Le Solitaire

      Если бы Пьеру сказали, что Арне — человек, который клялся ему в любви на протяжении четырнадцати лет, — однажды изменит ему с жиголо из дешевого борделя, он бы рассмеялся. А что же ещё? Он доверял Арне больше, чем кому-либо, и не подозревал, что его доверие растопчет короткое письмо. И пиджак, оставленный в «Один-два-два». Что же, Арне действительно не стоило полагаться на честность «Желтушки». — Птичий остров! — воскликнула Филлис, чуть не подпрыгнув в руках Уильяма. Тот снисходительно улыбнулся. — Птичий остров, папа! Я увижу беркутов. Или белоголового сипа. Или, — глаза Филлис восторженно заблестели, — бородача-ягнятника. Я привезу три пера… Нет, шесть… Нет… — Филлис, — мягко сказала Розалинд, в руках которой возилась сонная Рут, — пожалуйста, будь тише. Ты пугаешь сестренку.       Филлис надулась. Она делала это каждый раз, как Розалинд или Уильям просили ее быть тихой и незаметной. Филлис не понимала, почему ее кузинам, бывшим на несколько лет старше, дозволялось шуметь, кокетничать или друг с другом, или с юношами, которые приходили к ним в гости. В силу возраста — только семь с хвостиком лет — она не знала, что их жеманство и игривость были вызваны не столько настоящей симпатией, сколько давлением матери, желавшей выдать их замуж уже в этом сезоне. Филлис ждало это — роскошные балы, дорогие ухаживания и предсвадебная сутолока — только через двенадцать лет, а потому она не замечала, что кокетство, на самом-то деле, было прикрытой вялостью, а смешки — вымученными улыбками. Филлис не знала этого, зато, под стать Арне, отлично разбиралась в птичьих перьях и собирала коллекцию (точнее, собирал Арне, привозивший ей перья с разных уголков мира), чтобы однажды открыть собственный музей. Ни Розалинд, ни Уильям этому не противились: несмотря на строгость, с которой они иногда относились к Филлис, они считали ее самым желанным и чудесным ребенком (по крайней мере, пока она не начинала воровать деревенских кур). — Филлис, — сказал Уильям, когда усадил ее в крытый кэб, — выслушай меня. — Филлис, не обратив на него никакого внимания, начала лепетать что-то о птичьих перьях. Уильям вздохнул и понизил голос. — Внимательно. — Филлис на него посмотрела. — Не отходи от дяди Арне и дяди Пьера ни на шаг, поняла? — Она нехотя кивнула. — Не подходи к воде, не прыгай по валунам и не разоряй птичьих гнезд. — Уильям наклонился к Филлис и прошептал: — И, если увидишь змею — беги.       Филлис нахмурилась. — Змею? — спросила она. — Я никогда не видела змей, папа. Они большие? — Уильям кивнул. — Опасные? — Очень. — Ядовитые? — Да.       Филлис восторженно выдохнула. — Дядя Арне, я хочу змею! — воскликнула она, заметив Арне. Тот нахмурился. — Большую, ядовитую и опасную! Привезешь?       Арне задумался. Он знал, что в одном из аквариумов в Лоутер Лодже Брум когда-то держал змей — двух чёрных мамб, привезенных из Африки, — и подозревал, что они были подопытными, а не домашними любимцами. Участь этих змей — Макаки и Мамочки — оказалась незавидной: Макака выползла из аквариума и Ричардсон случайно раздавил ее ножкой стула, а Мамочка — и нет, Брум не был расистом, эти имена змеям дал его африканский коллега — отравилась мышью. После этого в Лоутер Лодже ни разу не оставляли змей. — Посмотрим, — сказал Арне и положил рядом с Филлис бинокль. — Мой коллега держит змей. Спрошу, может, одолжит несколько.       Арне насмешливо посмотрел на Уильяма. — Ура! — воскликнула Филлис. — Мама, слышишь? У меня будет большая и ядовитая змея! — Боже, нет! — взмолился Уильям, и Арне рассмеялся. — Пьер, скажи, что это шутка.       Пьер, подошедший секунду назад, нахмурился. — Что?..       Но Томас его отвлек. — Пьер! — Он показал ему распечатанный конверт. — На пару слов.       Пьер кивнул.       Его неожиданный уход не остался для Арне незамеченным, и тот внимательно посмотрел сначала на Томаса, а после — на конверт в его руке. Должно быть, деловое письмо из Парижа. Пьер, несмотря на то что жил в Анденесе, частенько интересовался французскими новостями, и Томас был единственным — единственным, кого знал Арне — «почтальоном». Арне не придал этому значения. Французы и французские слухи его особо не интересовали, и он снова отвлекся на Филлис и Уильяма. — Что это? Письмо? — спросил Пьер и, заметив странную встревоженность Томаса — странную, потому что тот, будучи детективом, тревожился редко, предпочитая рациональность вместо чувств, — нахмурился. — Что-то случилось? — Томас молчал. — Ну же, Томас! — Пару дней назад вы ездили в «Вестборг», так? — Пьер кивнул. — Где в тот день Арне был утром? — Не знаю. Нет, не помню. Боже, Томас, к чему эти вопросы? — Пьер раздражился. Он надеялся, что короткий отпуск в Лондоне позволит ему отдохнуть, но ему требовалось заботиться об Этель и ее нерожденном ребенке. Она не отвечала на письма, и Розалинд никак не могла ее отыскать. Пьер волновался и постоянно просыпался посреди ночи, тревожа этим и Арне. Что он мог ему сказать? Что волновался за Этель, к которой Арне попросил не приближаться? Абсурд. Пьер не раз просил Арне не думать об экспедиции в… Точно! Он неожиданно продолжил: — Он встречался с Джеффри Хьюзом. Они обсуждали «Фреденсборг» и какие-то новые чертежи.       Томас кивнул. — А потом? — Потом? — Пьер задумался. — Он купил цветы, и мы вместе съездили в «Вестборг». Арне же рассказал, что теперь тот выглядит как развалина? — Рассказал. — Томас качнул головой и развернул письмо. — Но он не рассказал, что был в «Один-два-два». — «Один-два-два»? — спросил Пьер. — Что это? — Бордель.       Пьер застыл. Бордель? Он не ослышался? Арне был в бордели и не сказал ему? Пьер нервно рассмеялся. — Ты шутишь? — спросил он. — Это несмешно, Томас, совершенно.       Томас выдохнул. — Не шучу. — И показал письмо. — Вот. Получил утром. Арне побывал в «Один-два-два» сразу после встречи с Хьюзом. Сначала я подумал, что это дешевый розыгрыш, но мистер М. написал, что Арне оставил в бордели пиджак. Я съездил и… — Томас, скажи, что пиджака не было. — Голос Пьера дрогнул. — Был, — прошептал Томас и смял письмо. Он указал на жеребца, в седле которого лежал пиджак. Тот самый, которым Арне укрыл Этель. Тот самый, который Этель сначала растоптала, а после выбросила в коридор. Позже этот пиджак подобрал другой обитатель «Один-два-два». — Я спросил, где они его взяли, и местный жиголо… — Подожди, — прервал его Пьер. — Жиголо? — Да. — Томас вскользь посмотрел на Пьера. — «Один-два-два» — приют не только для девушек. За двойную плату можно уединиться, — Томас поморщился, — и с юношей. — Он несильно сжал Пьеру плечо. — Мне жаль, Пьер. Я не знаю, правда ли это, но я твой друг, и я должен был тебе рассказать.       Пьер кивнул. Он не сказал ни слова. Только сел в кэб, потеснив болтливую Филлис, и дёрнулся, когда Арне взял его за руку. — Всё хорошо? — спросил он, внимательно посмотрев на Пьера.       Пьер сглотнул. — Да. — И вымученно улыбнулся. Он впервые чувствовал себя настолько униженным.       Птичий остров — маленькая обитель горных птиц — спрятался в бассейне Медуэйя. Ему покровительствовали крутые скалы, частые штормы и зоркие хищники, от которых никто не мог скрыться. Добраться до Птичьего острова было практически невозможно. Этот «сад» заботливо укрыло Провидение, и никто, даже самый любопытный орнитолог, не мог заглянуть introrsum. Никто, кроме не менее любопытных моряков. Птичий остров возвышался над водами Северного моря, словно прокуратор — над отступником, и ни одна тропа, самая густая и не проходимая, не связывала его с цивилизацией. Казалось бы, место недоступное и опасное, но у всякого Ахилла была своя пята. В северной части, под тенью густого ольшаника, прятался грот. Дважды в год, когда Медуэй выходила из берегов, его затапливало, и нерадивые моряки, решившие поохотиться на редких и беззащитных птиц, гибли, не получив и пёрышка. В другое время, когда гнездование заканчивалось и вместе со взрослыми над островом кружили и оперившиеся птенцы, грот расцветал: вода сходила, открывая блестевшие раковинами моллюсков скалы, волны пузырились жемчужинами, а редкие водоросли, провожавшие судна, превращали Медуэй в Саргассово море. Это было необычное место. Его хранители— хранители тишины и спокойствия — были необычными. — Альбатрос! — воскликнула Филлис, спрыгнув на берег. — Дядя Арне, гляди, альбатрос!       И действительно — всего в нескольких футах от земли кружил альбатрос. Он ложился то на одно крыло, то на другое, чтобы в конце концов легко опуститься на теплый валун и начать чистить перья. Интересно, что первые шесть лет жизни альбатросы проводят в воздухе, не касаясь земли, и та птица, к которой осторожно подкрадывалась Филлис, наверняка была старше ее самой. Тихий шорох вспугнул альбатроса, и тот, внимательно посмотрев на замершую Филлис, вспорхнул, оставив на валуне маленькие перья. — Дядя Арне, перья! — снова воскликнула Филлис и, забыв обо всех просьбах Уильяма, сорвалась с места. Галька крошилась, и Филлис поскальзывалась, не зная — не видя, — что перед валуном зияла пропасть. Быстрое течение мутило воду, и она бы упала — обязательно бы упала — если бы внимательный Пьер вовремя не схватил ее за руку. — Филлис, осторожнее! Разве Уильям не просил тебя находиться только рядом с нами? Ты могла упасть. — Но, дядя Пьер, перья. — Филли жалостливо на него посмотрела. — Они мне нужны.       Пьер искоса посмотрел на валун. — Мы не сможем их достать. Течение слишком быстрое. — А дядя Арне бы смог. — Филлис дернула рукой. — Пусти! Пусти меня! — Она ловко вывернулась из-под ладони Пьера. — Я не хочу с тобой гулять. Ты скучный! Не понимаю, как дядя Арне с тобой живет. — Филлис!       Но Филлис его не услышала. Подбежав к испуганной няне, она спряталась за ее широкой шерстяной юбкой и только подглядывала, боясь отвлекать Арне от работы. Тот помогал матросу швартовать их маленькую парусную шхуну и иногда перешучивался с ним, хлопая по плечу. Пьер сглотнул. Подобная картина для него была редкой. По словам Лонгрена, с которым Пьер виделся только пару раз, на корабле Арне был если не жестоким, то жестким. За каждым неповиновением шло наказание — необязательно физическое: в чистке гальюнов тоже не было ничего приятного — и дисциплине, царящей на фрегатах капитана Хагена, можно было позавидовать. Конечно, он знал каждого матроса и машиниста по имени, но никогда не водил с ними дружбы, не улыбался и не приглашал на чай. Увидеть улыбку на хмуром лице капитана Хагена значило стать настоящим счастливчиком или, как любил шутить Лонгрен, просто застать капитана Хагена за чтением письма от доктора Леграна (а кто такой доктор Легран? Это неважно, рядовой юнга, совершенно неважно). Пьер не был подозрительным и никогда не подозревал Арне в обмане, но улыбка, с которой тот помогал матросу, и шутки, понятные только ему… Пьер поморщился. Одна мысль была безумнее другой, и он качнул головой, желая их прогнать. — Не корите себя, — неожиданно сказала няня, и Пьер вздрогнул. Он задумался настолько, что не заметил, как она подошла? Боже. — Филлис мала и остра на язык. И я, и ее светлость пытаемся ее отучить, но, сами видите, выходит плохо.       Пьер коротко улыбнулся. — Всё хорошо, — сказал он. — Однажды я работал с детьми и услышал такие ругательства, каких не слышал от завзятых моряков.       Няня кивнула. — Вы учитель? — спросила она и оперлась о высокий валун. Вода обточила его, сделав идеальным местом для птичьего гнезда, и кто-то из обитателей Птичьего острова уже заприметил его, положив в расщелину маленькие ветки. Море дыхнуло свежестью и всколыхнуло шерстяную юбку. Няня нервно одернула ее. — Нет, — сказал Пьер. — Хирург. Но я люблю детей и иногда прихожу к ним, чтобы поддержать. Больница, в которой я работаю, помогает не только состоятельным графам. «Святой Лука» даёт приют и сиротам, и обездоленным.       Няня улыбнулась. — Вы очень добры, доктор Легран. Вашим детям и вашей жене повезло с вами.       Пьер неопределенно пожал плечами. Сказать, что у него нет ни жены, ни детей, значило получить огромное количество вопросов (по обыкновение, не самых приятных), и Пьер не хотел этого. Он искоса посмотрел на часы — только-только отгремел полдень — и тихо выдохнул. — Вы выглядите нервным, — сказала няня и несмело прикоснулась к ладони Пьера. — Что-то случилось? — Боюсь за Филлис. — Пьер мягко, на настойчиво убрал ее руку. — Вдруг споткнется, или поскользнется, или ударится. Здесь, — он посмотрел по сторонам, — небезопасно.       Няня фыркнула. — В вас говорит ваша отцовская сторона, доктор Легран. Мисс Филлис уже была на этом острове. Несколько раз. Ничего не случится, клянусь вам. — Хорошо. — Пьер кивнул. — Но если… — Пьер, — прервал его Арне, — я закончил. — Он вскользь посмотрел на няню. — Идём.       Пьер кивнул. — Я покажу тебе гнёзда поморников, — сказал Арне и взял Пьера за руку.       Здесь, в окружении скал, крикливых птиц и громадных волн, были только они и малютка Филлис, державшаяся от них в двух футах. Никто не мог осудить. Никто не мог бросить косой взгляд. Никто не мог плюнуть и выругаться. Отчуждённость этого места умиротворяла, но Пьер никак не мог совладать с мыслями. Ладонь Арне ощущалась неправильной, его тихий лепет о поморниках, приглушённый ветром, — незнакомым и всё его присутствие — чужим. Мысли о пиджаке, об «Один-два-два», о жиголо, который, возможно, держал Арне за руку так же, как сейчас держал Пьер, мутили, царапали изнутри и превращались в картинки: затхлая каморка, расправленная постель — подобие постели, на котором кувыркались несколько десятков раз в день, — и сброшенная в кучу одежда. Постепенно картинки становились звуками — скрип ржавых пружин, тяжёлое дыхание, наигранные, вымученные хрипы.       Пьер остановился. Он был готов разрыдаться. Готов был поверить в то, чего никогда не могло произойти. Арне не мог этого сделать. Арне не мог оставить его. Не мог променять на дешевого жиголо ради минуты удовольствия. Не мог… Пьер сглотнул. Или мог? Они не видели друг друга два года. Только писали письма и изредка прикалывали к ним фотографии. И Арне это осточертело. Конечно, а как ещё? Его окружение на борту — развязные моряки, готовые просадить последнюю рубашку, только бы остаться с беззащитной девушкой наедине. Зачем Арне нужен был он, когда в каждом порту, в каждой чёртовой деревушке, насчитывающей только кабак, два публичных дома и разрушенную церковь, на каждой улице было то, за что требовалось только заплатить?       Ни одна девица и ни один жиголо не спорили, не просили приглушить свет и не отказывали, ссылаясь на усталость. Арне получал то, чего хотел, за половину кроны (иногда, меньше), а после покупал цветы, целовал Пьера в лоб и уходил в Лоутер Лодж, чтобы к полуночи, после бессмысленных споров с Ричардсоном, снова распахнуть двери дешевой бордели, оставив Пьеру короткую записку: «Не жди меня». Пьер, в отличие от подозрительного Томаса, Арне доверял и никогда не пытался уличить в измене, но теперь… — Пьер? — Голос Арне звучал взволнованно. — Всё хорошо?       Пьер кивнул. Заметив внимательный прищур Филлис, он улыбнулся — попытался улыбнуться — и сказал: — Да. — И невольно поёжился. — Здесь холодно, и я замёрз. Но…       Не дослушав, Арне снял шерстяной китель и, завернув в него Пьера, спросил: — Лучше?       Пьер кивнул. — Но ты замерзнешь, Арне, — сказал он, высунув из-под теплого воротника нос. Арне фыркнул. — Не замёрзну. Я привык к такой погоде.       Пьер поджал губы. Он не хотел спрашивать, но злость капля за каплей вытесняла здравость. — А где твой пиджак? Тот, который ты надевал на встречу с Хьюзом?       На секунду — эта секунда стала для Пьера самой болезненной — в глазах Арне мелькнул страх. После его сменило привычное лукавство. — Должно быть, оставил в ресторане. — Арне неопределенно пожал плечами. — Заберу, как только купим билеты до Анденеса.       Пьер тихо всхлипнул. Внутри него что-то с грохотом обвалилось, придавив обломками сердце. Может, доверие. Может, любовь.

***

      Над Лондоном заклубилась ночь. Густая, словно парное молоко, она обволакивала туманом закоулки, скрывала желтизну, сочившуюся из приоткрытых окон, и убаюкивала. Но убаюкивала только тех, кто дремал под толстым одеялом. Убаюкивала Арне, прижавшегося к Пьеру со спины. Убаюкивала Пьера, забывшегося тревожным сном и решившего посетить «Один-два-два» ранним утром, пока Арне будет спать. Убаюкивала Розалинд, дремавшую рядом с усталой за день Филлис. Убаюкивала Уильяма, поездом отправившегося в графство Норфолк. Убаюкивала слуг. Но не убаюкивала Жюли. Взволнованная, она ходила по комнате и что-то шептала, грозясь своим полубезумным шепотом разбудить поместье Гринов. Ей требовался свежий воздух: остудить мысли, охладить разгорячённое лицо — но приоткрыть дверь значило привлечь внимание полусонной камеристки. Мало кто знал, но Томас Ришар платил слугам Жюли в два раза больше, чтобы они присматривали за ней и ночью.       Конечно, она не была ребёнком — в ее-то двадцать два! Но только внешне. Внутри, под шнурками корсетов и шелком белья скрывалась маленькая девочка, жаждущая приключений. Громадных перемен. Сорванных флагов. Жюли пыталась изменить этот мир: пыталась снять с женской шеи удавку патриархата, пыталась разрушить традиции, сведённые к жалкому замужеству и детям, пыталась разорвать неудобные платья, чтобы наконец примерить брюки. Жюли пыталась, и её не понимали. Не понимал Пьер. Не понимал Томас. Не понимал Арне, от которого Жюли скрывала свои тайны с особой силой: его положение в обществе, созданном исключительно мужчинами и для мужчин, могло сделать так, что Жюли никогда бы не увидела ничего, кроме стен собственной спальни в Лионе. Арне мог испортить ее жизнь, и даже Пьер не стал бы для этого преградой.       От Жюли требовали быть честной, и она искренне могла сказать: союз Арне и Пьера был крепок только из-за фамилии «Хаген». Она знала, что никто не пытался уличить Арне и Пьера в чём-то незаконном только потому, что над ними висело тяжелое «Хаген». Тяжелое из-за скверного характера Филлипа, из-за пронырливости Брокка и подозрительности Мартина. Его фамилия, его знатное происхождение — всё, как думала Жюли, играло им на руку. Если бы Пьер случайно связался с бедным пекарем или желторотым юнгой, то уже загремел бы в острог без права когда-либо вдохнуть свежий воздух. Пьеру повезло. Повезло и Арне, не желавшему видеть отщепенцев и беспризорников. Он избегал их так старательно, словно боялся заразиться их нищетой и убогостью. Пьер помогал. Арне — нет. Жюли это раздражало. Раздражало то, с каким остервенением Арне пытался оградить ее и Пьера от трудностей. Особенно, от тех, с которыми она была связана. Сколько раз Арне запирал ее в комнате, не пуская на тайные собрания? Сколько раз он сжигал ее книги, говоря, что они — бессмысленная куча для розжига камина? Сколько раз он жаловался Пьеру, и тот выбирал его, а не Жюли? Бесчисленное количество раз!       Жюли готова была рассмеяться ему в лицо, бросить деньги, которые он высылал ей, как второй покровитель, хотя мог потратить на что-то более важное, растоптать бумаги, подготовленные — подписанные — к ее возможному замужеству. Безысходность поглощала Жюли, как громадный водоворот — маленькую шхуну, но любой шторм рано или поздно заканчивался, уступая место штилю. Этим штилем для Жюли стала Этель. Бывшая той, которую Жюли пыталась укрыть ото всех невзгод, она приглянулась ей еще в спальне Розалинд, когда Пьер обрабатывал ей ссадины. Они переписывались, долго и тайно, заставляя камеристку Жюли нервничать в присутствии Арне Хагена сильнее обычного. И теперь, в ночь, когда Жюли оказалась готова пополнить ряды суфражисток, она ждала сигнала. Короткого и…       В окно постучали. От неожиданности Жюли дёрнулась. Набросив на плечи платок, она спешно открыла окно — благо, вовремя припрятанная шпилька помогла — и свесилась вниз. В саду, среди кустовых роз, стояла Этель. Осунувшаяся и побледневшая, она напоминала призрака, и только живот, увеличившийся, казалось, раза в три, выдавал в ней жизнь. Жюли постучала по оконной раме четыре раза, как бы говоря: «Сейчас спущусь» — шептать или, тем более, кричать Этель ей строго запретила, — и бросила на землю верёвку. Отнюдь не из простыней, как писалось в её бульварных романах. Это был крепкий канат, который она стащила у Арне (если он и не досчитался бечевы, то не обратил на это никакого внимания). Узел глухо ударился о землю, и Этель отскочила, увидев перед собой спальные тапочки Жюли. Лазать по канатам она была мастерицей, а потому, коснувшись земли, только улыбнулась и дернула веревку вниз. Незачем оставлять улики.       Они молчали. Этель, несмотря на своё положение, шла бодро и быстро, и Жюли за ней почти не успевала. — Подождите, — прошептала она, и Этель остановилась. Она нахмурилась — всё ее лицо покрылось мелкими морщинами — и приложила палец к губам, призывая молчать. Жюли кивнула.       На пересечении Селвуд-плэйс и Селвуд-террас Этель снова остановилась.       Придерживая одной рукой живот — его вид пугал Жюли сильнее, чем ночной Лондон, — другой она постучала по косому почтовому ящику и замерла, когда скрип разнесся по всей улице. Жюли сглотнула. Казалось, ничего не произошло, но неожиданно дверь, занавешенная дешевыми листовками, приоткрылась, и тишину ночи разрезал хриплый голос. — Только сидр. Два пенни за кружку.       Жюли ослышалась? Этель привела ее в паб? — Два пенни — это дорого, — сказала Этель. — Один цент.       Дверь захлопнулась. — Кажется, мы ошиблись, — осмелившись, прошептала Жюли. Этель усмехнулась. — Нет. — И указала на окно, в котором мелькнула тень. Щёлкнул замок, и Жюли резко схватили четыре руки. Не успев вскрикнуть, она оказалась в полной темноте. Дверь снова захлопнулась.

***

      Пьер чувствовал себя вором, впервые пробравшимся в чужой дом и пытавшимся украсть что-то по-настоящему дорогое, но незаметное. Он бы не стал красть громадный стеклянный сервант, наполненный столовым серебром, а взял бы позолоченные наручные часики, спрятанные под убранной постелью. И пропажу бы обязательно заметили: сервант мозолил глаза уже несколько лет и состоятельный граф был бы не прочь от него избавиться даже таким варварским способом, а часики были совершенно новыми и купленными специально для юной девицы (втайне от жены, конечно). И как Каренин узнал об измене жены только по запаху чужих духов на ее одеждах, так и Арне, приоткрыв глаза, понял, что Пьер собирался отнюдь не к завтраку. По крайней мере, не к завтраку в столовой, потому что плотно повязал на шею шарф. — Пьер?       Пьер остановился. Он знал, что Арне спал чутко и мог проснуться почти от каждого шороха, но надеялся, что его везение окажется сильнее. Что же, не оказалось. Он уже собирался сказать что-то вроде: «О, Томас попросил меня съездить с ним в бюро, и я не смог отказать», когда Арне неожиданно продолжил: — Попроси крытый кэб. Ветер будет холодным. Ты можешь простудиться.       Пьер нехотя кивнул. Арне его не расспрашивал? Странно. Пару дней назад Пьер бы списал это на доверие (будучи в Лондоне, он редко выбирался куда-то без Арне или Уильяма), сейчас — на безразличие. Действительно, зачем Арне интересоваться им, когда в нескольких кварталах его ждёт жеманный и легкомысленный жиголо. Пьер поморщился. Арне этого не заметил: уже закрыл глаза, завернулся в одеяло и — раньше Пьера это умиляло, теперь злило до слёз — уткнулся носом в подушку Пьера. Однажды Арне сказал, что обожает его запах, и Пьер поверил. Как оказалось, зря.       Взяв краги — они лежали на маленькой прикроватной тумбочке, Пьер внимательно посмотрел на Арне. Рыжие волосы, выглядывающие из-под одеяла, мягко колыхались из-за приоткрытого окна. Перед уходом, когда Арне ещё нежился в постели, Пьер каждый раз гладил его по волосам и целовал в лоб на прощание — маленький ритуал, который он не нарушал на протяжении четырнадцати лет. Арне мог спать, мог дремать, мог валяться с закрытыми глазами, но каждый раз получал поцелуй и улыбался — порой осознанно, порой невольно. Пьер почти прикоснулся к его волосам. В груди защемило. Он не собирался — не хотел — нарушать их маленькую семейную традицию. И думать о том, что пару дней назад его волос касалась чужая рука, — тоже. Погладив Арне по голове и поцеловав в лоб — тот улыбнулся, словно дремал в их спальне в Анденесе, а Пьер нехотя собирался на работу, — Пьер прошептал: — Люблю тебя.       И отчего-то это действительно было похоже на прощание.       Лондон оказался неприветливым. Десятки ворчливых констеблей распугивали прохожих, поскрипывали дубинками и позвякивали шпорами на высоких сапогах. Среди уличного гомона их крики слышались особенно чётко, и Пьер, уже утомлённый ездой верхом, скоро свернул в переулок. Жеребец шёл медленно, оступаясь и сердито фыркая, и Пьер не подгонял его, хотя до «Один-два-два» — места, в которое он поклялся не заглядывать (поклялся Томасу, а не себе), — оставалось пара футов. Пьер, заметив широкое окно с ярко-желтыми занавесками — отличительная черта «Один-два-два», — сразу спешился с жеребца и взял его под уздцы. Несмотря на то, что под дверью лежал засаленный коврик «Наши двери всегда открыты», Пьер постучал. Ответом ему стала тишина. Он постучал снова. Что-то странное случилось с «Один-два-два»: окна были зашторены, проигрыватель убран, лоретки расползлись по комнатам и боялись показаться в коридоре. Не побоялась только одна. «Желтушка», надев стоптанные мужские сапоги, приоткрыла дверь и искоса посмотрела на Пьера. — Мы закрыты, — сказала она и указала на зашторенное окно. — Разве невидно? Если шторы задернуты, то гостей мы не принимаем. — Я не гость. — Пьер придержал дверь. «Желтушка» поморщилась. — Я хочу задать несколько вопросов.       «Желтушка» насторожилась. Вилка, спрятанная в широком рукаве, мягко скользнула в ее ладонь. — Легавый? — Пьер качнул головой. — Приятель легавого? — Нет. — Почему я должна тебе верить? — «Желтушка» почти закрыла дверь, когда Пьер сказал: — Потому что я задам вам два вопроса и заплачу за них, мисс. — Он выудил из нагрудного кармана портмоне. — Два вопроса — два шиллинга. Устроит? — Шесть шиллингов. — Хорошо. — Пьер звякнул монетами. — Шесть шиллингов.       «Желтушка» улыбнулась. — Заходи.       «Желтушка» зажгла несколько свечей, огоньки которых смазали унылость «Один-два-два» и словно отогрели его: из каморок начали выглядывать любопытные лоретки и «Желтушка» шикала на них, требуя не подслушивать. Они не слушались, и вскоре Пьера заметил три круглых лица, подглядывающих из-за портьеры. «Желтушка», громко выдохнув, резко зашторила ее, чуть не сорвав с петель. Лица ехидно рассмеялись и исчезли. «Желтушка» поджала губы. — Я слушаю вас, сэр, — сказала она и сложила руки на груди.       Пьер показал её темно-зеленый пиджак Арне. — Этот пиджак вам знаком?       «Желтушка» лукаво улыбнулась. — Герцогский? — то ли спросила, то ли сказала она и аккуратно потрогала ткань. — Конечно, знаком. Я была за старшую, когда один небезызвестный герцог посетил это место. Он забыл этот пиджак в спальне, и я уже собиралась продать его, но Джейми, дрянный прохвост, его прошляпил. — «Желтушка» скривилась. — Сказал, что его забрал хамоватый детектив с женской стрижкой. — Она прищурилась. — Ваш приятель? — Это неважно. — Пьер качнул головой и положил перед «Желтушкой» три шиллинга. Та сразу спрятала их в складках платья. — Зачем он приходил сюда? — Кто? Детектив? — Нет. Герцог.       Глаза «Желтушки» зажглись лукавством. — Вы его слуга? — спросила она и растеклась в кресле грациозной кошкой. — Почти, — сказал Пьер. — Я его врач.       «Желтушка» кивнула. — Должно быть, он заразил герцогиню, и теперь у нее появилось несколько вопросов. Так? — Пьер кивнул, и «Желтушка» громко рассмеялась. — Что же, ожидаемо. Герцог действительно приходил сюда. Причём не один, а с симпатичной лореткой. — Пьер сглотнул. — Но не волнуйтесь, доктор, между ними ничего не было. Он привёл ее сюда, заплатил за комнату и попросил не досаждать ни ему, ни его друзьям. Он отдал пиджак, чтобы она не мерзла, а она выбросила его в коридор. — «Желтушка» пожала плечами. — Девушки, что с них взять.       Пьер кивнул. Он выложил ещё три шиллинга, когда «Желтушка» продолжила: — Скажите герцогине, что ее мужу не нравятся женщины. Это слова самого герцога. — Хорошо. — Пьер улыбнулся. Он радовался, хотя радоваться не стоило: открыв дверь, Пьер увидел заплаканную Розалинд, за спиной которой стоял встревоженный Томас. — Миссис Грин?! — изумленно воскликнула «Желтушка». За задернутой портьерой снова зашуршали. — О, Желтушка, я ищу Этель, — сказала Розалинд и обнялась с «Желтушкой», словно с хорошей приятельницей. Что же, если забыть про их социальное положение, так оно и было. — В газетах… — Газеты лгут, ваша милость, — твёрдо сказала «Желтушка» и взяла ключ. — Я заперла Этель в комнате. Она до сих пор спит. Идемте.       Но невнимательность и вторая чарка вина сыграли с «Желтушкой» злую шутку. Этель выбралась так же, как и Жюли, оставив связанные простыни и полотенца под окном. «Желтушка» поджала губы. — Сбежала, — ошарашенно прошептала Розалинд и посмотрела на Томаса. — Так же, как и Жюли. — Жюли? — Пьер сглотнул. — Подожди, Розалинд, что значит «Жюли»? Я заходил к ней утром. Она спала. — Боже, Пьер, она не спала! — вскричала Розалинд и сорвала с постели Этель толстое одеяло. Подушки, которыми она обманула «Желтушку», упали на пол. — Она сбежала! Вместе с Этель. И теперь… — Розалинд громко всхлипнула и закрыла лицо руками. «Желтушка» мягко обняла ее. — Томас, что происходит? — спросил Пьер, взяв Томаса под локоть. — Причём здесь Этель? Где, черт возьми, моя сестра? — Пьер, тише, — Томас понизил голос до шепота. — Я уже позвонил знакомому констеблю. Он пустит нас в Тауэр, но… — В Тауэр? — Глаза Пьера округлились. — Почему Жюли в тюрьме? Ее собираются повесить? Или отправить на каторгу? Томас, не молчи! — Пьер, успокойся. — Томас сжал его плечи. — Все будет хорошо. Мы заплатим залог, и Жюли отпустят. Они не посмеют осудить леди, находящуюся под покровительством герцога.       Упоминание Арне отрезвило Пьера. Но отнюдь не в хорошем смысле. Если Арне узнает, если появится в Тауэре раньше, чем они, то Жюли… Пьер не представлял, что ее ждет. — Быстрее, — сказал он и взял Розалинд за руку. — Розалинд, идемте. У нас мало времени.       Но Пьер солгал. У них не было времени. Чёртова минута, — и двери Тауэра распахнулись перед Арне Хагеном.

***

      У Жюли раскалывалась голова. Мерзкое чувство, учитывая, что она никогда не пробовала алкоголь и никогда не получала тяжелой деревянной дубинкой по затылку. К горлу подступила тошнота, и Жюли, прежде чем попрощаться с поздним ужином, прижала колени к груди. Тошнота, наконец, отступила, и Жюли приоткрыла глаза. Вместо убранной спальни в поместье Гринов — обшарпанный карцер с запахом мочи и ржавыми прутьями решетки. Жюли тихо всхлипнула. Конечно, Этель не раз говорила ей, что тайные собрания суфражисток — опасные, но Жюли не подозревала, что настолько. Не подозревала, что однажды ей придется стать свидетельницей настоящего убийства.       Когда четыре крепкие женские руки схватили Жюли, она не закричала. Не успела закричать: широкая ладонь плотно прижалась к ее губам. — Тише, — прошептал незнакомый голос, и Жюли кивнула. Она не боялась. Она желала оказаться здесь, среди смелых, но отверженных женщин, уже несколько лет и не собиралась бежать. Жюли усадили на стул. Бледный огонёк свечи мелькнул в сумраке комнаты, и Жюли заметила только смазанное смуглое лицо, склонившееся над ней. Дыхание женщины было тяжелым и несвежим, но Жюли не отворачивалась. Наоборот, слушала внимательно и наклонялась, если голос вдруг отдалялся. — Этель, ты уверена? — спросил другой голос, и пламя свечи дёрнулось. Должно быть, спрашивала та женщина, которая держала огарок. — Жюли Легран — герцогский выкормыш. Она не знает того, что знаем мы. Ее трудности — это неправильный цвет перчаток или колючее кружево на корсете. Она не сможет делать то, что делаем мы. — Сможет, — сказала Этель, и твёрдость ее голоса поразила Жюли. Она никогда не могла говорить настолько уверенно. Только лепетала и мямлила. И, может быть, поэтому не могла — боялась — возразить Арне. У Этель бы это отлично получилось. Этель внимательно посмотрела на чуть испуганную Жюли. — Она и миссис Грин… — О, только не начинай, — прервал ее тот же голос. Пламя свечи горело плавно. Значит, ее оставили. — У миссис Грин есть капитал, счастливая семья и штат прислуги. Она помогает нам из жалости, Этель, а не потому, что хочет равенства. Как только граф скажет прекратить, она захлопнет перед тобой дверь. Так уже случалось, разве не помнишь?       Жюли не видела, но поняла: женщина усмехнулась и указала на круглый живот Этель — причину, по которой она коротала стылые ночи в «Один-два-два», а не в домике для прислуги. Этель поджала губы. — Ты ошибаешься, — сказала она, и женщина рассмеялась каркающим хохотом, сразу перешедшим в кашель. Жюли поморщилась: этот кашель не сулил ничего хорошего. — Выпей лекарство, — сказал кто-то из угла и звякнул графином — непозволительная роскошь для этой каморки. — Нет, — сказала женщина и громко выдохнула. — Если я буду пить его каждый день, то оно закончится через пару дней. — Доктор Легран выпишет ещё, — сказала Этель.       Женщина фыркнула. — Доктор Легран? — спросила она. — Твой обожаемый доктор Легран уезжает уже на следующей неделе. Только законченная дура поведется на его россказни о выздоровлении. Хотя, — голос усмехнулся, — ты и есть дура.       Этель промолчала. Оскорбления не задели ее, но спорить было бессмысленно. Она только качнула головой и уже собралась представить всех, когда Жюли неожиданно сказала: — Мой брат — хороший человек. Он помогает всем, кто в этом нуждается. — Твой брат? Может быть. — Голос на секунду смолк. — Но герцог Хаген, перед которым он увивается, только бы заработать больше — вряд ли. Доктор Легран пытается усидеть на двух стульях разом и не знает, что однажды сломаются оба. — Неправда! — осмелев, воскликнула Жюли. — Герцог Хаген и мой брат… Они…       Голос фыркнул. — Они купаются в роскоши и не знают, что такое тяжелый труд, потому что им повезло родиться в состоятельных семьях. Как и тебе, маленькая будущая герцогиня. Или что, скажешь, что твой брат крутится рядом с герцогом не для того, чтобы выдать тебя за него замуж? — Жюли оскорбленно цыкнула. — Хочешь правду? Никто не хотел тебя здесь видеть. Мы разрешили только из жалости. Из жалости к Этель и ее будущему дитя. А ты…       Не выдержав, Жюли вскочила со стула и оттолкнула смуглую женщину, попытавшуюся посадить ее обратно. — Не хотели видеть? — спросила она. — Хорошо. Я ухожу. — Жюли, нет! — воскликнула Этель, когда Жюли ударилась о стол. Но было поздно: множество дверей, превращавших эту каморку в решето, резко распахнулись. Констебли ворвались настоящим ураганом. Кто-то закричал. Жюли почувствовала, как чья-то рука схватила ее за ногу. С окровавленной головой и разорванным платьем, Этель держалась за живот, на который сыпались новые удары, и пыталась оттолкнуть Жюли. — Этель! — Жюли попыталась поднять ее и получила тяжелый удар дубинкой. Она покачнулась, а после потеряла сознание. И сумрак, и крики, и топот — всё смешалось. — Мисс Легран? — Констебль постучал по ржавой решетке. — Выходите. За вас внесли залог.       Заскрежетал замок, и в сумрачном коридоре, стены которого покрылись плесенью, а углы пахли застарелой мочой, появилась Жюли в грязном шерстяном платье, которые носила только прислуга небогатых домов, поношенных кожаных сапогах, бывших ей на пару размеров больше (как позже узнал Пьер, это были мужские сапоги), и с дырявым платком, повязанном на голове косынкой. Если бы Пьер не знал и не видел Жюли раньше, то подумал бы, что перед ним стояла обычная кухарка, которая, словно в Рождество, надела все самое лучшее.       Но это была Жюли. Как бы ни старалась она сама или та, кто помог отыскать эти вещи, Пьер узнал ее сразу: ни одна рваная косынка не прикрыла бы ее чистых, уложенных волос, ни одно грязное платье не сделало бы ее руки, мягкие, с аккуратно подстриженными ногтями, грубыми и мозолистыми от тяжелой работы руками, ни одни мужские сапоги не скрыли бы выверенную походку и идеальную осанку. Жюли пыталась стать одной из тех женщин, которыми тайно восхищалась, но для этого, как часто замечал Пьер, ей нужно было родиться этой женщиной. Надев платье служанки, Жюли не становилась той, которую унижали с самого детства. Как и служанка не становилась ей, обученной и выхоленной, когда тайно примеряла ее выглаженные воротнички. — Всего хорошего, мисс Легран, — сказал констебль и закрыл за ней тяжелую металлическую дверь.       Жюли, хотя констебль, сухощавый мужчина с жидкими усами под крючковатым носом, этого не видел, качнула головой. После, искоса посмотрев на Пьера, громко выдохнула и сняла платок. В ее волосах, уже не таких аккуратных, как поздней ночью, застряли нитки, и Пьер убрал их, а после открыл перед Жюли дверь. — Миссис Грин! — воскликнула Жюли и бросилась в ее объятия. От облегчения Розалинд разрыдалась сильнее. — Простите. Простите меня. Знаю, я совершила глупость. Но я хотела помочь. Честно. Я… — Тише, Жюли, тише, — прошептала Розалинд и мягко погладила ее по волосам. — Главное, что ты жива. — Жюли от ее касаний поморщилась. — Что такое? Голова? — Она кивнула. — Пьер поможет. — Пьер? — спросила Жюли и внимательно на него посмотрела, словно заметила только сейчас. Ее глаза мигом наполнились слезами. — Прости. — Жюли всхлипнула. — Простите. Я подвела всех вас. Мне жаль. Действительно жаль. — Всё будет хорошо, — сказал Томас, хотя понимал, что не будет. Казалось, это понимали все. — Спасибо, что внесли залог, — сказала Жюли, выглянув в длинный коридор Тауэра. Пара футов, — и желанный выход.       Томас нахмурился. — Но мы не вносили. Констебль не потребовал с меня ни пенни. — Тогда?.. — Я внёс залог, — неожиданно сказал Арне, и Жюли вздрогнула. — Экипаж ждёт. Идемте.       Он нечитаемо посмотрел на испуганную Жюли и развернулся. — Арне, — прошептал Пьер и попытался взять его за руку. Арне сразу сложил их на груди. Он не сказал ни слова. И не посмотрел. Пропасть между Пьером и Арне стремительно расширялась.       Поместье встретило их непривычной тишиной. Слуги попрятались, словно мыши, учуявшие запах кота, Сухраб вместе с печальной Филлис — отчего-то отсутствие Розалинд и Уильяма расстроило ее сильнее, чем обычно, — и ее камеристкой гулял по саду и не спешил возвращаться. Он видел, как ранним утром изменилось лицо Арне, когда Уильям разбудил его телефонным звонком и попросил забрать Жюли из Тауэра. Сухраб порывался поехать вместе с ним, но Арне остановил его. Во-первых, если бы они поехали вдвоем, Филлис и малютка Рут остались бы без присмотра (слуг и нянек Арне в расчет не брал, боясь, что отсутствие веселого дяди Сухраба испугает Филлис). Во-вторых, именно Арне недоглядел за Жюли и теперь должен был со всем разобраться: и с ее ночными побегами, и с секретами, и с браком, от которого она так старательно увиливала. Раньше ее защищал Пьер. Сейчас Арне не собирался его слушать. Не после того, как он скрыл от Арне связь между Жюли и Этель и свою короткую поездку в Берген к Стиану, чтобы осмотреть его и выписать лекарства. За четырнадцать лет они ни разу не обманывали друг друга, но эти два года что-то определенно изменили. Возможно, им нужен был перерыв. Возможно… Арне выдохнул. Он не знал, что делать. Впервые не знал. — Переоденься, — сказал Арне, искоса посмотрев на Жюли. — И собирай вещи. Поедем в Париж, чтобы обговорить твою помолвку.       Жюли застыла. — Помолвку? Какую помолвку? — Она растерянно посмотрела на Томаса. — Я не могу… Нет, я не готова. Я… — Готова, — Арне поджал губы. — Раз готова сбегать из дома, ошиваться среди куртизанок и ночевать в Тауэре, то и к замужеству ты готова. Собирай вещи. — Нет, — пролепетала Жюли и от неожиданности упала на колени. — Пожалуйста, нет. Я не могу. Я… — Она громко всхлипнула. — Пьер, скажи же ему. Пожалуйста, скажи.       Пьер сглотнул. — Арне… — Нет, молчи. — Арне, Жюли не может выйти замуж. — От страха Пьер почти дрожал. — Она уже обручена. — Что?.. — Арне внимательно на него посмотрел. — И с кем же?       Пьер молчал. Молчал и Томас, успокаивающий Жюли. Но Арне понял. И криво усмехнулся. — Серьезно? С Ришаром? — спросил он. — Пьер, мы обговаривали это уже десятки раз. — Арне скрестил руки на груди. — Томас никогда не женится на Жюли. Этому браку не бывать. — Твоя неприязнь к Томасу застилает тебе глаза, Арне, — серьезно сказал Пьер. — Томас — отличный кандидат, и Жюли знает его с раннего детства. Я знаю его с раннего детства.       Арне фыркнул. — Отличный кандидат? — спросил он. — Томас — жестокий и тщеславный человек, Пьер. Его интересуют только преступления и женщины из дешевых борделей. Загляни в любой, и тебе скажут, что Томас успел поразвлекаться с каждой, несмотря на ее возраст. Томас не создан для семейной жизни. Он никогда не сможет сделать Жюли счастливой. Днем она будет невинно вышивать крестиком, а он — бегать от телефонной будки, в которой развратили куртизанку, к развращенной куртизанке, чтобы заглянуть ей по юбку. И пока Жюли будет ужинать в одиночестве, Томас будет развлекаться с сослуживцами из бюро, а утром скажет, что его задержали на работе, и Жюли поверит. Она будет верить ему всю жизнь и только в старости поймет, что жалкий лгун отобрал и ее молодость, и ее возможность на счастливый брак. — Арне внимательно посмотрел на Пьера. — Разве такого ты хочешь для Жюли? — Единственное, что я хочу, это чтобы ты забыл свою детскую неприязнь к Томасу. — Пьер смотрел необычайно холодно, и это злило Арне сильнее, чем если бы Пьер кричал и ругался. — Вы грызетесь при каждой встрече уже четырнадцать лет. Поносите и проклинаете друг друга. Неужели нельзя договориться? — Договоры — это про тебя, Пьер, — ответил Арне. — Не знаю, почему, но ты готов сжалиться над каждыми оборванцем, куртизанкой и прощелыгой. Твое сочувствие не раз выходило боком и тебе, и другим. Объясни мне: зачем ты продолжаешь им помогать? Еще и учишь этому Жюли. Хочешь, чтобы однажды ее забили дубинками так же, как ту куртизанку, которую пыталась спасти Жюли? — Этель — не куртизанка. Ее насиловали, Арне. Против ее воли. По-твоему, это делает ее проституткой? — Да.       Пьер сглотнул. — То, что сделал со мной Симонс… — Пьер. — Тогда ты тоже посчитал меня проституткой? — Пьер, прошу. — Отвечай! — Нет! Конечно нет!       Пьер криво усмехнулся. — Тогда в чем разница между мной и Этель? — Он шагнул назад. — В чем разница между тобой и Томасом? Иногда вы бываете одинаково несносны, вспыльчивы и противоречивы, но я продолжаю вас любить. Томаса — как лучшего друга, тебя — как человека, с которым хочу провести свою жизнь. Если бы не мое сочувствие… — Хочешь сказать, что полюбил нас из жалости? — Арне поджал губы. Его лицо выглядело злобным, но в глазах плескалась невыносимая горечь: он ненавидел ссориться с Пьером. — Или только меня? Считаешь, раз Томас — твой друг детства, то он однозначно хороший человек и отличный муж для Жюли, а я, раз не понимаю твоей неугомонной доброты, достоин только жалости? — Я хотел сказать, что, если бы не мое сочувствие, я бы грызся с вами так же, как вы грызетесь друг с другом. Я бы не научился принимать людей такими, какие они есть, и все вокруг считали бы меня стервозной глыбой льда.       Арне усмехнулся. — Глыбой льда? Считаешь меня бесчувственным ублюдком? — В груди неприятно засвербело. — Твоё право. Но я, по крайней мере, забочусь о тех, кто мне дорог. Я не позволяю своим друзьям разжигать революции, потому что не хочу подвергать их опасности. Я не скрываю поездки к близким, особенно, когда они при смерти. И я знаю, на ком, черт возьми, женаты мои братья, и понимаю, что они сделали правильный выбор. Я делаю это, потому что мне не плевать, Пьер, а не потому, что я хочу быть сволочью в твоих глазах. — Арне… — Пьер, зато, не шатается по борделям, — неожиданно сказал Томас и бросил на пол пиджак. — Пиджак, который вы оставили в «Один-два-два». — Томас, прекрати, — прошептал Пьер. — Вы следили за мной, Ришар? — Голос Арне был тихим и любопытным. Томас фыркнул и качнул головой. — И ты поверил ему? — Он внимательно посмотрел на Пьера. — Посчитал меня изменником? Боже, Пьер, я ходил в «Один-два-два», чтобы…       Но Арне недоговорил. Дверь распахнулась, и на пороге показался испуганный Сухраб. — Арне, к телефону, — сказал он. — Ваш дедушка…       Арне сорвался с места. На другом конце провода его ждала Питерс. Ее голос был усталым и почти безжизненным. — Стиан мертв, Арне, — прошептала она, и Арне почувствовал, как пол начал уходить из-под ног. — Мне жаль. Я знаю, ты сейчас в Лондоне, но, пожалуйста, приезжай. Я… — Питерс всхлипнула. — Я не справлюсь одна. — Х-хорошо. — Арне откашлялся. — Я приеду через пару дней. Я…       Но Питерс уже положила трубку. Арне громко выдохнул. Он обернулся. Рядом стоял встревоженный Пьер. — Мне нужно в Берген. — Я с тобой, — сказал Пьер, и Арне поморщился. — Можно?       Но Арне промолчал, и это ранило Пьера сильнее его слов.