с уборкой в лавке.       Арне пожал плечами. — Вчера он сказал мне, что придет пораньше. Я верю ему, фру Питерс. — А Мартину ты веришь? — Зачем?       Питерс неслышно вздохнула. — Он твоя семья, Арне. — Пьер тоже моя семья.       Арне смотрел внимательно и долго, и Питерс, наконец, кивнула. — Хорошо, — ответила она. — Я скажу Мартину.       Но говорить не стоило: Мартин стоял позади нее и слышал все, особенно интонацию Арне, с которой тот говорил о Пьере. Он считал его семьей, тогда как Мартин теперь был для него неудобным и плаксивым братом, которого можно было оставить жалостливой тетушке-наседке, чтобы убежать на рыбалку. Но Мартин стерпел и это. Он знал: если Арне действительно видел те письма, о которых говорил, ему следовало терпеть все его заскоки, чтобы о письмах не узнал Брокк. Или Филипп, что привело бы Мартина в следующем году не в «Вестборг», а в какую-нибудь холодную и неприветливую гимназию на окраине Англии. — Не волнуйтесь, фру Питерс, я со всем справлюсь, — неожиданно сказал Мартин и улыбнулся, посмотрев на Арне. Тот остался бесстрастным. — Помощь действительно пригодится Сухрабу, а не мне. К тому же, если Пьер придет пораньше, он наверняка захочет украсить елку вместе со мной, а не дышать гарью на кухне. — В глазах Мартина забесновался огонек. — Вы же знаете, что почти все французы — белоручки. — Если здесь кто-то и белоручка, то только ты, — процедил Арне так, что Питерс его не услышала, а Мартин прочитал по губам и коротко усмехнулся. — Хорошо, — сказала Питерс, нарушив секундное молчание. — Арне, сходи за водой. Мартин, — она посмотрела на него с неприкрытой жалостью, — если тебе потребуется стремянка, она в кладовке.       Мартин кивнул и, когда Арне проходил мимо него, случайно задел его плечом. Арне тихо цыкнул.       Пьер не солгал. Напольные часы, которые Стиан завёл по особому случаю, показали только половину девятого, когда дверь дома распахнулась и на пороге остановился заснеженный Пьер. Сухраб, увидев его, фыркнул. — Выглядишь, как йети, — сказал он и помог отряхнуться. Заметив мокрый свёрток, Сухраб спросил: — Что это? — Тихо, — прошептал Пьер, увидев на лестнице Арне. — Это подарок. Для Арне. Но он не знает. — Сюрприз, значит. — Сухраб хитро прищурился. — Хорошо, я ничего ему не скажу.       Поведение Сухраба походило на дешевую рождественскую пьесу, которые каждый год разыгрывали в Лионе, и Пьер улыбнулся, вспомнив раскрашенных плясуний и циркачей.       Спрятав сверток под пальто и разувшись, Пьер потеснил Сухраба плечом и шагнул к Арне, но сразу оторопел. Они должны были обняться, как обнимались при каждой встрече, но сейчас Пьер прятал под пальто подарок, и тот мог выскочить, если бы Арне потянулся его обнимать. И Арне потянулся. — Что-то случилось? — спросил он, когда Пьер отшатнулся. Арне взял его за рукав пальто. — Я помогу. — Нет. — Пьер вывернулся из-под его ладони и через секунду оказался на лестнице. — Я сам. Одну минуту.       Хлопнула дверь. Арне нахмурился. — Что?.. — Я ничего не знаю! — резко воскликнул Сухраб. — Ничего!       Арне прищурился. Он знал, что Сухраб не умел хранить секреты. Никакие. О слухах, рассказанных ему по секрету, уже через минуту знал Арне, потом — Мартин и Питерс, а на следующий день — почти весь Берген. Сплетничать с Сухрабом было глупо, и Арне понимал: Пьер рассказал ему что-то, о чём вскоре должен был узнать сам Арне, а потому только пожал плечами и, взяв коробку с рождественскими венками, поднялся по лестнице. Как раз вовремя, потому что Пьер, уже переодевшийся и спрятавший сверток глубоко в шкаф, открыл дверь. — Что это? — Листья омелы. — Арне, аккуратно разложив их на скатерти, выудил из жестяной коробки алую ленту и ножницы. — Неужели ты никогда не делал из них венков? Это же рождественская традиция всех католиков. — Мои родители не были католиками, — ответил Пьер, нервно одернув рубашку. — Они были иеговистами и считали, что Бог не одобряет празднование Рождества, потому что оно связано с языческими традициями. Каждый раз, когда бабушка пыталась принести нам рождественские подарки или клюквенный соус, мама запирала меня в комнате и подолгу ругалась с бабушкой, а все ее подарки оказывались в выгребной яме за нашим домом. — Пьер внимательно посмотрел на Арне и криво улыбнулся. — Я знаю, это прозвучит глупо, но у меня никогда не было настоящего Рождества в кругу семьи, и я рад, что… — Пьер откашлялся, чтобы подавить всхлип. — Что ты захотел провести эти каникулы со мной.       Арне крепко обнял Пьера, позволив ему притереться головой о свое плечо, вложил в его холодную ладонь ленту и прошептал: — Спасибо, что рассказал. Я сделаю все, чтобы это Рождество стало для тебя лучшим.       Пьер кивнул и улыбнулся. Он прижался ближе, и Арне на секунду прикрыл глаза. Ни он, ни Пьер не заметили мелькнувшую в коридоре Питерс.       Пьер осторожно подрезал острые листья омелы, оставляя только свежие и темно-зеленые, с легкой белизной маленьких ягод глубоко внутри. Арне сворачивал готовые листья в круг и связывал их сначала белыми нитками, заботливо одолженными Питерс, а после — алыми лентами, которые Сухраб выторговал на рынке за полкроны — роскошь, почти недоступная в Рождество. Два венка, сплетенные из омелы и еловых веточек с кофейными шишками, уже висели в доме: один — на входной двери, прикрывая звонкое металлическое кольцо, другой — на стене в спальне Стиана. Его Пьер повесил лично и порозовел в щеках, когда Стиан по-отечески мягко погладил его по голове и похвалил. Видя, какой неподдельной радостью загорелись глаза Пьера, Арне ощутил тепло, разлившееся в груди, и улыбнулся, опершись о дверной косяк.       Арне завернул острый лист и отложил готовый венок. — Последний, — сказал он и посмотрел на усталого Пьера. — Пьер? — М? — А ты знал, что у скандинавов есть легенда об омеле? — И о чем она? — Однажды храброму и мудрому богу летнего солнца Бальдру, сыну Одина и Фреи, приснился сон о скорой смерти. Тогда Фрея, стремясь уберечь любимого сына, взяла обещания у огня, воды, воздуха и земли, что те никогда не причинят ему вреда. Она обратилась ко всем растениям и животным с такой же просьбой, но забыла про омелу, растущую высоко над головой. Тогда злой и коварный Локи смазал ядом омелы стрелу, которая и убила Бальдра. От горя Фрея была готова сойти с ума, но боги сжалились над ней и воскресили ее сына в день зимнего солнцестояния. От радости Фрея начала целовать всех, кого встречала под белыми ягодами омелы, выросшими из ее слез. С тех пор считается, что омела дарит жизнь и исцеляет от болезней, а… — Арне смущенно опустил голову. — А поцелуй под омелой является залогом вечной любви.       Пьер, тихо фыркнув, улыбнулся и, шагнув к Арне, взял со стола венок. — Его нужно повесить в твоей спальне, — сказал он. — Идем.       Арне, как зачарованный, смотрел, как Пьер медленно завязывает на ржавом дверном гвоздике бант и как покачивается тяжелый венок, когда он его отпускает. В комнате отчетливо запахло пряной елью и чуть — горькой корицей, которую Сухраб и Питерс добавили в рождественские булочки. — Ну как? — спросил Пьер, посмотрев на Арне. — Красиво.       Пьер улыбнулся. Он взял Арне за руку, чтобы тот шагнул ближе, и поцеловал, ощутив, как листья омелы щекочут им лица. — Теперь на каждое Рождество мы будем вместе? — спросил Пьер и погладил Арне по щекам. — Да. — Он потерся о его ладонь. — Вместе.       Утром, когда прошедшее Рождество соскоблило с неба серость туч, Пьер положил перед Арне маленький тонкий сверток. — Что это? — нахмурившись, спросил Арне. — Подарок. — На секунду Пьер задумался, а после продолжил: — На Рождество. Прости, что с опозданием, но надеюсь, тебе понравится.       Арне коротко улыбнулся. На самом деле, ему понравился бы любой подарок, сделанный Пьером: будь то незначительная записка, каждую из которых Арне хранил в сатиновом мешочке, или что-то по-настоящему дорогое (к таким вещам Арне относился с особым трепетом, не свойственным, пожалуй, членам его семьи, и бережливостью, которой его научил Стиан), и Пьер об этом хорошо знал, но каждый раз отчего-то смущался, боясь разочаровать Арне. Сказать честно, он бы никогда не смог его разочаровать.       Аккуратно развязав атласную ленту, которую Пьер превратил в забавный бантик, Арне разорвал бумагу и замер: в его руках оказался новый альбом. С плотной бордовой обложкой, на которой парили белесые журавли, страницами, не тронутыми старинной желтизной, и, что изумило Арне сильнее всего, маленьким металлическим замком, в скважине которого качался ключик.       Арне неверяще посмотрел на Пьера. Тот сразу же смущенно опустил голову. — Я… — Пьер откашлялся. — Внутри я кое-что написал. Надеюсь, ты не против.       Секунда, — и Арне ловко щелкнул замком. На первой странице, уже тронутой чернилами, было написано одно:

«Til min sol. Elske. Sterkt»

      Арне громко выдохнул. Сердце бешено застучало где-то под горлом, а в груди потеплело, словно кто-то — Арне знал, кто, — зажег в ней тысячи свечей. От неожиданности — от подарка, от короткого признания, о котором Арне будет думать еще несколько месяцев, — он не мог сказать и слова, и его минутное молчание Пьер расценил по-своему, взволнованно сказав: — Я не уверен, что написал правильно. Я попросил Мартина о помощи, но он запросто мог назвать тебя дураком и… — Нет. — Арне улыбнулся и качнул головой. — Написано правильно.       Арне, отложив альбом, крепко обнял Пьера и, уткнувшись носом ему в плечо, горячо прошептал: — Это лучший подарок в моей жизни. — Пьер мягко погладил его по волосам. — Спасибо. Я тоже люблю тебя. Сильно.